Десять лет назад в научных кругах Германии разгорелся скандал. Казалось бы, для этого не было даже повода. Зимой 2003–2004 года из печати вышла книга Манфреда Тернера, посвященная символам и знаковым образам, сокрытым в фасадах фахверковых построек. По своему содержанию эта работа в значительной мере напоминала выходившие ранее книги того же самого автора, напечатанные в 1983 и 2000 годах. То есть речь шла о дополненном переиздании. Как говорится, ничто не предвещало ужасного. Однако кто-то из досужливых умов указал директору Германского национально музея на то, что работа М. Тернера по сути своей опиралась на разработки, которые в свое время предпринимались в недрах эсэсовской исследовательской организации «Наследие предков» («Аненербе»). Надо отметить, что Манфред Тернер этого особо и не скрывал — он указывал на это как в примечаниях, так и в списке использованной литературы.

Однако плох тот политкорректный немец, что на пустом месте не устроит скандал. В научных кругах сразу же вспомнили о том, что издательство, выпустившее книгу Тернера, принадлежало обществу «Фрауэнхофер», а то, в свою очередь, «считалось организацией с безупречной научной репутацией». Сразу же было обозначено, что любое использование разработок «Аненербе» являлось сомнительным с академической точки зрения. Озабоченное развитием событий общество «Фрауэнхофер» тут же устроило нагоняй издательству IRB, которое «посмело» опубликовать работу, основанную на столь «сомнительных подходах». К процессу обсуждения этой «возмутительной выходки» сразу же подключился еженедельный немецкий журнал «Шпигель» («Зеркало»), который не поленился нанять для оценки книги профессора Биндинга (Кельн). Однако с зубодробительной рецензией журнал опередила «Южнонемецкая газета», в которой был опубликован уничижительный отзыв профессора Сабины Деринг-Мантойфель. После этого издательство IRB решило отозвать книгу Тернера из продажи. Тираж был оперативно изъят, после чего столь же оперативно уничтожен. Руководство общества «Фрауэхофер» было довольно, хотя бы потому, что ему не приходилось более отвечать на вопросы докучливых журналистов.

Есть в пословице «Свято место пусто не бывает» своя сермяжная истина. Как только издательство IRB, следуя всем принципам трусливого конформизма, изъяло из продажи книгу Тернера, как в дело включилось «Немецкое издательство», та самая структура, что выпускала ранние версии этой работы в 1983 и 2000 годах. В высшей мере странная реакция научных и академических кругов на книгу Манфреда Тернера «Формы, украшения и символика фахверковых домов» (ранее она называлась «Руны и символы») стала лучшей рекомендацией для читателей. «Немецкое издательство» в течение двух лет выпустило два тиража этой работы, которая не то чтобы попала под запрет (в данном случае ни о каком переиздании и речи не могло быть), но излишне агрессивно третировалась представителями немецких ВУЗов. Когда книга все-таки стала доступна широкой публике, то независимая пресса буквально взорвалась восторженными рецензиями. Несмотря на то что авторами этих отзывов были не академики и даже не профессора, но все-таки лица, неплохо разбирающиеся в истории и проблемах культуры. Напрасно ранее критиковавшие книгу Тернера представители академических структур публиковали меморандумы о «безответственности», которую себе позволяли все подряд: издатели, решившиеся на новый вывод книги на рынок, читатели, ее покупающие, журналисты, дающие положительные рецензии. В этой связи невольно напрашивается вопрос: что все-таки немецкую профессуру смущает больше, сомнительность полученных в итоге исследования результатов, или все-таки то, что в этих исследованиях автор книги опирался на теоретические построения, сделанные сотрудниками «Наследия предков»?

Когда заканчиваются сугубо научные доводы, в ход идут политические обвинения. Нечто подобное можно было наблюдать в связи с событиями, которые разворачивались вокруг книги Тернера. Например, осенью 2005 года Свободный университет Берлина и Германский национальный музей провели специальный симпозиум (!!!), на котором обсуждались отнюдь не тезисы и положения работы Тернера, а меры, направленные на противодействие распространению его книги. Также обсуждались возможности создания системы, которая бы могла воспрепятствовать использованию идей и построений, сделанных сотрудниками «Наследия предков», равно как и любыми другими исследователями, которые формально могли относиться к фелькише-организациям. Комментарии излишни. Речь шла не просто о формировании цензуры, а о создании системы ограничения доступа к научным сведениям, относящимся к сфере гуманитарных наук. Попытки участников «инквизиционного» симпозиума представить использование упомянутых выше научных проектов и их составляющих как катализатор политического радикализма являются нелепыми. В конце концов, представителям германских академических кругов пора бы определиться: либо они апеллируют к «научной несостоятельности», либо же используют в качестве аргумента «условную близость к ультраправым кругам».

Так все-таки о чем же вел речь Манфред Тернер в своей книге, вызвавшей столь неоднозначную реакцию? Книга о «глубоком погружении в суть зодчества» — так первоначально значилось в рекомендации, которую давало общество «Фрауэхофер» своему издательству. Надо отметить, что общество «Фрауэнхофер» — это не какая-то оккультная структура с репутацией общества «Туле», а респектабельная исследовательская организация, которая до того момента, как опубликовала книгу использовавшего наработки «Наследия предков» М. Тернера, пользовалась исключительным влиянием в Германии. Например, президент этого общества профессор Ганс-Йорг Буллингер был советником канцлера ФРГ по вопросам перспективного развития науки. Хотя бы по этой причине сторонники академических подходов задавались возмущенным вопросом: как можно было рекомендовать к публикации книгу, которая была посвящена отнюдь не проблемам строительства фахверковых домов, а «мнимому значению декоративных и инженерных конструкций, находящихся на фасадах этих домов». Между тем в своей аннотации издательство IRB рекомендовало книгу читателям следующим образом: «Она может быть наглядным руководством, оказывающим бесценную помощь в распознавании и понимании разнообразных образных форм на фасадах фахверковых домов. Знаки, понятия и символы приводятся в алфавитном порядке. Многочисленные примеры богато иллюстрированы. Полноцветные вклейки с иллюстрациями облегчат идентификацию символов и элементов орнамента». На первый взгляд нет ничего преступного в том, чтобы все желающие смогли разобраться в символике фахверковых построек. Подход, предполагающий, что фахверковые дома можно читать как открытую книгу, хотя и считается устаревшим, но тем не менее все-таки имеет право на жизнь. В данном случае здание (в первую очередь фахверковая постройка) воспринималось не столько как дом, сколько как носитель символов, которые были сокрыты в нем строителями или заказчиками. Мыслилось, что поиск и изучение подобных символов позволяли понять истинное предназначение здания или мотивы, которые двигали людьми, его создававшими. Надо отметить, что подобной точки зрения придерживались не только сотрудники эсэсовской организации «Наследие предков», но и многие германские исследователи. Хотя бы по этой причине повод для скандала был явно надуманным. Более того, Тернер сам отметил в своей книге, что отказался от того, чтобы считать символы, запечатленные на фасадах фахверковых домов, рунами в их классическом понимании.

Лето 1935 года в Германии не было богато на громкие политические события. Открытие второй и самой крупной на тот момент школы СС, располагавшейся в Брауншвейге, едва ли можно было отнести к таковым. На этом мероприятии из заметных персон Третьего рейха присутствовал только лишь рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Сразу после этого, 1 июля 1935 года, он направился в Берлин, чтобы участвовать в событии, которое и вовсе не освещалось немецкой прессой. Речь шла об основании небольшого культурного учреждения. Зачем это потребовалось рейхсфюреру СС, тем более что культура не входила в его служебные обязанности? Что же это была за структура, ради которой он решил пожертвовать общением с Гитлером, который в указанное время посещал Мюнхен? В тот день, 1 июля, Гиммлер присутствовал на учредительном собрании Исследовательского общества древней истории «Немецкое наследие предков».

