Все на свете когда-то бывает в первый раз. Первый шаг, первая двойка, первая любовь. Первый запущенный в небо змей. Правда, когда я впервые створила сие картонно-ниточное чудовище, следуя инструкции из Мурзилки, он у меня так и не взлетел. Но был красив и велик, ведь, шутка ли, я извела на него все мамины коробки из-под обуви и целую гору канцелярского клея. Помните, был такой, в прозрачном мнущемся тюбике. Еще цветную бумагу. И все нитки оранжевого цвета, потому что мне показалось, что в небе оранжевое будет смотреться как солнышко. В общем, получилось красиво, но громоздко. Взлететь оно не смогло.

– Вечно у тебя получается какая-то хрень. И что нам теперь с этим делать? – спросил меня братик, отдирая от рук (и лица) застывший клей. Я задумалась. Признаться в том, что получилась ерунда, которая только и способна, что волочиться по земле – это было ниже моего достоинства.

– Это будет украшение, – заявила я. – А вовсе и не хрень.

– Н-да? – брат с сомнением посмотрел на змея, который, честно сказать, мог собой украсить разве что пещеру Циклопа. – И что оно будет украшать?

– Мой балкон. Это будет символ свободы и полета, – пояснила я и впоследствии усиленно делала вид, что конструкция, перегородившая половину балкона, наполняет меня силой и энергией. Выкинуть ее мне удалось, только когда братца отправили в армию. Я потом ему сказала, что змея украли. В общем, приходится признать, что великого клейщика змеев из меня не получилось. Да и вообще, ничего великого. Все как у всех, только шуму от меня больше. Но, кое-кто говорит, что именно это во мне и нравится. Впрочем, кое-кто может и врать. Жизнь – довольно полосатая штука, но я люблю носить вещи в полоску. Мне кажется, что в любом событии можно найти свои положительные стороны. Хотя иногда это сложно даже и мне самой. Когда со всей возможной очевидностью приходится признавать, что ты в полной…как бы это поприличнее выразиться… пятой точке, надо сильно постараться, чтобы отыскать этот самый глубинный смысл. В этой простой, в общем-то, истине мне удалось удостовериться буквально недавно. Потому что пару недель назад мне было необходимо срочно, просто моментально понять, для чего и почему я вляпалась в полное и безоговорочное дерьмо. Хотя началось все гораздо раньше. Я познакомилась с НИМ, когда мне еще не было двадцати. Тогда мне показалось, что это Судьба. Только она могла так бесконечно красиво развернуть перед одиноко мокнущей под дождем девушкой большой серебристый автомобиль неопределенно-крутой марки.

Каждый человек имеет свои, сугубо индивидуальные особенности характера. Возможно, это следы плохого воспитания, а может, все дело в генетике. В последнее время медицина все больше склоняется к тому, что все в нашей жизни вплоть до плохих оценок в четверти определяется хромосомными хитросплетениями. И плохая дисциплина тут совершенно не причем. Не знаю, насколько версия генетиков верна, но она как минимум очень удобна.

– Почему не выучили стихотворение?

– Генетика мешает!

– А, ну тогда до новых встреч. – Красота! Только вот непонятно, кто будет оплачивать сей банкет. И будут вертеться винтики и шарниры нашей жизнедеятельности, если каждый в силу природной склонности заляжет на диван. Кстати, у меня был один такой знакомый. Вернее, однокурсник, потому что последние пять лет я кроме однокурсников и Андрея практически ни с кем не общалась. И ему такое отношение к своим генам не принесло ничего хорошего. По природной склонности Захаров стремился сохранять горизонтальную позу любой ценой. А в институт он пошел, чтобы не пойти еще дальше, в стройные и мужественные ряды нищающей российской армии. Тогда получение высшего образования еще считалось убедительной причиной нежелания махать автоматом. Однако процесс познания глубин музейного дела шел у Витечки крайне вяло, главным образом потому, что он старался покидать диван только в особых эксклюзивных случаях. Типа сессии. Или звонка из деканата с темной бандитской угрозой отчисления. Такого рода звонки Витя называл бесчеловечной прессовкой. Бандитские разборки уже косили то тут, то там крепких парней с недобрыми улыбками и кастетами. Так что неформальный сленг долетал до всех вместе с брызгами их незаконной крови. До нас, соответственно, тоже. Так вот, после упомянутой прессовки Витек с выражением христианской муки на лице поднимал себя с дивана, причем это выглядело ничуть не хуже мучений барона Мюнхаузена, тянущего себя за волосы из болота. И, натянув трясущимися от возмущения руками свитерок, отправлялся в дворец знаний.

