Ева Николаевна пришла на стрельбище простуженная. Опоздала буквально на минуту, и майор Николаев забрал ее любимые заглушки. Она погрозила кулаком ему в спину. Примеряя неудобные наушники, выслушивала насмешки коллег. Приметила новенького опера. Он стеснялся разглядывать ее в упор, прятал глаза.

— Евуся, покажи класс!

— Она теперь по другой специальности, по интимной части!

— А ты, к примеру, даже если очень захочешь, арестанта не шлепнешь, вот тебе и пример женского права!

В четыре часа дня Ева приехала в Лефортово, прошла пропускники. Охранник придирчиво осмотрел ее сумку и папку с бумагами.

— Оружие, — сказал он, не глядя в глаза.

У Евы екнуло сердце. Она отстегнула кобуру, протянула охраннику табельное оружие и спросила:

— А в чем дело?

Еву разбудил телефонный звонок. Она сонно шарила рукой по полу, потом поняла, что телефона нет у кровати. Не открывая глаз, прошла босиком в кухню.

«Какой придурок звонит… — она вытаращила глаза в полумраке, разглядела 4.30 на электронных часах, — в полпятого утра!»

Телефон настойчиво и приглушенно продолжал трезвонить где-то рядом, но в кухне его не было.

«И кто это у нас такой терпеливый, ты подумай, какой лапочка, ждет и ждет…» Ева включила свет в ванной, ярким красным пятном на белом кафеле пола телефон ударил в глаза.

Ева Николаевна стояла по стойке «смирно» у дверей в кабинете прокурора города. Хорватый и прокурор задумчиво смотрели на нее через пространство комнаты. В окна хлестал сильный дождь, пахло в кабинете хорошими сигаретами и кожей. Хорватый скрестил свои огромные руки на папке с бумагами по делу Кургановой Е. Н., прокурор положил изящные ладони с тонкими слабыми пальцами на компьютерную распечатку — заключение о психологическом освидетельствовании контактной Евы Николаевны. В углу комнаты осторожно звякнули часы и рассыпали прозрачный и нежный звук, но бить не стали: половина одиннадцатого. Часы словно разбудили мужчин. Еве предложили сесть.

— Здесь написано, — медленно и глухо проговорил прокурор, — что вы настаиваете на дополнительном освидетельствовании.

— Никак нет. Я просто предложила провести еще одно.

— Что вам это даст, здесь и так достаточно нормальное заключение… Вы целеустремленны… В хорошей физической форме… Вот, правда, сексуально озабочены… Так написано… Но агрессивность к противоположному полу не прослеживается.

В управление они ввалились мокрые, Ева несла в руках туфли и свой китель. Они смерчем пронеслись по длинным коридорам с тем заразительным азартом собственного достоинства, от которого быстро расступаются в стороны все, кто попадается навстречу.

— Старший инспектор Николаев! — Демидову пришлось бежать рядом. — Вас просили оформить задержание немедленно!

— Ну ты, прокуратура, расслабься, попей чайку… Ты же знаешь, я медленно пишу, с ошибками и падежов не знаю..

— Следователь Курганова!.. Вы считаете обоснованным ваше участие в подобных захватах? — У Демидова дергалось веко, смотрел он на Еву с ненавистью, громко сопя.

Стас Покрышкин задумчиво рассматривал великолепного голого мальчика с едва обозначившимися бугорками мускулов. Мальчик был восхитительно безволос, у него даже на ногах не было растительности. Мальчик лежал очень «кинематографично», разбросавшись на огромной кровати. Стас вздохнул глубоко и отчаянно: при всей своей неповторимости мальчик был совершенно бездарен. Километры испорченной пленки шуршали в ванной Покрышкина, образуя подобие фантастических черных облаков на белом кафельном полу. Покрышкин пинал эти облака ногами. Мальчик был третьей попыткой Стаса. До этого он с отвращением терпел пару дней вонючего и заросшего длинной бородой оператора с таким индивидуальным представлением о съемке и пространстве, что даже сам Стас не понял, что они снимали целый вечер. Полная мешанина из внезапно возникающих на весь экран тонких стаканов, брошенных невпопад чулок, а когда камера этого модного оператора повторяла несколько раз изгибы телефонного шнура на полу, Стасу просто хотелось блевать, как при укачивании. «Крови не надо, — заявил этот умник. — Кровь — это пережиток прошлого, заставим зрителя напрячь мозги и поразмышлять, что это они увидели!» Стас попробовал показать ему, что именно требуется снимать, когда обнаженная женщина употребляется сразу двумя очень приличными мужчинами, один из которых к тому же негр. «Старик, — объяснил ему бородатый, — это же полная заморозка, так не делают больше. Я сниму тебе ее пятку, но сниму талантливо, у тебя от ее пятки волосы закучерявятся!»

Второй оператор настаивал на применении спецэффектов, употребляя незнакомые Стасу слова «отцифровка» и «заем-контакт». Отличную натуру он снял просто в полный рост и отпустил домой, потом сел за компьютер и довел Стаса до судорог. Все эти прекрасные голые девочки удлинялись различными своими органами то в одну, то в другую сторону на фоне беспросветной живописи Босха. Он на полном серьезе уверял Стаса, что если туда «присоединить» еще танцующего под еврейскую музыку Гитлера из архивных пленок, то будет «ну просто отпад!»

Стас испытывал приступы отчаяния, вспоминая работу с Ангелом Кумусом, когда достаточно было только чуть шевельнуть рукой, и Кумус брал кадр так эффектно и правильно, что хотелось просто расцеловать его. Кроме всего, у Ангела был врожденный вкус: когда он начинал прятать взгляд, стараясь не смотреть на натуру, Стас быстро с этой натурой прощался и никогда не жалел об этом: он отдавал себе отчет в том, что, если натура не нравится оператору, он никогда не снимет ее правильно и хорошо. Выход был один: найти Ангела Кумуса и так его у себя запрятать, чтобы никто не нашел.

Исчезновение Ангела из психиатрической больницы Стас воспринял как полную катастрофу. Он бы вытащил его из любого учреждения при помощи денег, но найти даже очень странного человека в Москве было почти невозможно. Ангел нигде не жил. То есть у него не было прописки, потому что квартиру свою Ангел продал уже давно и попался Покрышкину, голодный и бездомный, с такой дорогой видеокамерой за плечом, что Стас до сих пор не понимал, как он с такой камерой прожил на улицах хотя бы пару дней.