Времена изменились. Это произошло как-то незаметно, само собой, по капельке, по глоточку текилы, а я даже не успел хорошенько осознать, что случилось. Все, вроде, было хорошо, пока вдруг однажды не развалилось, как карточный домик. Запаса прочности не хватило, несущая конструкция обрушилась, и теперь я сидел напротив Димули, смотрел сквозь большое грязное стекло на светлеющее небо и делал все возможное, чтобы не показать того, что происходит у меня внутри. Димуле это незачем знать.

За окном почти рассвело, и все, что имелось на «полвторого» — пластиковые столики, стулья, даже банкомат, — все теперь было подсвечено каким-то неприятно серым и тусклым светом. Ничего не понимает природа в освещении интерьеров. Никакого ракурса, никакого фокуса. То ли дело, когда работают софиты. Впрочем, о чем это я. Какие-то глупые «недомысли» лезут в голову, когда надо бы уже сосредоточиться и подумать о чем-то важном. О том, что происходит. О том, что мне говорят.

Мы сидим за столиком у окна, на «полвторого» теперь можно вполне прилично посидеть. Димуля курит одну сигарету за другой. Нервничает. Я тоже хочу курить, но принятое накануне решение мешает. Не хочу, вдобавок ко всему, почувствовать себя слабаком, который и дня не может обойтись без этой соски. Я собирался бросить курить уже пару лет, но все как-то не доходили руки. Дела, дела, перекуры. Кашель по утрам и вечерам, и даже когда начинаю громко, взахлеб смеяться. Я курил много, как и все тут, в «Стакане». Останкино — одна большая пепельница, и не курить тут считается дурным тоном.

Димуля продолжает вещать. Он говорит и говорит, и нет никакой надежды на то, что он замолчит сам собой, по доброй воле. Мы сидим друг напротив друга, я задумчиво смотрю прямо ему в глаза, а он от этого нервничает и говорит еще громче и еще быстрее. Уже прозвучало банальное

«это же не я решаю, Гриня»,

и

«если бы только это зависело от меня».

Просто удивительно, как много у него имеется в запасе этих чудовищных фраз-заготовок на такие случаи. Когда только успел накопить? И главное — зачем ему понадобилось столько слов? Все же намного проще. Он просто решил меня кинуть. И даже не просто решил, он меня уже кинул. Димуля, мой старинный друг, человек, с которым мы вместе работали на телевидении, буквально бок о бок, больше десяти лет, решил обойтись без меня. Все было просто до невозможности, но я буквально отказывался верить своим ушам.

— Может, тебе взять отпуск? — спросил он и, наконец, заткнулся.

Смешное и грустное зрелище — взрослый, состоявшийся и даже уже теряющий позиции мужчина тридцати пяти лет, который боится идти к себе домой, потому что там — она. По каким причинам, зачем Саша-Маша начала эту игру и как долго она может себе позволить не выходить из моего дома — я не знал. И более дурацкой ситуации припомнить не смог. Как-то Димуля говорил мне, смеясь, что бабы и кабаки доведут меня до цугундера. Что такое, кстати, этот самый цугундер? Если бы я захватил с собой «Айпад», посмотрел бы в Интернете. А чего, делать-то все равно нечего. Домой нельзя. На работу — ни за что, только не после нашего с Димулей разговора. Сейчас я никого там видеть не могу, все мне противны. Сейчас это кладбище надежд похоронило именно мои надежды, и идти туда было просто больно. Так что я шел бессмысленно, безо всякого особенного направления, с телефоном в кармане пиджака, с легким туманом в голове. Похмелье? Или просто не выспался? Все еще не протрезвел?

— Да, брат, запустил ты себя, — пробормотал я себе под нос. Когда-то я был кандидатом в мастера по плаванию. Еще в институте. Когда-то я хотел заниматься приборостроением. Потом — политикой. Я много чего хотел. Но телевидение засосало, как вакуумный пылесос, и вот валяюсь, обессиленный, в пыли на обочине дороги. Никакого спорта, никакого здорового образа жизни. Нужно браться за себя. В бассейн начать ходить, что ли? Где мои кубики пресса? Или хотя бы один… куб.