– А вы кто? – смотрели на него преподаватели, понимая, что это бледное патлатое существо, больше похожее на вампира, видят впервые.

Многие умные (в меру) женские журналы пишут: «Ты – то, что ты ешь». Интересно, как понимать это утверждение? Что, если я ем селедку, то я – селедка? Или у меня от селедки может окислиться характер? Возможно, что и так. Во всяком случае, тех людей, которые сидят на низкокалорийных вегетарианских диетах, запросто можно вычислить в любой толпе. Лица у них – постные. Но если следовать такой логике, всю эту зиму, когда я предавалась тоске по своей так неожиданно и прозаически погибшей любви, меня бы можно было назвать чем-то типа «sweet heart». Количество сладостей, которыми я пыталась подсластить пилюлю одинокой старости и отверженности, превосходило самые смелые ожидания. Правда, сначала я ничего не замечала. Просто мне попадалась на глаза статья какой-нибудь умной журналистки, в которой говорилось о том, что плиточка шоколада в день повышает уровень чего-то там, необходимого для работы мозга. Я послушно следовала ее советам, и в доме заканчивался шоколад. Тогда в другом журнале, профессионально раздающем советы (что ясно уже из его названия), статистика утверждала, что люди, полностью отказавшиеся от сахара в три раза чаще страдают гипертонией. Я принималась заедать чай карамельками, чтобы избежать болезни. Бегом от инфаркта! Но мама не поняла и не одобрила моего порыва.

– Куда подевались конфетки? – спросила я маму как-то с утра, когда зима за окном неожиданно переквалифицировалась в еще холодное, но уже довольно достоверное подобие весны. У марта еще не получалось по-настоящему поднять температуру и растопить снег, но он весело светил ярким теплеющим солнышком и накалял наш термометр за окном до неправдоподобных цифр выше нуля.

– Как куда? Ты их все слопала! – возмущенно отреагировала мама, которая очень болезненно относилась ко всему, что касается продуктов питания.

– Я? Да их там было море, – удивилась я.

– А ты как кит, пропускала их внутрь, словно это планктон! – выпалила мама, озираясь по сторонам. Ларик в это время тоскливо пил чай. Он понимал, что выход на работу неизбежно надвигается. Что вот еще чуть-чуть, и он накроет его, Ларика, с головой.

Интересно, кто-нибудь когда-нибудь пытался вывести зависимость длительности страдания от пережитого горя? Ну, есть же законы, по которым сила одного пропорционально равна квадрату чего-то там другого. Возможно, что и со страданиями человеческими также. Согласитесь, неправильно убиваться годами из-за того, что разбилась какая-то там красивая тарелка или чашка. Стало быть, если сумма вынесенной неприятности – величина незначительная (можно ввести прогрессирующую шкалу, как у юристов: до ста рублей, до тысячи рублей, свыше пяти тысяч рублей), то и горевать по потере надо недолго (до одного дня, до одной недели, до месяца). Но не более года, чтобы не было соблазна предаваться печали всю оставшуюся жизнь. Если, например, у тебя сгорела дача и горя явно тянет на что-то гораздо большее, чем пять тысяч рублей, все равно страдать больше года ты права не имеешь. К тому моменту, как март и апрель сменились на май, мое настроение улучшилось окончательно, а призрак Андрея окончательно перестал тревожить мое сердце. Подумаешь, первая любовь! Будет и вторая. Мама всегда говорила:

– Личные трагедии и драмы – не повод рушить всю свою жизнь.

– А что – повод? – интересовалась я.

– А ничего! – надувалась мама. – Есть же такой термин – срок траура. Даже над покойником не плачут вечно, а ты, прости Господи, над какими-то тройками убиваешься.

– А почему ты не ругаешься? – удивлялась я, потому что моя мама атипично спокойно переживала мои учебные неудачи в школе.

