Горный поток низвергался со стометровой высоты. Подбежав к краю ущелья, он делал первый головокружительный прыжок вниз: казалось, голубовато-зеленая лента свешивается с серой скалы. Затем лента исчезла в белом облаке брызг — поток падал на каменные глыбы.

Но это была только первая треть пути. Весь в белой пене, щедро разбрасывая клочья ее по сторонам, поток падал дальше, перескакивая с уступа на уступ. Внизу в серой тьме ущелья, пробежав по камням, он сливался с другим, более мощным потоком, и вместе они продолжали путь к морю.

Завьялов полулежал на узком выступе скалы как раз над тем местом, где голубоватые струи водопада сталкивались с летящими навстречу брызгами. Иногда ветер подхватывал и бросал ему в лицо пригоршню мелких капель. Скала от них становилась мокрой и скользкой. Держаться на ней было трудно.

Завьялов повернул голову налево и прижался правой щекой к холодному шершавому камню. Перед его глазами повис водопад. Отсюда, вблизи, он отнюдь не казался голубой лентой — это была лавина воды, могучая и яростная, с прожилками пены и мути, готовая подхватить и беспощадно перемолоть в жерновах камней все, что попадет в ее холодные упругие струи. Завьялов осторожно повернул голову и прижался к скале левой щекой. Взор скользнул по голой базальтовой стене. Нет, продолжать подъем было невозможно. Опытный альпинист, Завьялов понял это еще сорок минут назад, осматривая стенку ущелья снизу. Он не поверил себе, решил убедиться. И полез, цепляясь упрямыми пальцами за шатающиеся обломки разбитого выветриванием камня, используя каждую трещинку, пробитую корнем растения. Сорок минут подъема и сорок возможностей сделать последние в жизни полшага. Нет, пожалуй, он не имел права позволить себе такую роскошь!

Завьялов снова осторожно повернул голову и посмотрел вверх. До цели оставалось совсем немного. Метрах в двадцати выше, по ту сторону водопада, на отвесной стене были выбиты человеческие фигурки. Одни из них, припав на колено, целились из лука, другие метали на бегу копья, третьи сидели в ладьях и гребли.

Николай и Оля не сразу подошли к костру. Они замешкались на несколько секунд шагах в десяти, на границе свата и темноты. Завьялов понял: Николай нес оба рюкзака и теперь один отдает своей спутнице.

По заданию они должны были сегодня обследовать западные ветви ущелья. Завьялов удивился, когда Николай, высокий, стройный юноша, развернув карту, показал итоги дневной работы. Он не ожидал, что они смогут пройти так далеко.

— Ну, а каковы находки?

Николай разложил образцы пород. Здесь были граниты и кварцы, несколько кристаллов горного хрусталя, несколько образцов гальки, принесенной потоками. По ним можно составить представление о породах, залегающих выше по течению этих потоков.

Завьялов достал контрольный аппарат и, надев наушники, исследовал образцы на содержание радиоактивных элементов, поиски которых были задачей экспедиции. Граниты и гнейсы дали два-три щелчка в минуту — обычное содержание урана в таких породах. При испытании прочих образцов аппарат вообще безмолвствовал.

— Заснуть, когда рассказывают такую дивную легенду! Ты не человек, Колька! Надо не иметь в душе ни единой искорки!

— Я геолог. Легенды меня интересуют только в той степени, в какой они относятся к моему делу. Вот если бы шла речь о забытых рудниках, я навострил бы уши. А то обычный припев: красавица дочь, тиран отец, бедный жених — добрый молодец…

— А летающие цветы?… Даже Сергей Андреевич говорит, что не знал такого образа…

— Летающие цветы — это интересно ботаникам, а я геолог.

— Заладил: геолог, геолог… Сергей Андреевич тоже геолог, а смотри, как широки его интересы. Он увлекается и археологией, и этнографией, и китайской медициной… А ты знаешь, о чем он мечтает?

Завьялов снова лежал на том же карнизе над водопадом. Он опять был один. За минувшие два дня догадка превратилась в уверенность, но все доводы слишком косвенны, чтобы их можно было считать доказательными. И в решающую экспедицию он отправился один.

Ярко светило солнце, и прямо перед Завьяловым сияла четким полукругом радуга. Низвергающиеся вниз струи водопада сверкали серебряной рябью. Брызги, падавшие на нагретую поверхность гранита, вскоре высыхали; над ними клубился легкий, быстро таявший пар. Завьялов подобрался и встал на самой верхней точке уступа лицом к скале. Левой рукой он схватился за выступ скалы у самого водопада. Медленно, сантиметр за сантиметром, передвигался он туда, и вот его лицо уже почувствовало холодок ветра, подхваченного стремительно падающими струями. Это не был главный поток, это было его ответвление, прикрывавшее, так сказать, правый фланг. На незначительную толщину его водяной ленты и рассчитывал Завьялов.

Он не испытывал страха, как в первый раз. Наоборот, во всем теле он чувствовал радостную легкость, ловкость, он был уверен в победе. Укрепившись на углу, перебирая пальцами по трещине в скале, он протянул сквозь поток левую руку. На нее обрушилась огромная тяжесть разогнавшейся в падении воды, струи и брызги полетели в разные стороны. Но этот напор можно было переносить. Вслед за рукой он продвинул сквозь поток и левую ногу, неожиданно быстро отыскавшую для себя опору. Рывок, и он, приняв холодный душ, оказался за полупрозрачной зелено-голубой пеленой бешеной воды.

