Моя родословная. — Бегство. — Константинополь

Мой дед, Дмитрий Андреевич Вороновский, был военным, как вся мужская половина этой фамилии. Его отец построил первую русскую подводную лодку — субмарину, его старший брат был известным конструктором дальнобойных орудий и погиб на полигоне при испытании новой пушки от разорвавшегося вблизи заряда.

Сам дедушка, боевой генерал, воевал с турками, был награжден орденами и медалями, именным оружием; в конце службы назначен сенатором в Гельсингфорс

[2]

.

В 1916 году Ее Величества Кексгольмского полка желтых кирасир генерал Вороновский вышел в отставку, мечтал спокойно прожить оставшиеся годы, но тут началась революция.

Антигона. — Тетя Ляля. — Ночной ресторан. — Дети и взрослые

Весной 1920 года турецкие власти стали расселять свалившихся на их головы беженцев. Дядю Костю и бабушку куда-то вызвали и предложили переехать на Антигону.

В апреле мы, то есть бабушка, мама, дядя Костя да нас трое, вместе с двумя десятками других семей погрузили пожитки на шаркет, маленький пароходик, и отправились на Антигону. Ехал с нами и Коля Малютин.

Бытие. — Пожар. — Собачий остров. — Седьмое общежитие. — Нансеновский паспорт

Небольшая русская колония на Антигоне была на редкость спокойной и дружной. Сколько всего народу проживало в монастыре, сказать не могу. В доме было несколько подъездов, два этажа, и заселить их постарались плотно. Постепенно многие перезнакомились, стали дружить семьями. У нас часто бывали Олсуфьевы с девочками Никой и Женей. Девочки смотрели свысока, играли в наши игры снисходительно, словом, задирали носы.

Заглядывали на огонек и Херасковы, семейство бывшего учителя гимназии. Учитель и адвокат работали в порту грузчиками.

Все понемногу устроились. Женщины большей частью, как мама и тетя Ляля, кельнершами. Сын старухи Рыжовой подметал теннисный корт в английском консульстве. Волжанинов, тот молодой офицер, что приехал с женой и сыном без всяких вещей, заменил в ресторане дядю Костю, когда тот сделался рыбаком.

Болезнь. — Первые дни в Париже. — Мадам Рене

Я лежу в больничной палате. Двенадцать коек с больными девочками по одну сторону необъятной комнаты, двенадцать по другую. Посредине проход, там стоит длинный стол, на каждом конце вмонтированы водопроводные краны и белые раковины. Когда сестры в белых передниках, в белых косынках с красными крестиками моют над раковинами руки, шумит, лепечет что-то радостное вода.

Мечтаю припасть к медному крану и наполниться влагой до горлышка. И не могу встать. Да и попытайся я подняться с постели, мне бы все равно не позволили пить эту дивную, холодящую язык и гортань воду. На стакан с молоком и желтой пенкой не могу смотреть.

Вот подходит к крану сестра. У нее доброе озабоченное лицо, человек как человек. Она отворачивает кран, моет руки, несколько капель падают на пол, блестят в свете электричества. Смотрю на эти капли и облизываю языком потрескавшиеся в корочках губы. Прочищаю пересохшее горло и жалобно прошу:

Наши. — Монастырь

На следующий день они приехали. Радости было, восторгов, поцелуев! Петька коротко острижен, лопоухий. А вырос! Но по-прежнему глазастый, а на носу почему-то появились крохотные веснушки, хоть он вовсе не рыжий, а русый.

А Татка! Брови тонко очерчены дугой, как у тети Ляли, и совершенно такой же маленький пунцовый ротик. Она утратила детскую косолапость и вкрапляет в речь французские слова. Петю это почему-то раздражает.

— «Пуркуа, пуркуа»!1 Тоже мне, француженка нашлась.

Велик и славен Париж! В голове его — Монмартр с белоснежной церковью Сакре-Кёр, на груди — серебряная перевязь — Сена. Сердце его — Лютец. Оплечь с запада — Триумфальная арка, с востока — Площадь Республики. Стальной жезл в деснице Парижа — Эйфелева башня.

Театры, музеи, рестораны. Мосты, дворцы, Нотр-Дам. Свирепый лик Марианны на Триумфальной арке над Площадью Звезды. «Вперед, дети отчизны!»