Одним из учредителей этого общества (а фактически его создателем) являлся частный исследователь Герман Вирт. Он, полуголландец-полунемец, родился в 1885 году в семье учителя в нидерландском городе Утрехт. В юности Вирт проявлял интерес к гуманитарным наукам. После изучения в Лейпциге и в родном Утрехте философии, германистики, истории, теории музыки он вместе с этнографом Джоном Мейером издал работу «Закат народных голландских песен». Уже тогда молодой талантливый ученый был ярым приверженцем идей пангерманизма, разделяя идеалы романтическо-националистических организаций, планировавших трансформировать всю Европу. Начало Первой мировой войны застало его в Берлинском университете, где он преподавал голландскую филологию. Не задумываясь, он ушел добровольцем в кайзеровскую армию. Заметив молодого специалиста, германское командование направило его на создание «фламандского движения». Скорее всего, он служил германским офицером при так называемых «фламандских активистах». Эти люди, являясь сепаратистами, уже давно мечтали о разрыве культурных и политических связей с Валлонией, ориентированной на Францию. До сих пор остается неясным, какую роль во всем этом должен был сыграть Вирт. Сам он позже невнятно писал о ставке на Германию и Фландрию. Его биографы замечали, что в это время он являлся последовательным приверженцем великогерманского мышления. Эта фраза вряд ли что объясняла. Вероятнее всего, Вирт тогда являлся поборником идеи «Великих Нидерландов», в которую он добавил немецкий «фелькише» элемент. Но, видимо, «великоголландские федералисты», именно так именовали себя поборники этой идеи, не прислушались к своему немецкому земляку. Об этом говорил хотя бы тот факт, что в сентябре 1916 года кайзер Вильгельм II лишил почетного звания титулярных профессоров всех голландских «вальдойче» (людей, ставших добровольно немцами), так как те пропагандировали сепаратистские идеи. Вирт разделил судьбу этих голландцев.

Можно рискнуть предположить, что в свое время Вирт входил в организацию «Landbond der Dietsche Treckvogel» — «Союз голландских перелетных птиц», аналог немецких «Вандерфогель» («Перелетные птицы»), консервативного молодежного движения, проповедовавшего возврат к природе и романтический национализм.

Что же делал Вирт в 1917–1918 годах? Одно время он преподавал в Брюссельском университете фламандский язык. Но почему пангерманист Вирт не вернулся обратно в Германию, предпочитая зарабатывать хлеб преподаванием, что особого дохода тогда не приносило? Причина, наверное, кроется в том, что после крушения монархии республика решила отказаться от реакционных специалистов, тем более тех, кто был иностранцем. В Германию Вирт вернулся лишь только в 1923 году. Он поселился в Марбурге и, не найдя достойной работы, занялся частными исследованиями. Именно здесь он начал работать над своей книгой «Происхождение человечества». Она была опубликована в Йене пять лет спустя. Но все-таки основной темой его исследований осталась германистика. Здесь его научные интересы переплетались с националистическими убеждениями, создавая гремучую смесь. Его научные и политические цели, фактически совпадая, состояли в том, чтобы возродить и усилить чистую немецкую духовность, которую он противопоставлял Веймарской республике и либеральной науке. В отличие от многих публицистов того времени, находившихся в лагере «фелькише», Вирт старался, чтобы его теории имели достаточное научное обоснование. Впрочем, сейчас его система доказательств может показаться некоторым академическим исследователям более чем сомнительной. Уже в своей диссертации он писал, что забвение народных голландских песен было предопределено развитием всемирной экономической системы, что космополитизация хозяйственной системы вела к трагическому крушению культуры Нидерландов. Создавая собственное видение мира, он решил опираться на весьма оригинальную методику. Обобщая письменные системы средиземноморских народов, символику североафриканских племен, наречия индейцев Северной Америки и эскимосов, он пришел к выводу о существовании культурной общности народов североатлантического бассейна. В подтверждение этого он почему-то приводил письменные памятники, найденные в Юго-Западной Европе, а не на севере континента. Опираясь на подобные документы, он вывел существование древней единой монотеистической религии. Теперь он стал преследовать более высокую цель, нежели просто романтический национализм. Он захотел воссоздать ту древнюю религию, которая должна была послужить толчком к возрождению нордической расы и освобождению ее от «проклятия» цивилизации, зла, заставившего забыть свои истинные корни.

Вирт решил начать с малого. Освобождение от «проклятия цивилизации» стало претворяться в жизнь прямо в Марбурге, где Вирт объединил вокруг себя фанатичных сторонников, проповедуя им «нордическое вегетарианство». Свой нордизм Вирт пытался показать окружению, восстанавливая древнегерманские костюмы, в которых ходили он и его супруга Маргарет. Позже, после прихода нацистов к власти, он приписывал себе сотрудничество с НСДАП уже в начале 20-х годов. Уже в то время он якобы считал эту партию той силой, которая могла восстановить истинно немецкий образ жизни. Реальные же контакты с гитлеровцами были куда более скромными. В августе 1925 года, когда НСДАП возродилась после «пивного путча», Вирт стал национал-социалистом, но уже в июле 1926 года он покинул стан гитлеровцев. В 30-е годы он объяснял свой поступок тем, что в качестве беспартийного деятеля он мог бы сделать гораздо больше для национал-социалистического движения и якобы его выход санкционировал сам Гитлер. На самом деле его шаг был предопределен тем, что он не хотел портить отношения с евреями, которые спонсировали его исторические исследования. В действительности с Гитлером он познакомился лишь в 1929 году, когда читал в Мюнхене лекции. Фюрер, не употреблявший в пищу мясного, проявил живой интерес к «нордическому вегетарианству» Вирта. Сам же Вирт однозначно заявил о своих симпатиях к национал-социализму только в 1931 году в своей работе «Что есть немецкое?». В ней он провозгласил свастику не просто символом германской древности, а сделал ее знаком обновления и подъема, на который, как пелось в национал-социалистической песне, «взирали миллионы, полные надежды»

Германа Вирта вполне устраивало намерение превратить исследовательское общество в научный центр СС, хотя такая возможность и не была предусмотрена в Уставе. Для того чтобы претворить это решение в жизнь, у «Аненербе» не хватало научно подготовленных кадров и высококвалифицированных специалистов. Не признанный официальной наукой Герман Вирт мало способствовал их появлению. Гиммлер прекрасно осознавал это. Он понимал, что сомнительная репутация Вирта лежала клеймом на всем исследовательском обществе «Наследие предков». К тому же Вирт совершил одну ошибку — он продолжал поддерживать тесные связи с Дарре. Развивая принцип «крови и почвы», Вирт обратил внимание Дарре на специфический правовой обычай немецкого крестьянства, более известный под названием «Одал». Дарре положил этот обряд в основу «наследственного крестьянского права». По мере того как крепла дружба Вирта и Дарре, у рейхсфюрера росла неприязнь к исследователю. Подобные чувства к президенту «Аненербе» питали и многие его подчиненные. В декабре 1936 года, когда стало ясно, что отставка Вирта являлась всего лишь вопросом времени, Райшле заявил, что необходимо пересмотреть его наследие Вирта.