Здесь царил зыбкий полумрак, к которому, однако, глаза привыкли довольно быстро. Завьялов увидел, что сможет легко вскарабкаться к пещере.

Правда, скала, камни, карниз были мокрыми и скользкими, по ним сбегали струйки воды. И вдруг Завьялов вздрогнул от удивления: в скалу как раз напротив его лица был вбит железный крюк. Он весь заржавел и превратился в труху, но еще держался… Так вот какие горные духи помогали Гамаюну попадать в его пещеру. Дальше все было значительно проще. Путь был пройден не раз, значит, его мог пройти и Завьялов. Он подтянулся по скале и очутился у входа в пещеру.

История, которую я собираюсь рассказать, началась, подобно десяткам, если не сотням других историй, со старых бумаг, найденных на чердаке старого дома. Правда, нам не пришлось подниматься за ними со свечой в руках по ветхой лестнице на ветхий захламленный чердак: мне позвонили из геологогеографического отделения Академии наук и попросили зайти вместе с моим товарищем Березкиным. Во дворе Президиума Академии, слева от главного здания, стоит двухэтажный флигелек, окрашенный в желтый цвет. Мы вошли в него и поднялись на второй этаж. Нас принял сотрудник отделения Данилевскийй, уже немолодой человек, чуть располневший, с седеющими висками. Мы не знали, зачем нас вызвали, и не пытались угадать: у нас с Березкиным давно вошло в привычку правило не мучить себя домыслами, если через некоторое время нам все равно откроют истину.

Данилевский извлек из ящика письменного стола две тонкие, сильно потрепанные с ржавыми подтеками на обложках тетради и положил их перед нами.

— Вот, — сказал он и легонько пододвинул тетради к нам. — Из-за них мы вас и пригласили. Эти тетради полтора месяца назад переслали в адрес Президиума из Краснодарского краеведческого музея. В сопроводительном письме директор музея сообщил, что тетради были обнаружены на чердаке какого-то полуразрушенного дома на окраине Краснодара. Бумагам все-таки повезло: они пережили и гражданскую войну, и фашистскую оккупацию…

— Вы полагаете, что они такие старые? — спросил я.

— В этом нет никакого сомнения. Краснодарцы определили, что первая запись относится к дореволюционным годам, а последняя сделана в 1919 году. Разобрать, что там написано, очень трудно. Но в тетрадях содержатся сведения о полярной экспедиции Андрея Жильцова…

Вернувшись из Президиума Академии наук ко мне домой, мы с Березкиным решили все трезво взвесить, прежде чем принять окончательное решение: ведь неудача с расследованием могла бросить тень и на самую идею хроноскопа.

— Вот что, Вербинин, — сказал мне Березкин, устраиваясь на своем любимом месте у края письменного стола. — Риск, конечно, благородное дело. Но сначала расскажи, что тебе известно об этой экспедиции. Ты сам знаешь, я не очень силен в истории географических открытий, а браться за дело, о котором не имеешь представления…

Он не договорил, но я прекрасно понимал его. Рисковать репутацией хроноскопа мы могли лишь в том случае, если дело того стоило. Но на этот счет у меня не было сомнений. Если речь действительно шла об экспедиции Жильцова, то заняться расследованием, безусловно, следовало…

Не отвечая Березкину, я встал и прошелся по комнате. Уже вечерело, за день мы оба устали, и я попросил жену заварить нам крепкого чая. Пока она возилась на кухне, я достал с полки несколько книг и сложил их стопочкой на письменном столе.

— Видишь ли, — сказал я Березкину, — об этой экспедиции достоверно известно лишь то, что она была организована, ушла на Север и бесследно исчезла…

Дней через пять, когда значительная часть записей Зальцмана была уже прочитана нами, в моем кабинете раздался телефонный звонок:

— Товарищ Вербинин? — спросил незнакомый голос. — Данилевский вас беспокоит…

Данилевского интересовало, беремся ли мы за расследование, и я ответил, что да, беремся и сделаем все от нас зависящее, чтобы выяснить судьбу экспедиции. Я сказал это бодрым тоном, но оснований для оптимизма пока у нас было очень мало.

Расшифровка тетрадей Зальцмана подвигалась сравнительно успешно, непрерывно возрастало количество карточек с прочитанными и перепечатанными строками, но но и меня и Березкина не покидало странное чувство неудовлетворенности — словно мы читали не то, что надеялись прочитать. Это было тем более необъяснимо, что наши сведения об экспедиции постепенно пополнялись, мы уже знали, как попал в экспедицию Зальцман, что стало с доктором Десницким, что делала экспедиция в Якутске, кто такой Розанов, и все-таки…

— Как-то неконкретно он пишет, — сказал мне Березкин. — Будто с чужих слов… Может быть, прихвастнул он? Услышал от кого-нибудь и записал?

Дня два мы занимались посторонними делами, не имеющими никакого отношения к судьбе экспедиции Андрея Жильцова — нам хотелось немножко отдохнуть и отвлечься. Не знаю, как Березкину, а мне отвлечься не удалось. Судя по тому, что на третий день рано утром мрачно настроенный Березкин явился ко мне домой, у него тоже судьба экспедиции не выходила из головы.

— Что будем делать? — спросил он. — Нельзя же сидеть сложа руки!

— Нельзя, — это я понимал ничуть не хуже своего друга. — А вот что делать… Не запросить ли нам архивы?

— Я тоже думал об этом. Вдруг сохранился еще какой-нибудь документик?

Увы, мы отлично знали, что на это нет почти никакой надежды, что мы цепляемся за соломинку и успокаиваем друг друга.