Дети отчизны бегут по Лекурб, по Севр, Риволи. Бегут по Сен-Жак, Монпарнасу, по Рошешуар — несть числа парижским улицам и бульварам. Едут в метро, поднимаются и опускаются в лифтах. Париж не только распластан на вытоптанной тысячелетиями равнине, но и вздыблен вверх рукотворными каменными громадами.

Дети отчизны приезжают и уезжают с Северного и Восточного вокзалов, с Лионского, Аустерлиц. Гуляют по Булонскому лесу, в парке Трокадеро. Работают на заводах Рено, Ситроэн. Пьют вино, едят задние лапки лягушек. Читают, считают, любят. Смеются, плачут, стреляют, догоняют. Острят, издеваются, дружат. Словом одним — живут.

Спроси у них, что такое Париж, — замнутся, станут мечтательно разглядывать небеса.

Первая любовь. — Интриги. — Колониальная выставка. — Лето. — Похищение Кутепова. — Свадьба

Герой-избавитель явился как нельзя вовремя. Борис Валерьянович Тверской! Темная волнистая шевелюра, пронзительный взгляд, мужественная ямка на подбородке, косая сажень в плечах и мягкая зовущая улыбка. Тверской шоферил на тяжелых грузовиках, а знакомство было простым и естественным. Брат Валентины Валерьяновны, он вошел в нашу семью.

На дядюшкиной свадьбе я на него особого внимания не обратила. Ну, брат, ну, хорош собой. Но на Новый год его пригласила тетя Ляля, с того и началось. Любовь обрушилась, как грозовой ливень.

Их было двое детей в семье. Валентина Валерьяновна старшая, а младшенький, общий баловень и проказник, Боря, Боренька, ненаглядный ангелок. Отец — штабной офицер в высоком чине, мать — обыкновенная русская барыня.

Приятные хлопоты. — Первые огорчения. — Офелия. — Ревнивец. Снова отель. — Ищу работу

Мы поселились на Порт Сен Клу неподалеку от наших, только по другую сторону от Бианкура, уже в Париже. Наша маленькая квартирка была очаровательна. Комната, кухня, в кухне газ и еще отдельная ванная. Через два дня после свадьбы муж укатил в дальнюю поездку, жена осталась одна вить гнездо.

Накануне мы расставили подаренную тетей Лялей мебель. Остатки былой роскоши. Оставшись одна, я продолжала возиться, перетирать безделушки, расставлять книги, стелить скатерки, салфетки, штопать старенькое бабушкино покрывало, так и путешествующее со мной с Вилла Сомейе. Из свадебной фаты, подумала-подумала, сделала роскошную занавеску. Бабушка пришла смотреть, как я устроилась, и была этим страшно шокирована.

Денег на благоустройство Боря оставил в избытке. Я бегала по окрестным лавкам и магазинам, покупала кастрюльки, мельницу для кофе и чудесный в голубых цветочках кофейник. Тарелки, чашки, ложки-вилки тоже купила.

Странная виконтесса. — Учусь шить шляпы. — Салон Татьяны Яковлевой

Вспоминая сварливых клиенток и опыт прислуживания великосветским дамам в лице незабвенной Нонны Аркадьевны, ехала я в район Микельанж Отей не без трепета.

Квартира оказалась на первом этаже, консьержка — тигр. Значит, жди горничную в белой наколке. Я позвонила.

Никаких горничных. Виконтесса собственноручно открыла дверь. Я сочла это за доброе предзнаменование. Меня провели в гостиную, где царил совершеннейший беспорядок. Окинула взглядом обстановку. Узкая длинная комната, без роскоши, без излишеств. Обыкновенный дом средней руки. Виконтесса предложила сесть, мы стали договариваться.

Новое десятилетие. — Луна-парк. — Оленька Протасова. — Ухожу от Бори. — Два выстрела. — Страх

В начале тридцатых годов погасли последние искры надежды на возвращение в Россию — Франция признала Советский Союз. И не только Франция. Со всеми надеждами на контрреволюционный переворот было раз и навсегда покончено. Да и обвыклись мы в зарубежье. Встречались по воскресеньям у тети Ляли; Саша и дядя Костя звали Петю, усаживались за стол и часами резались в белот.

— Пас!

— Тьерз!

«Газовая атака». — Странная война. — Мелкие неприятности. — Маша. — Разгром. — Спасены!

