С того раннего утреннего часа, когда вошёл с супругой в родную квартиру, меня не покидало странное ощущение: казалось, что кто-то держит меня под наблюдением, и этот кто-то — мой друг Мутант. Он клятвенно обещал, что никоим образом не будет воздействовать на мою и так донельзя расстроенную головушку. Я ему не доверяю. Мне неведомы его технологии. Они загадочны, как и он сам. Точнее говоря, они за пределами здравого смысла. Уверен на сто процентов в том, что времени Мутант не теряет впустую. Этому параноику многое надобно. Его ничто не может остановить. Он мне не докладывал, что ещё должен «взять». В переводе с его жаргона на русский сей глагол означает иное действие: «ограбить». Нет, скорее всего, я просто испытываю наваждение, но оно мне мешает сосредоточиться. Времени, по сути, в обрез. Надо, в первую очередь, написать сопроводительное письмо коллеге и другу. Приложение к письму — две толстенные книги — вручил мне Мутант, и они лежат рядом с монитором. Просмотрел один манускрипт. Его листы испещрены совершенно нечитабельными каракулями моего друга. По его признанию, в школе он из троек не вылезал. Какие ж сердобольные у него были учителя! За его почерк надо было ставить исключительно двойки и единицы.

Но мой коллега — текстолог. В нём не сомневаюсь. Расшифрует.

Глянув на припорошенный снегом массив парковых деревьев, что на острове Елагина, я задёрнул шторы. Так-то лучше.

Снял с себя наваждение.

Осталось, правда, беспокойство, но это беспокойство отныне всегда со мной. Не за себя, а за тех людей, которых мне доверил Мутант. По его словам, «мы не беглецы, а авантюристы. Причём, в том поле, в котором мало кто хаживал по сию пору». А по моему мнению, мы в его игре всего лишь куклы, а точнее, марионетки его кукольного театра. У нас аж два кукловода, причём ведущий в этой паре, как выяснилось, вовсе не Мутант, а его подруга. Вскользь он обронил: «Бывшая жена». По словам моего друга, она теперь «рулит». Сокрушался о том, что привлёк её к проекту. Мне известно её имя — Анастасия. Завтра узнаем, что она из себя представляет, а в данный момент даже не пытаюсь вообразить её лик.

Друже!

Пишу тебе в стенах родного дома.

Всё здесь по-прежнему, всё на старых местах. Ничего не изменилось в моей квартире с того самого дня, когда подался в бега. Только на кухне непривычный порядок. Хвала племяннице Маше! Радетельная, должен сказать, хозяйка. Изменения зримы за пределами стен прежнего местожительства. Например, исчез сосед, некий Михаил Моисеевич Петров, в семейном кругу именовавшийся Мойшей. Выяснял: никто в доме его не помнит. Племянница его не припоминает, но это-то понятно. Маша к нему не заходила; если видела, то мельком, а в городской суете не всматриваются в лица прохожих. Михаил Моисеевич как юрист оформил доверенность на её имя по документам, что я выложил ему на стол в его квартире. Там ныне проживает Олег Петрович, по странному совпадению, также юрист. Как бы там ни было, фактик очевиден: пропала доверенность. Впрочем, ценность той доверенности в новых обстоятельствах ничтожна. Маша предположила, что забыла бумагу дома, в родном Валдае. Увы, в этой истории нет никакой мистики. Мистика существует лишь в умах людей, неспособных объяснить какие-либо феномены. Случай даровал мне такую способность, и худо-бедно, но постараюсь прояснить тебе некоторые моменты из моей жизни, дабы развеять туман мистики, охвативший, по словам Маши, «весь Петербург и всю Европу». Например, Олег Петрович на законных основаниях занимает жилплощадь, что на первом этаже, благодаря инициативе Мутанта. А с какого бодуна Мутант провернул эту операцию, я не спрашивал. Хотя им было упомянуто, что Мойшу подключили к делу, в котором я являюсь фигурантом.

Читай, друже, байки, что на флешке. Моим байкам можешь верить! Знамо, любой туман таит в себе опасности. В любом случае, для тебя как мой текст, так и манускрипты, полагаю, будут небезынтересны.

Глянул на часы. Ещё есть время до отбытия. Маша что-то лихорадочно собирает, но самое ценное — картину с Рюриком — я уже упаковал.

Сидя в своём кабинете, обвёл взглядом стол, шкаф со словарями, голые стены и, решив отредактировать сей текст, сказал себе: «Ключ нужен, да не разводной и не музыкальный, а вербальный. Ёмкий и краткий!» Русскому мужику такой нетрудно найти. Вот он:

Ёпть!