— Сигаретки не найдется? — спросил меня проходивший мимо парнишка, и я механически протянул ему пачку. Там было уже на три сигареты меньше, и внутри меня что-то недовольно скривилось. Три сигареты за полчаса! Ты же хотел бросать. Ты же решил браться за себя! Я прикурил, почувствовал во рту горький привкус и поморщился. Омерзительно, когда ты много куришь на голодный желудок, да к тому же с похмелья. Я с недовольством отметил, что становлюсь противен сам себе. Когда карман пиджака завибрировал, я даже обрадовался. Может, кто-то вспомнил обо мне, хочет позвать к себе, на какое-нибудь забойное party. Но двенадцать часов — слишком рано для веселья. Сейчас время Алка-Зельтцера. С экрана моего аппарата на меня смотрела мама. Взгляд недовольный и осуждающий. Кто-то из моих невозможных сестриц установил эту душераздирающую фотографию, и я до сих пор не могу к ней привыкнуть. Если звонит мама, сразу понятно, что меня сейчас будут ругать.

— Надеюсь, я тебя не разбудила? — спросила мама после короткой паузы.

— Мам, сейчас уже двенадцать дня.

Строго говоря, никакой сиротой Ирина Волхова не была. В теплом, уютном, почти что не изменившемся с дореволюционных времен купеческом Таганроге у нее остались и мама, и папа — полный комплект. Мама — Степанида Ивановна Волхова — до сих пор работала контролером в автопарке, где папа Ирины — Алексей Иванович Волхов — сорок лет отработал водителем автобуса, а теперь счастливо пребывал на пенсии. Имелась двухкомнатная квартира в трехэтажном доме, имелась также дачка недалеко от моря, маленький, перекосившийся от долгих соленых лет сарайчик.

Все было нормальным и таким, как у всех. И все же. Все — да не все. Ирина проживала с родителями так, словно они были ей и не родителями вовсе, а так — соседями по коммунальной квартире. Она ела отдельно, пила только свое, сама себя содержала, и на двери ее комнаты висел английский замок, ключ от которого лежал у нее в кармане. Конечно, можно было бы предположить, что дело тут в глубоком несоответствии мировоззрений. Алексей Иванович любил котлеты из свинины напополам с говядиной, Ирина была убежденной вегетарианкой, которой претила сама мысль о поедании кусков мертвой плоти умерщвленных телят и поросят. Степанида Ивановна могла часами сидеть, уставившись в голубой экран. Она любила ток-шоу, сериалы и программы новостей. Ирина Волхова телевидение презирала и считала пустой тратой времени. Конечно, в таких условиях общение отцов и детей было существенно затруднено. Однако дело было не в этом.

Мировоззрение родителей никоим образом Ирину не интересовало, так же как и они сами — целиком и по отдельности. Начиная примерно лет с десяти, Ирина решила считать их совершенно чужими людьми, не имеющими к ней буквально никакого отношения. И никакие увещевания — ни демонстрация документов или фотографий из семейного архива, ни речи соседей, ни возмущенные крики и обиды родителей не возымели эффекта.

— Вы мне никто, — однажды заявила Ирина.

— Да как ты смеешь! — закричал отец.

Дима Кара ненавидел женщин, и ненавидел он их потому, что они его не любили. Даже когда они любили его — старательно изгибаясь, бросая призывные взгляды из-под пушистых, густо накрашенных ресниц, когда они тяжело дышали — он точно знал, что они любят не его, а те возможности, которые с ним связаны. И за это он ненавидел их еще больше, но это не означало, что он бы не стал пользоваться такой «любовью». Напротив, теперь, когда Кара стал по-настоящему «крутым челом», он предвидел всплеск женского интереса к своей персоне и собирался использовать служебное положение по полной программе.

Но не в этом дело. Не в том, чтобы заняться любовью с очередной мечтательницей о вселенской известности, не в том, чтобы забросить ее ноги выше ее головы и сделать это не раз, не два, а двадцать два раза с двадцатью двумя разными женщинами и разными ногами. Дело было в принципе. Это сучки не хотели Димулю, что бы он ни делал для них, как бы ни старался. Эти чертовы сучки всегда предпочитали таких, как Гриня.

И не потому, вернее, не только потому, что Гришка Ершов был чертовски смазлив — и знал это, и умел подать себя, и широко этим пользовался, — но и потому, что была в нем какая-то легкость, свойственная только молодым, страстным и безответственным мужчинам, и которой не было и в помине в неуклюжем Диме. Все в Диме было не таким, начиная с фамилии, по-тюркски Кара означает — черный. По-русски тоже ничего хорошего. Но бог с ней, с фамилией. Что делать с ростом? С пивным животом, с любовью к еде, к пирожным. Что делать с тем, что краснеешь непроизвольно? Да, не мачо, не мачо. Девушки таких не любят.