В жизни я стараюсь все делать обстоятельно. Семь раз отмерь, один отрежь – это мой принцип. Не подумавши, я не влезу ни в одно дело, каким бы привлекательным оно мне не казалось. Вот, например, экспедиции. Уж сколько их предлагали студентам историко-архивного – уму непостижимо. Доска объявлений постоянно пестрела предложениями то искать могилу Тамерлана, то откапывать древний город в Аравийской пустыне. Завлекали перспективами денег, потому что в процессе экспедиции денег хватало только на саму экспедицию. Мои знакомые, соблазнившиеся приманкой, возвращались загорелые, похудевшие и измотанные. Без особенной прибыли, но с кучей воспоминаний, как их чуть паук не укусил, как их чуть араб на верблюде не переехал или что-то еще в этом же духе. Чтобы я по доброй воле влезла в подобную авантюру? Да ни за что! Я же разумная, рассудительная девушка, которая умеет все просчитать на два шага вперед. И, к тому же, рядом со мной всегда был Андрей, который подрезал крылья любому моему идиотскому порыву уехать на каникулы на Тибет.

– Ты будешь восторженно чирикать до первого комара, – смеялся он, когда я взахлеб рассказывала ему о перспективе медитировать вместе с настоящим Далай-Ламой.

– Там нет комаров, – пыталась открыть дверь в путешествие я.

– Кто-нибудь кусучий на твою нежную натуру все равно найдется, – отвечал он, и тема считалась закрытой. Впрочем, и на старуху бывает проруха. Однажды, когда Андрей был в длительной командировке (читай, уехал с женой и сыном отдыхать в Турцию по путевке All Inclusive), я все же успела принять свое взвешенно, мотивированное решение.

– Хочешь кучу аметистов? – спросил меня Петечка, видя, что я грущу в одиночестве.

Чем человек отличается от животного? Он, конечно, ходит на двух ногах, но это искусство доступно и обезьянам. А суслики, стоящие на двух лапках, вообще уморительны. Но они же не становятся в этот момент людьми. Что еще? Человек умеет создавать разные там дистанционные приборы, выполняющие функции различных органов. Всякие дополнительные мозги (мобильники и карманные компьютеры), выносные руки (кухонные комбайны и стиральные машины), скоростные ноги от ведущих автопроизводителей. Да, на такое звери не способны, даже такие симпатичные, как тигрята или мишки-коалы. А еще, хоть у человека и отсутствует бесплатная теплая шубка, но зато есть универсальный эквивалент, за который можно хоть десять раз закрутиться в меха. Я о деньгах. Деньги! Вот уж точно изобретение достойное человечества. Трястись над помятыми сальными купюрами с изображением всяких водяных знаков – кто из зверей на это способен? Вот облизываться, глядя на курочку или кусок свиной вырезки – это да. Это пожалуйста. Но только человеку доступен восторг, охватывающий сердце при виде толстой пачки резаной бумаги. Я знаю не понаслышке, потому что сама его испытывала. Не часто. Всего-то пару раз. Но вовсе не из-за того, что по большей части равнодушна к деньгам. Просто в основном такое чудо, как толстая пачка купюр, недоступна для меня в силу моей низкой жизненной себестоимости. Но главное даже не это. Самое глобальное, что отличает любого представителя человеческой расы – и китайца, и индуса, и слесаря-сантехника, и мафиозо из Италии – это умение выражать свои мысли с помощью слов. Ни одна зверюшка не в состоянии сказать: передайте мне, пожалуйста, кетчуп. Человек неимоверно далеко оторвался от всяких бессловесных тварей и вполне в состоянии передать свои слова даже в виде отрывистой и невнятной азбуки Морзе. Слова летят по телефонным линиям, Интернет – целиком и полностью одни сплошные слова. Иногда картинки, но тоже в основном иллюстрирующие какие-нибудь слова. Слов столько, что даже непонятно, как может так случиться, что их не хватит. А между тем, это случается сплошь и рядом. Вот, например, представьте. Троллейбус. Пробка. Запотевший от множественного дыхания плотного потока пассажиров салон. Сверху, соответственно, рога. Кстати, про троллейбус говорят, что это муж Икаруса. Вряд ли Икарус хранит ему верность. Да, я отвлеклась. Двое в недрах рогатого чудища пытаются уместиться там, где и одному не место.

– Гражданочка, уберите от меня вашего судака! Он колется и противно воняет! – возмущается пожилой мужчина с отпечатком многолетнего недовольства на лице.

– Это прекрасный судак. Вы сами воняете гораздо хуже! – отвечает ему зубастая баба, имеющая богатый опыт такого рода диалогов на оптовом рынке. Ее слова отточены, она хорошо разбирается в людях и знает, куда бить, чтобы было больней.