В то время Вирт действовал в рамках «Аненербе» не только как президент общества, но и как руководитель отдела по изучению письменности и символики. В рамках этого отдела он продолжал свои прежние исследования: изучение культовой утвари, одежды и украшений. По инициативе Вирта был даже разработан проект мастерской, в которой должны были изготавливаться дубликаты наиболее ценных и интересных экспонатов. Также он планировал создать киностудию, чтобы в специально созданных декорациях снимать фильмы о древних германцах. В рамках своих исследований он предпринял разорительные для «Аненербе» экспедиции в Скандинавию. Первая из них состоялась осенью 1935 года, а вторая — в августе 1936 года. На эти поездки он возлагал большие надежды. В ходе их он копировал наскальные знаки, после чего изучал их в Берлине. Гиммлер еще надеялся, что новое произведение Вирта «Священный протоязык человечества» будет опубликовано в приемлемом для научного мира виде. Теперь Гиммлер полагал, что все предыдущие работы Вирта были лишь бездоказательными утверждениями. Находясь под давлением рейхсфюрера, Вирт проводил все свое время, прорабатывая литературу и источники, — и это не ускользнуло от Гиммлера.

Как уже говорилось, тучи над головой Вирта сгущались давно. В сентябре 1936 года Гиммлеру сообщили, что Вирт закончил рукопись книги под названием «Одал». Это произведение являлось своего рода путеводителем по источникам и письменным памятникам, которые затрагивали обряд «одал». Вирт клятвенно утверждал, что эта книга будет носить сугубо научный характер. И тут Вирт перестарался. Гиммлер никак не мог поверить, что один человек в течение двух месяцев мог написать книгу объемом в 600 страниц. Подозревая, что исследователь просто водил его за нос, он принял решение отделаться от него. Рейхсфюрер начал в «Аненербе» систематическую травлю Вирта. Он дал ясно понять, что тот, как президент общества, не имел права вести какую-либо переписку и переговоры, предварительно их не согласовав с ним. На протесты Вирта Гиммлер заметил, что президент сам нарушал не только дисциплину, но и Устав «Наследия предков».

Желая доконать провинившегося исследователя, Гиммлер отдал приказ изолировать его от любых профессиональных и служебных контактов. Вирт попал под запрет. Его идеи о киностудии, ландшафтных представлениях были провозглашены политически бессмысленными и финансово нерентабельными. В декабре 1937 года шеф СС намекнул упрямому исследователю, что его первейшей задачей являлось обеспечение деятельности рейхсфюрера СС. И лишь затем он мог заниматься свободной исследовательской деятельностью. Гиммлер решил поставить точку. Он отказался осуществлять проекты Вирта, а «Аненербе» превратил в институт СС, где не могло идти и речи о наследии этого ученого.

Сложные взаимоотношения между Гиммлером и Германом Виртом стали причиной того, что в «Аненербе» появился новый человек — профессор Вальтер Вюст. Без всяких сомнений, его можно было назвать одним из самых одаренных индогерманистов того времени. Вюст родился в семье учителя евангелической школы Пфальца. В 1923 году он защитил диссертацию, а через три года стал приват-доцентом в Мюнхенском университете. Шесть лет спустя, в 1932 году, он уже работал штатным профессором этого университета. Гиммлер знакомился с Бюстом как с ученым, но политическая судьба последнего была не менее впечатляющей, нежели научные таланты. Он примкнул к нацистам еще в 20-х годах. В начале 30-х годов он являлся не только референтом местной организации Национал-социалистического союза учителей, но и лектором окружной партийной организации и тайным агентом СД в Мюнхенском университете. Став в 1935 году деканом философского факультета, Вюст заявил о себе как о наиболее реальном претенденте на место ректора Мюнхенского университета. Его научное влияние было помножено на партийный авторитет. Уже в 1933 году он держал под контролем все баварские учебные заведения. Вюста и Гиммлера познакомил генеральный секретарь «Аненербе» Вольфрам Зиверс — он был знаком с ученым еще со времен своей работы в издательстве Брукмана. Эта историческая встреча произошла в январе 1936 года. Вюст произвел самое благоприятное впечатление на рейхсфюрера. Шеф СС решил привлечь молодого профессора-нациста к участию в «Празднике Генриха»

Начальник Главного хозяйственно-административного управления СС группенфюрер Освальд Поль на первый взгляд казался человеком, который не имел ни малейшего отношения к деятельности «Наследия предков». Однако на практике именно ему и его управлению подчинялась деятельность издательства «Нордланд», которое издавало работы сотрудников «Аненербе». Кроме того то же самое издательство занималось выпуском журнала «Германия», который являлся официальным вестником «Наследия предков».

«Издательство «Нордланд» было основано летом 1933 года в Магдебурге, чтобы полностью поставить себя на службу новому возрождению немецкого человека». Такие короткие строчки содержались в рекламном объявлении фирмы «Нордланд», которая намеревалась посвятить себя издательской деятельности. Фактически сразу же после основания издательство выпустило журнал «Источник», который распространялся в Мюльхейме (Рур). Попытки современных историков обнаружить подробные сведения об этом журнале, чей первый номер увидел свет 15 августа 1933 года, не увенчались успехом. В Мюльхнейме не сохранилось никаких данных об изданиях, которые выпускались «Нордландом». Надо отметить, что в оставшихся от издательства архивах вообще не хватало множества документов. Например, нет протоколов учредительного собрания и соглашения, которое должно было заключаться с Фритьофом Фишером. Эти и другие схожие по своему значению документы помогли бы пролить свет на обстоятельства, связанные с основанием издательства «Нордланд». Однако некоторые детали удалось уточнить благодаря архивам еженедельной газеты «Самооборона», которая распространялась как раз в Мюльхейме.

Учредитель и издатель «Самообороны. Еженедельника духовной свободы, немецкой чести, иерархии и силы» Хуго фон Клюзе летом 1933 года в одном из своих писем сообщил: «Фритьоф Фишер — весьма ловкий литератор, с которым я завел близкое знакомство пару лет назад. Тогда он был приверженцем идей оккультиста Рудольфа Штайнера. Однако он очень быстро смог приспособиться к нашему мировоззрению и нашим взглядам на жизнь. Как это произошло? Не знаю, но он смог написать весьма недурственную передовицу для «Самообороны». Я опубликовал этот материал, взяв всю ответственность на себя».

Сразу же надо оговориться, что в Германии Фритьоф Фишер был более известен под творческим псевдонимом Вульф Зеренсен. Именно под этим именем он поведал некоторые из подробностей, связанные с историей и целями еженедельника «Самооборона». Он писал: «Хуго фон Клузе был одним из тех, кто весной 1928 года основал в Мюльхейме местное отделение Союза «Танненберг», в нем практиковались языческие обряды… Когда казалось, что борьба сторонников Людендорфа со дня на день увенчается успехом, генерал, пребывая в радостном воодушевлении, весной 1932 года издал в десяти выпусках свой боевой памфлет. Это был журнал немецкого дела, который назывался «Открытые письма»… Несмотря на то что «Открытые письма» должны были распространяться бесплатно (но отнюдь не раздаваться в виде подарков), что едва ли позволяло покрыть хотя бы себестоимость их изготовления, количество читателей этого журнала росло не слишком быстро. После этого стало понятно, что молодое издание вряд ли сможет заиметь в ближайшем будущем широкий круг читателей, а потому едва ли сможет оказывать заметное влияние на общество. В силу этого стесненного положения, в борьбе за сохранение достигнутых успехов, обороняясь против угроз и опасностей, сражаясь против порабощения немецкого народа, был основан еженедельник «Самооброона»».