Индусы повторяют «Ом» при молитвах. Можете повторять «ёпть» как рефрен после каждого абзаца. Мат — он как очищение души. В отличие от оргазма или катарсиса, мат всегда готов всплыть на поверхность сознания; ругайтесь на здоровье; нет ничего слаще ядрёного русского мата. По секрету всему свету поведаю: нет различия в значениях слов «Ом» и «Ёпть». Оба слова означают «творение». Помимо значения, каждое из этих слов включает варианты смыслов, а понимать и применять их следует по обстоятельствам. Так применяйте и творите! Многословно, да? Куда проще сказать: Ёпть!..

Впишу некоторые дополнения. Они уже продуманы.

Байки травил Мутант как-то весьма серьёзно. Со скепсисом в душе слушал его, но — бывали моменты, — когда верил ему! Как в кино: вроде бы и муть — а смотришь и веришь. Не всегда, правда. Веришь, когда правдоподобно. Для примера перескажу ещё одну из его баек. Он их называл притчами. А в этой притче придуманные им и уже упомянутые князь Глеб и архиепископ Фёдор стали главными действующими лицами.

Мрачная дума тяготила чело князя Глеба Святославовича. До его слуха долетали бранные крики и шум толпы новгородцев. Перекрывая тот шум, трубно взывал к отмщению голос волхва. Мятеж! Князь накинул на свою сбрую скуд — и кровавый отблеск от этого багрового в темноте княжеского плаща заиграл на лезвии меча. Решительно задвинув меч в ножны, взял он боевой топорик. Переложив его в левую руку, спрятал под скудом. Отважен и хитёр князь Глеб.

На широком на дворе архиепископ Фёдор поднял в руце свой большой крест, что обычно покоился на его немалом пузе, и, прокашлявшись, решил отделить плевела от зёрен:

«

Жил царь на царстве как сыр на скатерти, пока не отрёкся. Летал ясный сокол Святослав Олегович, пока коготком в петлю не угодил… Это всё присказки, а какой же будет сказка

», — раздумье на сей вопрос прервал голос полковника запаса.

— Распоясался, пьяница?! Щас начальник тебя выпишет!

Семёныч пихнул в спину молодого парня, но тот, хоть и нетрезвый, лишь покачнулся, переступая порог.

— Бьёт жену, изверг! — воскликнул полковник, похваставшийся накануне, что полковничье звание ему присвоили уже после выхода на пенсию.

Следом за ними в контору юркнула хрупкая женщина, в спортивном костюме и, конечно, без украшений, но с фингалом под глазом.

Я совершил большую ошибку, и мне придётся уйти. Не могу тебе многое поведать по простой причине: нахожусь под постоянным и жёстким контролем. Заменишь меня как князя.

На девятый день после гибели Александра получил послание от друга, корпевшего над расшифровкой манускриптов. Рассказ Александра, что нашёл в приложении, не имел ни заголовка, ни продолжения.

Заголовки не проблема. Уже придумал. Меня иное волнует. Впрочем, приведу выборку из переписки с другом.

Олегович!

Третий раз направляю тебе послания — и ни ответа, ни привета, ни оценки работы.

P. S. Однако же, какой пафос в этой вводной! По прошествии времени на меня, немощного, но не смирившегося с жалким состоянием своих телесных и прочих возможностей, снизошло: единственное назначение всех моих «трудов» в том, чтобы написать о событиях и забыть о них. Если найдутся чудаки, пожелавшие прочесть мои записи, то по прочтении поймут, почему для меня так важно забывать. Забыть о Насте, о рабстве… Вместить перечень всего того, что следовало бы предать забвению, на этом листе просто нет никакой возможности.

Глядя одним глазом на перспективу площади с нелепой скульптурой быка, лошадьми, рабами и прочим скотом, выставленным на продажу, Алесь потрогал тыльной стороной ладони правый глаз, заплывший после драки с разъярённой сворой степняков, от которых он пытался бежать. Ещё раз осмотрел своё тело в гематомах и ноги, уже сутки как закованные в кандалы. Хламиду хазары-продавцы с него сорвали, чтобы потенциальные покупатели могли видеть рельефную мускулатуру человека изрядной силы, и Алесь чувствовал, что вот-вот его хватит тепловой удар под нещадно палящим солнцем. Продажи рабов и рабынь шли бойко, и к полудню почти все радимичи, привезённые хазарами, покинули площадь вслед за новыми хозяевами. Никто не хотел покупать избитого и строптивого раба, по-волчьи взирающего на каждого проходящего ромея. Ему всё-таки позволили сидеть, и, провожая взглядом радимичей, уводимых в вечное рабство, он кивал им, прощаясь.