Можно было, конечно, убедить себя в том, что Гриню Ершова девушки тоже любят не за красивые глаза, а за звание продюсера, которое всегда действует на женщин магически. Но было бы глупо обманывать самого себя. Гриню любили все. Когда-то и сам Дима Кара был буквально помешан на Грине, хотел на него походить и даже вещи в магазине покупал такие же, как у Грини. Только вот смотрелись они на Диме совершенно иначе. И о том, чтобы влезть на мотоцикл, Дима даже не мечтал. Черный Гринин конь его только пугал. Гриня же смотрелся просто потрясающе, когда подлетал к «Стакану» на этом жутком чудище, снимал блестящий шлем, зачесывал ладонью назад растрепавшиеся темные волосы и поднимался — в кожаной куртке и кожаных штанах. Такой может поразить любую. Кожаный костюм Гриня специально заказывал по Интернету — другого такого ни у кого в Москве не было. Гриня всегда был — чертов модник.

Дима Кара относился к Грише Ершову с чувством, которое называется двойственным. Он очень дорожил отношениями, что сложились между ними, но, с другой стороны, много раз в своей жизни мечтал о том, чтобы Гриня сдох или исчез, чтобы его просто больше не было в его жизни, так было тяжело смотреть на его красивое, потрепанное любовью и деньгами лицо. Когда они сидели в своей приемной и пили виски, а девушки из кожи вон лезли, пытаясь впечатлить этого ублюдка — игнорируя Диму, — он очень хотел убить Гриню, задушить. С другой стороны, как друг, Гриня был очень даже классный. Как босс — несколько хуже. Слишком много спеси, слишком много команд и даже насмешек, и главное. Главное — вот эта бесконечная Гринина уверенность в том, что без него никто никогда не обойдется. Что все только и мечтают, чтобы принять его в свои гостеприимные объятия и отдать ему, молодому победителю, все. Проекты, бюджеты, контакты. И лучших женщин. Он это просто излучал, а люди верили. И шли, и давали все сами, оставалось только подставлять руки. В Гринины красивые, ухоженные руки падало все самое лучшее.

Когда тебе тридцать пять, уже нет ощущения, что вся жизнь впереди и весь мир лежит у тебя под ногами. Ты уже многое повидал, уже не наивный ребенок. И знаешь, как устроен этот мир и чего хотят как женщины, так и мужчины. Ты уже умеешь не только стоять на своем, но и наступать, когда надо, на горло собственной песне. Похмелье по утрам все тяжелее, но все-таки есть некоторое внутреннее чувство, что если взяться за себя, то многое еще можно исправить и изменить. В тридцать пять ты, стоя утром перед небольшим зеркалом в ванной комнате, говоришь себе:

— А ты «еще ничего», братец, и даже местами красив.

— Это если не присматриваться при ярком свете, — отвечаешь сам себе. Нужно быть честным с самим собой.

— Ну и что. Девочкам нравится, — я пожимаю плечами и корчу рожи. Будучи продюсером, за все эти годы безмятежного вертепа, называемого телевидением, я привык к тому, что от женщин надо в каком-то смысле отбиваться. Что с ними всегда надо быть настороже, ведь они отлично вооружены и умеют пользоваться всем, что только дал им господь, всем, что затуманивает голову мужчины. Когти и белоснежные зубы, сияющие волосы и бесконечные ноги, короткие кожаные юбки и сияющие взгляды. Макияж «Smoky Eyes» против слегка подвыпившего мужчины — грозное оружие. Но и я не пальцем делан и давно освоил все приемы освобождения от любовных оков. Иными словами, лучше всего к своему возрасту я научился тому, как НЕ любить и НЕ жениться.

Никому ни до кого нет дела, и ты для них тоже — только мостик к сияющему будущему. Мостик к тем миражам, которых не существует, которых нет. Никто не становится звездой, никому не вручат «Оскара», никаких новых миллионеров, но сколько ни говори об этом, никому нет до этого дела. Все готовы запрыгнуть на тебя с разбегу и лететь дальше, к сияющим звездам. Все «наши» влюблены только в призрачные огни концертных залов и вместо слов «Я тебя люблю» мечтают услышать «Мотор». Такие девочки готовы на все, и надо признаться, это очень удобно для таких, как я. Однако после одной ночи или даже после трех недель — всегда случается момент, когда я звоню Оксане, и мы разговариваем с ней — два нормальных человека, связанных друг с другом нормальными чувствами, живыми отношениями, пусть и не теми, о которых пишут в сказках. И девушки исчезают из моего дома и из моей памяти. Некоторые из них надолго или навсегда застревают в «Стакане», большая часть разочарованно дует губки и уезжает. Некоторые выходят замуж. Я остаюсь при своих — при маме, сестренках, Оксане. Оксана меня понимает.