После того как было выпущено чуть более тридцати номеров «Самообороны», журнал был закрыт. Причина этого была проста — издатели не могли рассчитаться по долгам с типографией. Хуго фон Клюзе отмечал по этому поводу: «Печатник Фарби был чужд наших идей. Он был предпринимателем, которого в первую очередь интересовала чистая прибыль». Однако у этой на первый взгляд и вовсе незначительной истории было свое продолжение. 19 июня 1933 года Фарби потребовал у фон Клюзе отказа на издание, требуя, чтобы тот оказал поддержку господину Фишеру. Пару недель спустя Фарби решил, что в качестве взыскания долгов сам мог бы получить права на выпуск еженедельника «Самооборона». То есть очевидно, что летом 1933 года журнал «Источник» (наверное, происходивший от фразы Людендорфа: «В святом источнике — немецкая сила») должен был выходить в «обновленном» издательстве «Самооборона». Если говорить о стоимости издательства, то она едва ли превышала стоимость тиража еженедельника, которую как раз и задолжал фон Клюзе. Видимо, между партнерами сразу же возникли трения, так как 15 августа именно Фарби выпускает номер «Источника, журнала постижения немецкой сути». Сразу же после этого Фритьоф Фишер основывает издательство «Нордланд» («Северная земля»).

Подобно многим моментам в истории «Наследия предков», журнал «Германия» стал вестником этой эсэсовской организации во многом случайно. Хотя в итоге подобный симбиоз предопределил интерес «Аненербе» к «культовым скалам» Экстернштайна и символу Ирминсул, теснейшим образом связанному с этими скалами. Интерес у «Аненербе» был настолько велик, что Ирминсул со временем стал эмблемой «Наследия предков».

Сейчас можно нередко услышать утверждение о том, что «дохристианская гипотеза» возникновения сооружений в Экстернштайне была выдумкой либо нацистов, либо эсэсовцев, которые намеревались фальсифицировать историю. Подобные заявления не только нелепы, но и абсурдны. Еще в начале XX века Вильгельм Тойдт опубликовал несколько журнальных статей, посвященных его изысканиям в Экстернштайне. Позже результаты его исследований были объединены в одну книгу, которая называлась «Германские святыни». Она увидела свет в 1929 году. Приблизительно в то же самое время возникло «Объединение друзей германской праистории», которое поставило своей целью популяризовать идеи Вильгельма Тойдта. Эта организация издавала альманах «Германия», который в 1932 году превратился в ежемесячный журнал. Раскопки, предпринятые в 1934–1935 годах, были во многом продиктованы идеями, которые высказывал Вильгельм Тойдт еще в 1925 году. Впрочем, их начало было предопределено причинами самыми что ни на есть банальными и прозаичными. Вблизи от Экстернштайна было решено проложить участок шоссе длиной в полтора километра. При этом не стоило забывать, что на археологических раскопках настаивали не только Тойдт и его сторонники, но и его противники.

Если говорить об упоминаемых нередко в связи с критикой «дохристианской теории» происхождения Экстернштайна национал-социалистах, то надо сразу же оговориться, что поначалу они не проявляли никакого интереса к этим скалам. Лишь со временем Вильгельм Тойдт вошел в состав исследовательского общества «Наследие предков» («Аненербе»), где его исследования сначала были засекречены, а затем и вовсе свернуты. Приблизительно в то же самое время с обложки журнала «Германия» исчез подзаголовок «Учрежден профессором Вильгельмом Тойдтом». В последнее время бытует версия о том, что Вильгельм Тойдт потерял контроль над журналом «Германия», так как испытывал на себе сильнейшее давление со стороны эсэсовского руководства и со стороны «Наследия предков». Дескать, те считали это издание ненаучным, а потому «неприемлемым». На данном сюжете надо остановиться более подробно.

Сам Вильгельм Тойдт на протяжении многих лет высказывал и активно отстаивал мысль, что необходимо было создать специальное учреждение, которое бы занималось изучением германских древностей. В нем должны были работать представители самых различных профессий, которых бы объединяла только целевая установка — изучение духовного мира древних германцев. На самом деле этим грандиозным научным планам не было суждено сбыться. В «Аненербе» Вильгельм Тойдт возглавлял лишь небольшой отдел. Прежде чем оказаться в «Наследии предков», Тойдт встречался в одном из детмольдских отелей с шефом СС, Генрихом Гиммлером. Рейхсфюрер СС за несколько дней до этого прислал немолодому исследователю телеграмму, в которой предлагал обсудить ряд вопросов. Именно во время указанной встречи Тойдту было предложено возглавить одно из подразделений «Аненербе». Исследователь тут же принял это предложение.

Сразу же после того, как Тойдт стал заниматься германоведческими изысканиями, он вступил в «Общество немецкой древней истории» (не путать с «Объединением друзей германской праистории»). Впрочем, членом этой организации он пробыл всего лишь несколько лет. В 1929 году Тойдт изложил все свои теории и воззрения в книге «Германские святыни. Доклад о раскрытии древней истории, основанный на Экстернштайне, источниках Липпе и Тевтобурга», которая вышла в «Издательстве Ойгена Дидериха» (Йена). Кроме этого с 1933 года он стал выпускать в лейпцигском издательстве «Колер» ежемесячный журнал «Германия».

Мы должны себе признаться в том, что нет общепризнанной и ясной трактовки понятия «народное искусство». Этот термин мы можем встретить где угодно. Он попадается нам навстречу в назойливой рекламе универсальных магазинов. В данном случае под ним могут подразумеваться и фабричная штамповка, и аляповато раскрашенная мебель, и коврики для прихожих и дач. В данном случае «народное искусство» — это всего лишь промысел. Однако можно найти и другое «народное искусство». Его можно обнаружить религиозной сфере: в иконах, в церковных витражах и в других религиозных образах. В данном случае «народное искусство» является предметом конфессионального приложения. Впрочем, нам думается, что должно быть и такое «народное искусство», которое нельзя постигнуть при помощи исключительно искусствоведческих терминов, поскольку оно является не столько «искусством», сколько частью культурного бытия народа. А потому оно может быть только выражением сущности расы, к которой принадлежит указанный народ. Той расы, из ответвления которой он получил творческий импульс, что в итоге стало частью национальной особенности. Можно уверенно говорить о том, что народное искусство базируется на расовом фундаменте, а потому оно является важнейшей частью наследия предков, которым обладает каждый из народов.

Мы научились разбирать каждую вещь с точки зрения различения художественных стилей. Мы оцениваем вещи и предметы как художественные произведения. Образованный человек просто-напросто чувствует себя неуютно, если не может отнести художественное творение к готике, барокко или модерну. И он может буквально замереть перед простой крестьянской мебелью, не имея возможности идентифицировать ее в стилистическом отношении. Он не может воспринять эту мебель в целом, так как видит готические башенки, которые были дополнены типично барочными узорами. При этом данный человек забывает, что предметы крестьянского обихода вообще не рекомендуется относить к каким-либо группам «высокого искусства». Этими категориями можно мерить барочные шкафы или мебель в стиле бидермайер. Но крестьянская мебель живет по собственным законам, которые нам еще только предстоит постигнуть.