Почти три месяца он прожил в их селище. А на селищенских мужиков — точь-в-точь как у Некрасова — «из лесу вышел; был сильный мороз». Обогрели, накормили, разместили у вдовушки. Чужого к чужой подселили. Вдовушка, родом из полян, часто говаривала с ним на её родном диалекте. А поначалу, пока не уяснила, что совсем не люба молодому парню, доставала и дразнила его похотливыми взглядами и речами. Помогал ей по хозяйству, а кузнецу в кузне. От скудости и убожества бытия селищенских иногда хотелось выть. Отдушиной была тяжёлая работа с кузнецом и главой селища Радимом или бег по тропинке вдоль реки, изматывающий и бесцельный, как и вся его нынешняя жизнь. Под родным небом на родной земле всё было чуждым. Новизна впечатлений не радовала, а угнетала. Вслушивался в наречие радимичей, пытался строить планы. Вплоть до той роковой ночи, когда налетели степняки, что хуже татей, повязали всех молодых и здоровых, да порубили стариков и малых деток. Алеся повязали первым: развалюха его хозяйки была на краю селища…

На жаре не возникало ни единой мысли; лишь лихорадочные воспоминания иссушали мозг, и два желания искушали душу: он бы лёг, чтобы на какое-то мгновение успокоить боль от сотрясения мозга, но, испытав утром хлёсткий удар кнутом, более не пытался прилечь; он бы выпил море воды, но в полдень, когда принесли долгожданный кувшин для рабов, три глотка, хоть и больших, не утолили жажду.

Рано утром мимо него прошли два бородатых монаха в чёрных рясах, и один из них задержался на мгновение рядом с ним. Те же двое теперь возвращались и уже никуда не спешили, а посматривали на девушек-рабынь. Алесь усмехнулся, когда прихрамывающий монах, опершись одной рукой на трость, охватил другой пятернёй грудь молодой рабыни и потискал её. Усмешка отозвалась болью, и его голова поникла от ощущений полного бессилия и тяжести. Взглянул на кандалы. В голове всплыл жгучий вопрос, звучавший время от времени как рефрен или как выражение эмоции: «На хрена поехал на рыбалку?»

А поехал он на рыбалку с соседями по дому после размолвки с женой, совершенно подавленный несуразной ситуацией, в которой оказался из-за пьянства, и удрученный словами Насти из её письма, начертанными в праведном гневе о его «ни с чем не сообразной наглости спать с быдлом во время медового месяца». Ехал в машине соседа, размышлял о Насте, дорогой жене, и думал, что вернётся, поговорит с ней, и всё между ними образуется, и, подыскивая ласковые слова, твердил про себя: «Не виноват я, Настенька!» В дороге, в мрачном настроении взирая на непрерывную череду пейзажей Северной Руси, успокоительно-притягательных для его истерзанной души как скромностью, так и первыми признаками осени, сочинил стих: и как ночи осенние наступает, хоть плачь, полоса невезения, полоса неудач… Стих, впрочем, дрянной, но под стать его внутреннему состоянию. Отвлекал себя праздными розмыслами, сравнивал мелькающие пейзажи с новгородскими. Будучи ещё школяром, ездил с родителями в Новгород. Унылая там застройка. Скудные там земли. На фоне этой унылости и скудости — великий средневековый город. Мама с гордостью во взоре водила сына, показывала и сказывала о предках.

Божья коровка ползала по моим пальцам и не желала улетать на небо, к солнышку. Солнышко скрылось! Над головой тяжело нависли хмары; хотелось забыться, но одни и те же слова, как на заигранной отцовской пластинке, звучали вновь и вновь и, усиленные хмельной тяжестью, били по вискам. Сидя на лавочке под кустом, допил бутылку водки. Из горла и без закуси. Не помню, как сполз с лавки. Та же, а может, другая божья коровка поползла по руке, и я сказал ей: «Дура, нет на мне тлей». Так и спал на траве до вечера. Природа ждала дождя, но хлынуло как из ведра, с громом и молнией, далеко за полночь.

Небеса негодовали, сверкающие молнии ударяли в грозозащитные устройства и по токоотводящим спускам уходили в землю. Если бы не молниеотводы, сгорели бы наши терема и хоромы. У меня в такую пору возникало ирреальное ощущение оторванности от земли, и мой дом, казалось, существует в пустом пространстве, в котором нет ничего кроме молний.