Спеша на работу, каждый день вижу на стене соседнего дома огромный рекламный баннер. Гламурно отфотошопленная девушка в минимально нижнем белье рекламирует то ли смартфон, то ли еще какую-то крайнюю необходимость. Мне девушку жалко, и не только потому, что на улице мороз, а она такая беззащитно голая. Пробегающие стайки мальчишек пялятся на нее и весело гогочут, но ничуть не удивляются — в нашей реальности это в порядке вещей. Не то чтоб я ностальгировала по ушедшей советской эстетике, но на плакатах той поры обычно присутствовали двое — юноша и девушка. Они могли убирать урожай, крепить оборонную мощь, строить в тайге города или прижимать к груди учебники, но это и не важно — важно то, что вместе. Не буду утверждать, что красная косынка или строительная каска на девушке выглядят прекраснее нижнего белья (в конце концов, это дело вкуса), но впечатление гендерного перекоса меня не отпускает. Голых юношей, вывешенных на мороз, я что-то не встречала.

Как ни старайся, живая жизнь всегда потихоньку корректирует наши стройные планы и замыслы — занимаясь чем-то привычным и ежедневным, вдруг обнаруживаешь, что занимаешься уже совсем другим.

Так и моя школьная литстудия. Школа вообще явление текучее: дети взрослеют, приходят, уходят, хотят то пятого, то десятого. В нашей в студии первое время мальчики преобладали (впрочем, не столько по численности, сколько по авторитету) и тон разговоров тоже определяли. То мы обэриутов изучали, то в моде были дуэли на карандашах — бесконечное взаимное пародирование, то личные отношения выяснялись посредством лирики. Нормальная литературная учеба. Всем нравилось.

Постепенно новизна исчезла, литературные дискуссии приелись, мальчики насладились узкоцеховой славой и отправились осваивать новые области. Возникшая в школе секция исторического фехтования оказалась более конкурентоспособной — там ценился не столько интеллект, сколько хорошая физическая форма, что в этом возрасте совершенно естественно. Студия наша несколько поредела и по составу стала напоминать известный Смольный институт. Тогда и начались процессы, для меня несколько неожиданные. От литературы мы постепенно начали дрейфовать в сторону социальных дискуссий и пылких психологических споров.

Случилось так, что в это же время я ввязалась во вполне профессиональную газетно-журнальную дискуссию относительно женской поэзии. Поначалу у меня было больше эмоций, чем теоретических соображений, но я решила выправить перекос и засела в библиотеке Московского гендерного центра, дабы погрузиться в труды специалистов. И в силу известной женской особенности поверять все абстрактные теоретические построения собственным опытом нет-нет и вспоминала там о своих студийцах (студийках!). И даже поняла, чего мне не хватает не только в феминизме с постфеминизмом, но и в гендерном подходе к социуму.

Я. Я — пресволочнейшее существо. Я страдает вялотекущей шизофренией с осложнением на мозжечок. В связи с чем у Я нескоординированные движения, неадекватные реакции и слабый контроль над собой (кстати, многие гении этим страдали). Я — совершенно свихнутая толкинистка. Я грузит всех желающих никому не нужной информацией о зомби, демонах, черной магии и якутской мифологии. Я больше заботят никому не нужные пыльные, всеми забытые божества всеми забытых народов, чем собственные одноклассники (не в обиду им будет сказано). Я часами дрессирует компьютер. Я пишет длинные бесконечные романы fantasy и ни одного еще не написала. У Я в комнате постоянный бардак. Sorry! Не бардак, а художественный легкий беспорядок, Я считает, что бардак — это когда вещи ровным слоем в 50 см возлежат на всех относительно плоских поверхностях. Я наплевала на собственную внешность, поведение и всемирные моральные устои. Я не имеет совести, точнее, их у нее две, но обе как-то сильно халявят.

Я никогда не делает домашних заданий иначе как на перемене. Я не задумывается о своем будущем. Старушки в метро при виде Я нередко крестятся. Я безумно любит себя. Я любит пасмурные дни и северный ветер. Я не видит снов, а если и видит, то только кошмары. У Я извращенная система ценностей (примерно как у семейки Адамсов). Я уверена, что Пушкина не было. Я не любит тепла и солнца.

Я слушает металл. Я опасна для общества. Я — хамка и язва. Часто.

Я. Я — по сути своей добрая (когда сытая). Я любит леса и воду. Я гуляет под дождем и лечит горло мороженым. У Я на дисплее компьютера живет склонная к суициду собака. Я пишет стихи, которые теряет, никому не показав (не слушайте, Ирина Васильевна, не пишу я стихов!). Я придумывает бесконечные миры. Я находит образы в пятнах на обоях и облаках. Я не любит задумываться на вечные темы. Я любит шумные компании и праздники. Я часто мечтает (ага! о принце на желтом бронтозавре в зеленую клеточку!). Я производит хорошее впечатление на пожилых малознакомых женщин. Я любит готовить. Я — беленькая и пушистенькая. Редко.