Если анализировать народное искусство, как то полагается фелькише, то это рассмотрение вообще не будет зависеть от того, отпечаталась ли на каком-либо предмете стилистика конкретной исторической эпохи. В первую очередь надо обращать внимание на то, насколько данный предмет является отражением сути народа, в какой мере он демонстрирует народную самость, насколько он отвечает ландшафту, в котором проживает эта народность. Формирование народностей в контексте местного ландшафта для нас сейчас является одной из важнейших проблем. Анализ этих сведений позволяет установить, почему разные племена, принадлежащие к одной расе, имели разные профессиональные предпочтения. Это диктовали особенности местности. Конрад Хам сообщает нам, что якобы «крестьянская культура была лишена исторического слоя», а потому она смогла стать базой пронесенного сквозь тысячелетие наследия, так как базировалась, «по сути, на домашнем труде и мелкоремесленной деятельности». Но именно эта крестьянская культура является ключом к пониманию всех предметов народного искусства, поскольку крестьяне должны рассматриваться как фундамент национальной культуры. Как раз творческие процессы, отраженные в домашнем труде в его изначальной форме, надо рассматривать как ремесленные предпосылки, запечатленные в расовых составляющих отдельных родов. Они возникли еще в доисторическое время, но именно на этом базисе позже смогло развиться «высокое искусство». Однако эти процессы никак не увязывались с эволюционными подходами. Если посмотрим на наши музеи, то мы из раза в раз сможем обнаружить последствия использования этого несовершенного метода. Редкий случай, когда выставка охватывает период за последние 300 лет. Лишь в единичных случаях бывают представлены предметы старшего возраста. В итоге мы не видим линии развития, идущей от древних ландшафтных форм, изучение которых в настоящее время является одной из важнейшей задач.

Мы должны отдавать себе отчет в том, что каждый отдельный предмет крестьянского быта, который мы могли бы сделать предметом наших исследований, прошел долгий путь развития, в ходе которого из устойчивых форм складывались определенные типы предметов. Есть неоспоримый факт — все эти вещи характеризуются в первую очередь орнаментом, который встречается повсюду, где хотя бы однажды появлялись германцы. Этот геометрический орнамент встречался на массе вещей из крестьянского быта и на предметах народного искусства вплоть до середины прошлого века. Конрад Хам пишет: «Исследования древнего мира будут приносить пользу, если удастся провести линию между доисторическим и раннеисторическим искусством и крестьянской культурой нынешнего времени. Также есть необходимость в предметных этнографических исследованиях, которые должны провести анализ исторического пространства и его факторов». Конрад Хам затронул важнейший вопрос, который можно обозначить как проблему корней народного искусства, а именно проблему символа.

Нет никакого сомнения в том, что те знаки, изучением которых занимаются цеховые фольклористы, а также исследователи владетельных символов, могут указать на их прослеженную с древнейших времен значимость. Однако эти знаки в их первоначальной форме должны оцениваться не как часть искусства, а как часть обычая. Это была не форма украшения, которая должна принести удачу, но формула благословения, которая в итоге стала частью орнамента. Орнамент был символом, который использовался не для красоты, а для процветания и удачи. В этих символах крылась сила. В первую очередь речь идет о силе вере, которая тогда была присуща народу.

В своих различных работах Карл фон Спис демонстрирует, что в народном искусстве использовались орнаментальные мотивы и изображения, которые можно было обнаружить еще в индогерманский период. У всех индогерманских народов имеется наследие, которое хранится с поразительной бережностью. С этим культурным достоянием связано понятие «центральные образы народного искусства» (само это понятие было введено в оборот в Вене).

Особое внимание надо обратить на работу Йозефа Стшиговского «Следы индогерманской веры в изобразительном искусстве». В этом новаторском исследовании особая роль отводилась сюжетам, связанным с Ираном. При этом автор указывал на сохранившиеся формы, которые являлись «центральными образами» индогерманского пространства. Именно они являлись свидетельствами плодотворного взаимного влияния Севера и Ирана. Йозеф Стшиговский указывает на то, что наряду с этими формами имелись знаки, которые мы сейчас обозначаем как «символы». Эти символы были принесены индогерманцами с их древней нордической прародины. Эти знаки распространялись параллельно с «центральными образами». Как следует из наблюдений, они сохранили свою форму благодаря жесткой преданности традиции. Мы трактуем эти символы как более глубокий и древний слой, нежели просто духовное и культурное наследие индогерманцев. В своей работе «Центральные образы народного искусства в индогерманском ареале» Эдуард Холлербах опирался в первую очередь на средства, присущие истории искусств. Он обращал внимание на высшие культуры, которые никак не могли называться «народным искусством». Вместе с тем он не склонен считать «застывшие символы» способными пролить свет на «расовые традиции индогерманского мира». Все это указывает на то, что этот автор не смог избавиться от устаревших культурно-исторических подходов, а потому он посматривает на народное искусство свысока, но при этом не имеет возможности постигнуть его суть. Более того, Холлербах утверждает, что с наступлением эпохи готики индогерманская традиция была прервана. Подобного рода умозаключения позволяют заподозрить, что указанный автор не слишком хорошо знаком с историческим и культурным материалом. Мы затрагиваем вопрос о «непрерывности традиции» для того, чтобы выйти на обсуждение вопроса о «символах». В последнее время Ганс Науман весьма охотно рассуждает на одну весьма популярную тему. Он пишет в «Основных направлениях немецкой этнографии»: «Нередко странные расположения колен, столбов, засовов и строительных распорок связаны только с особенностями конструкции здания и техникой его возведения, во всяком случае, нет никаких оснований видеть в их сочетании очертания символов или рунических знаков». Далее он сообщает: «Они [символы] являются всего лишь результатом стремления к примитивному украшательству». Если же вести речь о примитивных воззрениях, рунах и символьных формах, то необходимо обратить внимание на работу Гельмута Арнца «Руническая письменность, ее история и письменные памятники». В ней мы можем прочесть: «О продолжении использования рунических форм в настоящее время сказать что-то определенное очень сложно. Как мы уже говорили выше, ни в коем случае нельзя допустить, что эти формы были возвращены в конструкциях фахверковых домов. Естественно, сочетание стоек, балок и переборок никак нельзя воспринимать в виде рун или символьных надписей». Конечно, сейчас никто не собирается читать фронтоны фахверковых зданий руническим способом, как это в свое время предлагали делать Гвидо фон Лист и Филипп Штауфф. Мы сейчас прибегаем к более конструктивным способам. Но даже в этом случае мы должны ответить, что положение балок и стоек почти никогда не было привязано к конструкции здания. Символы вообще редко бывают связаны с практической стороной жизни. Однако мы находим их на фасадах зданий, на утвари и предметах бытового обихода, на изделиях народного искусства, а также в ландшафтах, где время их нанесения может датироваться одним из периодов древней истории. При этом мы можем получить более интересные результаты при помощи анализа, нежели при использовании метода, предложенного Филиппом Штауффом. Мы не можем в нашей работе полагаться на случайные результаты, которые являются нам как «черт из табакерки». Мы должны искать символы в «живых документах»: в обычаях, в литературных произведениях, в рукописях и в индогерманской письменности.

