Ночь лилась на площадь, густая словно патока. Сразу с нескольких сторон — «дынц-дынц-дынц!» — доносилась музыка. Такое впечатление, что одинаковая. А, возможно, и нет — Геральт не вслушивался в голоса модных нынче медоголосых певичек, кукольно раскрашенных и патологически безмозглых. Спасибо что в такт попадают, да не фальшивят: раньше и такие на сцене встречались. В раннем детстве вирг все уши оттоптал, не иначе.

Площадь была огромна — говорят, самая просторная в Большом Киеве. Говорят, даже не только в Киеве — Европа, мол, тоже по этой части отдыхает. Вполне возможно, Геральт не мог припомнить площадей, превышающих размерами эту.

Вообще-то здесь, в Харькове, ему нравилось. Особенно сейчас, летом. Нет той одуряющей жары, которая свойственна южным районам Большого Киева — Мариуполю, Каховке, Николаеву, Одессе. Ночь шепчет и обволакивает, хоть на палец наматывай. Если бы не иллюминация — мерцали бы звезды, а так их почти не видно. Большинству киевлян они казались редкими и тусклыми искорками в небе, но Геральт видел звезды лучше остальных живых, причем не только глазами.

Возможно на настроение Геральта влиял и тот факт, что Арзамас-16 испытывал внезапное финансовое благополучие: после одного странного дельца Геральт заработал кредит от какой-то финансовой группы (название сразу же забылось за ненадобностью) и ближайшие несколько лет киевские ведьмаки могли спокойно заниматься настоящей работой, не ввязываясь в сомнительные предприятия и не оглядываясь на размер гонорара. В иные времена Геральт вряд ли стал бы бездельничать в Харькове так долго, давно нанялся бы, благо предложения за последние дни поступали. Но глянулись они Геральту дурно пахнущими и грязноватыми. Один заказчик-орк явно был наркоманом, ведьмак моментально унюхал аптеку, даже опознал по запаху препарат, которым орк травился. Второе приглашение подразумевало скорее стычку с живыми, чем с опасными механизмами, а в такие дела ведьмаки и в тугую годину старались не ввязываться.

Но времена, слава жизни, стояли вовсе не тугие, поэтому скользкие предложения Геральт с чистым сердцем отклонял. Никуда настоящий заказ от него не уйдет, следует просто ждать.

Когда я наконец смогла уснуть, мне приснился лес. Лиственница, густой колючий подлесок, длинные гряды оврагов, заросших крапивой. В оврагах хорошо рыть норы. Грунт глинистый, податливый. Очень хорошо рыть норы. Я припадаю носом к земле и беру след. Я рою землю. В вышине шумят ветви. Сейчас день. Жужжат комары. Рядом болото. Я рою землю и перехватываю зубами шею полёвки. Её хребет хрустит у меня на челюстях. Я вскидываю голову. Кровь полёвки брызжет на мою шерсть. Я замираю. Я слушаю лес. Виляя, мелким шагом крадусь по дну оврага. Тельце полёвки болтается в моих зубах. Я выбираюсь из оврага, кладу добычу на землю, рядом с зарослями ежевики. Снова рою землю. Под моими когтями трава, потом земля, потом глина, потом что-то твёрдое. Я фыркаю и тычусь мордой в это твёрдое. Оно блестит на солнце. Сейчас день. Это лес. Я снова рою. Жёлтое, без запаха. Странное. Оно появляется из-под комьев земли. Земля влажная. Я рою. Я слышу шум и вскидываю голову. Осторожность. Я должна соблюдать осторожность.

Осторожность.

И то, что я говорю себе это, говорю то, чем просто должна быть, — это так нелепо и неестественно, что выдёргивает меня из сна.

Я открыла глаза и машинально тряхнула зажатым между пальцев фильтром. Скосила глаза на руку, безвольно откинутую на подлокотник кресла — хоть иглу втыкай. Взгляд дальше — ладонь мокрая. И сигарета между указательным и средним пальцем. Догорела почти до фильтра. Стало быть, спала я минут пять, а то и все десять.

Я разжимаю пальцы и слышу, как окурок падает в пепельницу у ножки кресла. С мягким шорохом, на груду бычков. Я не должна этого слышать. Чёрт, я не должна этого здесь слышать. Слишком тихий звук для человеческого уха. Но не для лисьего, да.