Петр Петрович высадил нас на Порт де Версай. Автобус уехал, мы с Сережей остались посреди жуткого, затаившегося города. Разом исчезли из памяти синь моря, золото теплых песков. Да что там море, — вся предыдущая жизнь провалилась в тартарары, как скрывшийся за углом автобус с нашими друзьями. Мы разобрали вещи и побрели наугад. Шаги наши угрожающе громко зазвучали в тиши вымершей улицы. Хоть бы луна, хоть бы звездочка одна! — небо отражало черноту города.

Почему-то я все время жалась к Сереже, а он шепотом просил сдать на шаг. Невозможно было так тащить тюки с мокрыми одеялами.

Куда мы шли, сквозь какие кварталы — не видела, не понимала. Мы никого не встретили. Во втором часу ночи скользнули во двор Казачьего дома и поднялись по узкой лестнице на свою голубятню. Свет не зажгли, боялись даже чиркнуть спичкой. Разобрали постели и замертво повалились спать.

Непонятное. — Поль Дювивье. — Немного о красках. — Правда. — Первый налет. — Маму выписывают из госпиталя

Томительные, смурные, тянулись месяцы Странной войны. Мы затаились. Ждали, когда отпустят с позиций наших солдатиков, ждали со дня на день арестованных ни за что младороссов, то, наоборот, собственного ареста. Но за нами никто не приходил.

Все перепуталось. И самым непонятным во всей этой путанице был договор Сталина с Гитлером.

В наших размышлениях о судьбах России Сережа признавал за социализмом множество притягательных черт. И за каждую такую черточку воевал с многочисленными спорщиками. Большая часть наших знакомых не желала видеть на физиономии оставленной родины ни одной симпатичной черты.

Исход. — Немцы в Париже

13 июня рано утром я отправилась за молоком. Молочные продукты мы покупали у симпатичной хозяйки небольшой лавочки. Звали ее мадам Ренот. Была она небольшого роста, седая, подвижная и чистюля необыкновенная. В лавочке всегда вкусно пахло, было по-домашнему уютно, и постоянные покупатели часто задерживались поболтать с милой хозяюшкой обо всем, что делается на свете.

— О-ля-ля! — беспечно говаривала мадам Ренот, наливала молоко, выставляла баночки с йогуртом и пакетики с творогом, — вот увидите, эта Странная война кончится ничем.

Но в этот день мадам Ренот была грустна, озабочена. В первый раз за все знакомство не подарила в ответ на мое приветствие улыбку с золотой коронкой на месте глазного зуба.

Возвращение Саши. — Айн-топф. — Велосипедист. — Первые потери. — Мама

Сказать, что я до смерти перепугалась, было бы неправильно. Я испытала скорее удивление, а не страх, хотя удивляться, собственно говоря, было нечему. Все знали о наступлении, все ждали прихода немцев. Но одно дело предполагать, другое — увидеть собственными глазами. Я помчалась домой. Сердце бешено колотилось, так, что стало невозможно дышать. Влетела в квартиру.

— Там… там… — только и смогла вымолвить и повалилась на стул.

Татка испугалась одного моего вида. Схватила за локти, стала трясти:

Одиночество. — Работаю с Ниной. — Таткина авантюра

После маминой смерти я не могла находиться в доме. Каждая вещь неумолимо напоминала о ней. И сразу разрушилось былое равновесие с Сашей. Связующим звеном была мама. Звено распалось — мы стали чужими. Он замкнулся в своем горе, я — в своем. Он стал реже бывать дома, видно, мое присутствие тяготило его. Я забивалась в угол кровати и целыми днями сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Сережа решил перевезти меня обратно в комнату при Казачьем доме.

А там все вернулось на круги своя, даже ресторан заработал. Макаров разыскал Сережу и предложил занять прежнее место.

Приходили ребята из спортгруппы, но все это было уже не то. Мы стали взрослыми, ни следа не осталось от былой беззаботности и веселья. У каждого за плечами было свое горе и полная неизвестность в будущем. Приходила Маша, бледная с заострившимся личиком. От Андрея Гауфа не было никаких известий. Для него, мобилизованного в Африку, война только началась. И еще я с ужасом замечала, как хиреет наш ресторан-кормилец. Посетителей было мало, продуктов не достать.