Но вернемся к «застывшим символам», которые историкам известны под видом «геометрического орнамента». Достаточно давно, еще в 1893 году, Алоиз Ригль установил, что геометрический стиль никак нельзя назвать примитивным. О нем можно было говорить, как о «тщательно продуманном, сформировавшемся и ярко выраженном художественном стиле». Если мы сегодня называем «символами» или смысловыми картинами

Те же самые круги, которые яростно выступают против самой идеи наличия в фахверковых домах символьных форм, охотно прибегают к доводу, что мы едва ли можем обнаружить остатки действительно древних фахверковых построек, а кроме этого с XIV века мы можем обнаружить на их фасадах остатки именно украшательных форм. Подобного рода невнятных взглядов придерживается и Дехио, который позволяет себе утверждать, что уже в ранненемецком периоде можно было обнаружить признаки так называемого «ложного романского стиля». Но именно в упомянутом архитектурном стиле встречаются те же самые символьные формы, которые буквально разрастаются по порталам зданий. Как раз ранненемецкий период доказывает, что фахверковые строительные формы, которые мы могли бы обнаруживать вплоть до XIX века, являются подтверждением того, что подобная техника строительства была использована германскими плотниками уже в XII веке.

На воротах в Модене мы находим образы, изображающие осаду замка. Обе башни замковых ворот, из которых осажденные предпринимают вылазку, представлены в качестве типичной фахверковой конструкции, образующей символы, весьма хорошо знакомые нам, немцам. На правой башне ромбы образуют знак «инг» (ингуз), а на левой башне мы обнаруживаем внизу крест в виде знака «мал» (манназ), а наверху знак «одал». На одном из домов Хальберштадта, который был построен в начале XVIII века, мы можем обнаружить пересеченные меду собой ромб и знак «одал». С конструктивной точки зрения подобные вещи являются бессмысленными, а потому нет никаких сомнений в том, что этот фасад надо воспринимать как символьный фахверк. Таким образом, ворота из Модены — это неопровержимое свидетельство того, как фахверк выглядел в те далекие времена. Мы едва ли сможем понять многочисленные дифирамбы латинян в адрес деревянного зодчества германских племен, если бы те не пользовались при строительстве балками и перемычками. Вне всякого сомнения, символьные формы делали здания привлекательными и украшали их настолько, что даже люди, не умеющие читать эти знаки, воспринимали их как знакомые, и хотели показать их народу.

Уже в 1910 году Август Шварзов в «Журнале эстетики и общего искусствоведения» высказал мысль, которая даже сегодня привлекает внимание многих специалистов по символьному орнаменту. Тогда он написал, желая дать некоторые дефиниции: «Имеется несколько исследователей в области этнографии и древней истории, которые не удосужились понять, что изучение орнамента отнюдь не идентично изучению изобразительного искусства. То есть орнамент нельзя трактовать как примитивные попытки отобразить реальность, передать природные вещи как таковые. Любому, кто занимается обработкой собранного материала, надо четко представлять, что в сфере изучения художественной культуры имеют место быть два различных подхода, два свода различных правил, две никак не соприкасающиеся между собой психологические установки». При подобной постановке проблемы мы должны признать, что мы не должны рассматривать символы в качестве некоего приложения к народному искусству или к истории искусств. Мы должны рассматривать символы как сферу, которая совершенно самостоятельно развивалась еще с древнейших времен. В той же самой работе Шмарзов подчеркнул, что символы не имеют никакого отношения к так называемому доисторическому состоянию народа: «Там, где согласно достоверным источникам встречаются символьные орнаменты, более нет доисторического состояния — у народа появляется и развивается его собственная история. И наоборот, мы не можем говорить о доисторическом времени, например германцев, как о периоде символического искусства или символьного орнамента, так как мы не можем связать эти явления с понятием «доисторического времени», под которым весьма вульгарно подразумевается самая начальная стадия развития».

Эти идеи, высказанные Шмарзовым, актуальны даже для нашего времени, а потому он помогает нам в борьбе за дело, которое едва ли существенным образом сдвинулось с места за последние десятилетия. У отдела изучения символов [ «Наследия предков»] было всего лишь несколько лет, чтобы начать полноценную восстановительную работу в данном направлении. Еще некоторое время назад было несколько людей, которые разными путями вышли на проблему символа. Но их объединяет то, что они ясно осознают: символы — это наше ценнейшее наследие предков. Если мы хотим постичь историю нашего народа, его веру и обычаи, то мы не можем не нуждаться в них. А еще сегодня этим людям, специалистам по символам, приходится бороться с различными трудностями, в частности с представителями различных научных дисциплин, которые хотят подмять под себя сферу изучения символов. Впрочем, сегодня мы можем определить, где проходят границы этой сферы исследований, а потому мы можем констатировать, что назрела необходимость признать исследование символов самостоятельной научной дисциплиной. Только тогда эти исследования будут независимыми от прочих научных дисциплин, а потому они смогут постоянно совершенствоваться.

Я неоднократно поднимал вопрос: что, собственно, надо понимать под символами? Полагаю, что на этот вопрос можно дать однозначный ответ, если я расскажу о своем собственном «пути к символу». В 1912 году свет увидела книга Филиппа Штауффа о «рунических домах». В то время я находился в рядах молодежного фелькише-движения. Мы с небывалым восторгом стали штудировать эту книгу, пытаясь понять то, что мы могли постигнуть. Автор этой книги находился под сильнейшим воздействием идей Гвидо фон Листа. Было прекрасно, что мы смогли узнать о мудрости наших предков, которая была сокрыта для нас в сплетении балок фахверковых домов. Поскольку Штауфф пытался прочитать каждый из фасадов фахверковых домов как сочетание рун, то на страницах его книги можно было встретить следующие расшифровки: «Помоги, о солнце, которое ведет к арманитскому огненному зачатию, к истинному приумножению рода. Твой заход и твой солнечный путь даст нам солнечный огонь!» Но я не мог согласиться с этим. Когда я занялся изучением строительства, то понял, что едва ли возможно создать деревянную конструкцию, которая могла быть задумана как сочетание рун. На осенних каникулах 1912 года я взял тетрадь для эскизов и направился в Грабфельд, который слыл районом, где было самое большое количество фахверковых построек. Я изучил множество фасадов и смог найти массу деталей, показавшихся мне весьма важными. Это было неоднократно повторяющееся сочетание балок. Это сочетание можно было встретить во всех уголках нашей Родины. Вскоре мне стало бросаться в глаза, что эти знаки могли складываться не только из балок, но и могли быть вырезанными на древесине. Когда я сосредоточился на этом вопросе, то обнаружил, что эти знаки могли повторяться на мебели и домашней утвари. Их могли вырезать или же просто рисовать. Они могли быть выдавлены на кирпичах, нацарапаны на штукатурке. В конце концов, они могли быть вышиты женскими руками. На различных материалах, на предметах, созданных в разной технике, я обнаруживал одни и те же знаки. Мне стало ясно, что эти знаки должны были иметь особый смысл. Они были не просто украшением для утвари и зданий, но обладали высшим значением. Когда же я обнаружил эти знаки на доисторических экспонатах из музейных собраний, то понял, что между этими знаками существовала несомненная преемственность. После войны я вновь обратился к ландшафтам Гарца. Тогда встретился с исследователем, который предоставил символам подобающее место в немецком музее. Это был профессор Ганс Хане, создатель земельного ведомства народоведения в Галле. Само собой разумеется, я нашел множество подтверждений своих идей в работах профессора Германа Вирта (они попали мне в руки несколько позже). Они подтолкнули меня к тому, чтобы я занялся самостоятельными исследованиями и изысканиями.

Самые разные пути ведут к тому, чтобы можно было собрать коллекцию ценнейшего материала. Есть разные пути, чтобы поставить людей перед фактом, — материал, которым доселе пренебрегали, в действительности является ценнейшим наследием предков. Еще некоторое время назад символам отказывали в том, чтобы ими занималась самостоятельная научная дисциплина. Представители многих научных сфер хотели заниматься символами, но исключительно как второстепенной отраслевой темой. Они не были в состоянии увидеть полноту картины, охватить весь Север, поскольку были увлечены «классическими» странами. Нельзя отрицать, что в деле изучения символов есть отдельные прорывы, но они раньше были рассеяны по многим научным дисциплинам. Теперь же они входят в круг задач, которые стоят перед обособленным изучением символов. Мы не можем не упомянуть имя пионера в деле изучения символов, которое велось с позиций фелькише. Это профессор Эрих Юнг, который в своей книге «Германские боги и герои в христианское время» указал на попытки всевозможных «унификаций». Он указал на христианизацию, в ходе которой германским обликам придавался вид святых. При этом он указал на то, что поиском изначального пласта ни в коем случае нельзя заниматься с позиций «истории искусства».

Отрадно, что появившаяся в 1922 году книга претерпела несколько переизданий. Сейчас мы имеем возможность знакомиться с ней в новом, соответствующим образом переработанном издании. В любом случае историк всегда хочет знать, когда можно впервые документально зафиксировать наличие какой-то вещи или процесса. Упоминания символов являются очень ранними. Неоднократно оспаривалась фраза Тацита о домостроении у германцев. Не все были готовы признать, что это было упоминанием символов или домовых знаков. Неоспоримым является свидетельство индикулуса (малого перечня) франкского императора Карла, в котором говорилось, что саксам под страхом смертной казни запрещалось вырезать на балках домов знаки, которые удерживали демонов в жилище. Сегодня мы знаем, что это были за «демоны». В первую очередь это были силы германской Родины, которые были напрочь чужды традиции римской церкви, а потому трактовались ею как демоны и темные силы. Да и само понятие «демон» (равно как «черт» и «прегрешение») было привнесено христианством из сирийско-средиземноморского региона. Эти понятия использовались для того, чтобы постоянно держать новообращенных в «страхе Господнем». Однако самое большое «вторжение демонов» пришлось уже на послегерманское время, когда немецкая наука стала применять сравнительный метод. Все обычаи немецкого народа трактовались через обряды южных морей, бушменов и прочих низких культур. Нам сегодня воздается, что греков считали культурным народом, в то же самое время подчеркивали, что германцы являлись «варварами». Людям, которые десятилетиями навязывали нам этот тезис, сегодня сложно смириться с тем, что корни культуры (и не только греческой) надо искать на германском Севере! Если изучение символов сможет продвинуться дальше, то оно сможет сказать свое веское слово в сфере исследования корней культуры.

Вера и обычаи нордических людей были запечатлены в символе. О раннем постижении вечности, которая обнаруживалась в бесконечном круговороте, нам говорят сосуды и находки эпохи неолита, то есть те предметы, которые активно использовались в жизни германцев. Те же самые символы мы можем обнаружить на предметах истинного народного искусства, которые появлялись вплоть до наступления нашего времени. Эти символы, несмотря на христианскую оболочку, продолжали жить в крестьянских обычаях, и в особенности в обычаях годичного цикла. Церковники не могли отказаться от использования символов, которые являлись основой религиозных представлений нордических народов. А потому нам надлежит не только изучить эту тесную связь с символами, но также выяснить отношение церкви к этим знакам, тем более что эти смысловые образы в великом множестве были обнаружены в храмовых постройках. Нередко они могут встречаться как символы, которые были утверждены и восприняты христианской верой. Впрочем, в первые столетия утверждения христианства на германских землях мы можем обнаружить эти символы в романских и готических соборах в самом различном виде, в самом разном применении. Часть символов и символьных образов, которые мы можем обнаружить в храмах романского периода, могут происходить из дохристианской эпохи. Многие культовые камни германцев по совершенно ясным причинам были вмурованы в основание или в стены христианских храмов. В церковном обустройстве использовались даже римские алтари и «камни Митры», имевшие распространение на западе и юго-западе Германии. На севере аналогичные процессы происходили с руническими камнями, за которые нередко принимались древние надгробия. Вероятно, предполагалось, что подобные действия смогут сломить веру народа, которую связывали именно с камнями. Это представление продолжает жить даже в нынешние дни. Зимрок в своей «Немецкой мифологии» обратил внимание на эти странные камни. Он писал: «Там, где христианские храмы возводились на месте языческих святилищ, предпринимались меры, чтобы идолы или капища в нетронутом виде были замурованы в стены храма. Это, судя по всему, должно было продемонстрировать победу христианства». Целый ряд исследователей придерживается точки зрения, что замурованные с внешней стороны христианских храмов древние святыни должны были в некоторой мере служить «изгнанию» старых богов. Однако есть и другая точка зрения. Если исходить с сугубо христианской точки зрения, то божества германцев являлись вовсе не «богами», а «демонами». По крайне мере такую версию излагал Максенций, патриарх Аквилеский, в письме, которое было адресовано франкскому императору Карлу. А это уже дает возможность для совершенно иной интерпретации. Именно христианство принесло страх перед «демонами». Во многом это связано с пользующимся дурной славой «Кратким обзором суеверий и язычества» (Indiculus superstitionum et paganiarum) который датируется концом VIII века. В нем однозначно говорится, что под страхом смертной казни запрещено наносить на балки домов зарубки, которые должны привлекать демонов. Сегодня мы понимаем, что эти «зарубки» являются не чем иным, как вырезанными символами, которые мы можем найти даже сейчас в многочисленных крестьянских домах, расположенных в отдаленных районах нашей Родины. Мы можем наблюдать разные процессы: с одной стороны, объявление символов вне закона, с другой стороны — замурованные в стены храмов «демонические силы». Все это было проявлением безрезультатности борьбы с символами. Даже самые усердные миссионеры не могли переубедить германцев отказаться от традиционной веры, о чем, собственно, сообщалось в письме Максенция Аквилеского. По этой причине было решено использовать старые святилища в пользу христианства.

При изучении сохранившихся памятников можно установить, что указанное «изгнание» было отчетливо запечатлено в целом ряде образов. В некоторых случаях изображено «изгнание» «духов» и их символов, как, например, над надвратным камнем церкви в Оберреблинге округа Менсфельдер. В этом изображении надо видеть отнюдь не «благословляющую длань», равно как и на изображениях в церкви Муррхардг, или в другом, до сих пор совсем не известном исследователям изображении из деревенской церкви в Луцероде, что близ Йены. В последнем случае ладонь зафиксирована в изгоняющем жесте, направленном в сторону грубо очерченных изображений головы и козла. В Муррхардте ладонь явно является стилизацией кропила, при помощи которого совершается изгнание. Мы можем неоднократно найти изображения козла («козла отпущения»), которые, как мы увидим, по-своему предшествовали изображениям «агнца Божия». Грубо очерченные головы всегда являлись образами «язычников» или «демонов». Эти головы можно рассматривать в качестве одного из признаков того, это церковные сооружения были возведены германцами. Эта точка зрения подтверждается, если изучить расовые особенности эти высеченных голов. Можно уверенно говорить о том, что данные изображения были отнюдь не орнаментальным украшением, но им придавалось особое значение. При этом не играет никакой роли, возникли ли эти образы во время «обращения» или же были нанесены уже в христианское время самими германцами. Конечно, можно допустить, что «художник, наверное, не стал бы делать изображения именно таким образом, если бы они были задуманы исключительно как храмовое украшение, так как они полностью противоречили всему стилю храмового убранства», как об этом сообщал Э. Юнг в своей книге «Германские боги и герои в христианское время». Действительно, можно заметить, что применялась поразительно древняя техника нанесения изображений, которая, вне всякого сомнения, восходила к временам деревянных построек. В каменных храмах она выглядела несколько отчужденной, поскольку те же самые образы можно было нанести посредством более современных способов. Без проблем в этих изображениях, используемых в церквях, можно опознать древние символьные формы и знаки, которые мы могли найти на сосудах, утвари и украшениях германского времени. Сегодня мы можем осознать истинное значение и подлинный смысл этих изображений, якобы выполнявших функцию украшатель-ного орнамента. Но еще в свое время Роберт Доме предвидел, что у этих «украшений» есть особая суть. Он писал: «Эти на первый взгляд несерьезные и почти игривые элементы таят в себе глубочайшие загадки…» Генрих Бергнер в своем «Словаре церковно-художественных древностей» указывал: «Во времена Средневековья не представлялось возможности провести четкую границу между символами, исполненными глубочайшего смысла, и второстепенными орнаментами». Он подозревал, что многие образы и знаки обладали глубочайшим смыслом. Но ему так и не удалось постигнуть этот смысл, так как он был слишком привержен искусствоведческим принципам.

Если вы намереваетесь заниматься изучением так называемого «романского» архитектурного стиля, то вам непременно потребуется знание древних знаков. Сегодня мы необдуманно употребляем понятие «романский стиль», полагая его само собой разумеющимся. Но при этом мы не отдаем себе отчета в том, что исходим из ложных посылов, тем самым лишая немецких зодчих и мастеров причитающегося им признания. Термин «романский стиль» был введен в историю зодчества всего лишь в 1825 году французом де Комоном. В то время в определенных кругах культивировалась идея, что архитектура, которая использовала крестообразные своды и округлые формы, напоминавшие базилики, восприняла духовное наследие римской культуры. Ясность в этот вопрос вносит Б. Ханфтманн («Деревянные постройки Гессена», 1907): «Подобные воззрения были присущи французам в первую очередь наполеоновской эпохи: романские народы как производная от римлян, романские языки как производные от римского наречия, так на свет появилось романское искусство. Нельзя не отметить, что подобная версия была во многом правдоподобной, а потому многие поверили, что вся культура Западной Европы покоилась на фундаменте латинской расы. Французы с непростительным самодовольством пытались увидеть себя в Риме, откуда исходили все нити развития по церковной линии. Они грезили о мировом господстве подобном римскому. Нелепость подобных притязаний опроверг граф Гобино. Он не был склонен к выдумкам, а потому до основания разрушил этот миф. Но он никак не касался истории зодчества. А потому поколения беспристрастных толкователей искусства тщетно пытаются понять, как архитектура Рима со временем «трансформировалась» в романское зодчество». Даже сегодня мы продолжаем повторять эту выдумку, тем самым давая противнику возможность заявлять, что наше культурное наследие является порождением Рима. Не многие способны осознать тот факт, что нам приходится сталкиваться с типичной ранненемецкой архитектурой, которая была порождением неслыханного мастерства немецких зодчих и величием германского духа! Надо отметить, что в деле нелепого возвышения этого якобы имевшегося влияния отличился гуманизм. Мы знаем, что отдельные архитектурные элементы первых религиозных твердынь сложным путем все-таки смогли пробиться через Альпы. Однако скульптурные камни можно вывезти и из Ирландии, что позволяет сделать великое множество находок. Тем не менее «ренессанс» эпохи Карла очень быстро закончился, а местные зодчие и мастера продолжали строить в соответствии с древней традицией.

Изучая архитектурные формы, мы можем выявить, как мастера применяли весьма необычные для каменного строительства методы, более подходящие для деревянных построек. Кроме этого видно, как можно было наполнять нордическим духовным наследием римские архитектурные элементы. Мы узнаем работу германских мастеров по использованию в камне техники деревянного зодчества, а также по характерному для германцев разделению плоскости в соответствии со светом и тенью. Мы постигаем, как формы, некогда прибывшие с юга, были восприняты и одушевлены людьми Севера через нордические конфигурации. Они были подстроены под древние знаки и образы, о чем в своей работе «Следы индогерманской веры в изобразительном искусстве» сообщал Йозеф Стшиговский. Из папского письма следовало, что германским строителям надо было предоставить свободу действий, в противном случае они бы никогда не закончили свою работу. Впрочем, до сих пор не было обнаружено доказательств подлинности этого документа. При всем том не надо искать умозрительных доказательств, потому как в церквях раннего периода можно часто найти вещи, не имеющие отношения к христианству. Даже такие высокопоставленные духовные лица, как епископ Бернвард Хильдесхаймский, чрезвычайно часто использовали в своих творениях типично германские формы. В этих людях, которые когда-то были рождены немецкими матерями, говорил голос крови и голос предков. Древние воззрения были сильнее чуждых форм. Вершины колонн были обильно наполнены символическими образами. Германские символы покрывали даже ручки и прочие мелкие элементы. Использование символов было настолько явным, что их свободное употребление могло вытеснить собственно церковные сюжеты. Это становится очевидным, если принять во внимание гневное письмо Бернарда Клервоского, в котором он решительно высказывался против изображения охоты, различных животных, листвы и т. д. Мы можем установить, что в указанное время (середина XII столетия) основа образов, украшавших храмы, в основном состояла из германских языческих символов, даже если это были незначительные элементы убранства. Если же принять во внимание, что святой Бонифаций и другие деятели церкви выступали против использования германских символов, например, вязи и ленточных узоров, то становится понятным, что церковь отнюдь не стала хозяйкой положения. Во всяком случае, по тактическим соображениям она была вынуждена мириться с древними традициями. Как мы увидим, часть символов продолжала использоваться в самые различные времена.

Обрабатывая бесчисленное число найденных в наших церквях образов и изображений, которые могут трактоваться только как германские, понимаешь, что знаки и символы использовались как самоочевидные. А потому их можно было обнаружить не только в храмах и монастырях. С некоторой натяжкой можно говорить о том, что первопричина этого крылась в ремесле. Из XIV–XV веков до нас дошли сведения, в которых этим объектам дается весьма удачное название — «языческая вещица». Это понятие уходит корнями в обычаи. Йозеф Стшиговский в своей статье «Утренняя заря и языческая вещица» писал: «Настойчивость, которую я вижу в развитии у нас в Европе так называемого «языческих вещиц», состоит в том, что речь, в сущности, идет о ремесленном обозначении всего нордического. Проблема состоит в том, что это название было дано властью господствующей церкви. А потому можно говорить о противопоставлении власти и Севера, церкви и Веры, правоверности и именно «языческих вещиц». Под этим развитием мы можем наблюдать древние пласты, которые мы можем вновь и вновь обнаруживать под слоем господствующей последнее тысячелетие власти, подобно тому, как можно обнаружить старое изображение под новым слоем краски». Из этого следует, что это словосочетание как бы состоит из двух понятий, а именно «высокого искусства» объединенной власти, которая в духовном плане жаждала подчинить Север Средиземноморью, и ремесленного искусства нордическо-германской Родины. Несомненно, что «языческие штучки» — это «нижний слой», который продолжал подспудно существовать после того, как власть навязала свою веру (хотя правильнее было бы говорить — подчинила этой вере германцев). Как раз этот пример демонстрирует нам, что нет ни малейших поводов говорить о «романской» архитектуре. Когда говорим о ней, то всего лишь оказываем нежелательную поддержку средиземноморскому властному искусству.