– Ах ты, стерва старая! Да я тебя… – хватает ртом воздух мужчина. На этом его слова кончаются, потому что он редко ходит на оптовый рынок и не имеет практики. А ведь можно же и по другому. Казалось бы, чего сложного. Спокойно скажи: уважаемая мадам, раз уж это такой прекрасный судак, отчего бы вам не пригласить меня его откушать? Вы одиноки? Какое совпадение, я тоже. Может быть, это судьба? Но в действительности слова заканчиваются, а начинается рукопашный бой на судаках. Наверное, грехопадение – это когда первые люди утратили способность спокойно и прямо говорить о том, чего хотят и чего при этом чувствуют. Да неужели, если бы они хорошенько попросили, Отец наш Небесный не дал бы им этого яблока? А мы бы сейчас не имели тысячи проблем. Вот я, например, как только выдавила из себя всего-навсего парочку честных предложений (из серии «да, Борис, ты действительно мне нравишься), сразу же полностью утратила способность к членораздельной речи. И стала подавленно молчать, мычать, краснеть и отводить глаза. Неандерталец какой-то, а не здравомыслящий цивилизованный и социально адаптированный член общества!

– Что же ты так стушевалась? – веселился непробиваемый Борис, которого, казалось, ничего не брало.

«Ох уж эти сказочки, ох уж эти сказочники», как говаривал кто-то, не помню кто. Но наверняка не из великих, а из нас, женщин. Потому что только мы в состоянии воспринять тонкую мужскую душу в том виде, в котором они нам ее преподносят. То есть в совершенно не соответствующем действительности. Нам так хочется верить, что мы сознательно, полностью отдавая себе в этом отчет, выключаем логику и опыт, чтобы не дай Бог не вычислить ложь или приукрашивание реалий раньше времени. Если бы мне, например, в тот день Борис заявил, что он космонавт или что давно принял мусульманство и готов видеть меня своей второй (но обязательно любимой) женой, я бы поверила. Однозначно. Потому что лично для меня здесь что главное? Именно это коротенькое оставленное за кадром «любимая». А уж кто: подруга Гагарина или вторая (а может и шестая) жена в гареме, не так и важно.

– Точно любимая? Точно навсегда? – только уточнила бы я, чтобы мне было с чего заниматься аутотренингом. Я самая обаятельная, привлекательная и любимая, а то, что не первая, так об этом надо поскорее забыть. Со временем я покорю его и останусь одна в поле боя за его сердце. Ведь я же лучше…. Кого? Жены, другой любовницы, невесты, подруги. Почему? А не знаю. По определению. Потому что я – это я. А они – это они. Для себя я всегда останусь самой прекрасной.

– Но я тоже не хуже! – скажет какая-нибудь жена, у которой за плечами высшее образование, победа над собой в борьбе за возвращение фигуры после родов, зарплата ничуть не хуже (а не дай Бог лучше) чем ваша. Да и сама в прошлом комсомолка, а в настоящем спортсменка и просто красавица. Вот именно отсюда, как мне кажется, растут рога и моей истории с Андреем. По каким таким причинам я решила, что я лучше? Только в силу возраста? Но года – это то, что накапливается по прошествии лет. И дело вовсе не в том, что она была плоха, а скорее в том, что я оказалась самоуверенной молоденькой зазнайкой, решившей, что милая мордашка и обоюдный секс могут чем-то выделить меня из густой толпы таких же как я.

– А как же любовь? Ведь ты его любила, а он тебя предавал. Каждый день! – возмущалась Света, которую, как замужнюю женщину, вся моя история возмущала с любой стороны, откуда ни посмотри. Кстати, именно она указала мне на то, что, скорее всего, нет никакой ключевой разницы между мной и женой Андрея.

– Разве что наличие штампа! – отвечала я, ибо для меня, как потенциальной претендентки на стародевичество, это был ключевой момент.

Отношения. Самая сложная на свете вещь, потому что невозможно точно понять, из чего они состоят, по каким правилам формируются. И вообще, ничего невозможно понять. У каждого индивидуума о них свое представления, а поскольку все люди дико разные, вплоть до химических ингредиентов, то ожидания катастрофически не совпадают с результатом. Как правило, это начинается уже через пару дней после того, как прозвучали слова «я тебя люблю». Чаще даже до этих слов, потому что сегодня как-то не модно произносить такие страшные банальности. Зачастую люди умудряются пожениться, так и не сказав друг другу этих слов. Мне кажется, что сейчас все больше романов проистекает в так называемом застегнутом на все пуговицы варианте. Господа влюбленные быстро, практически моментально раскрывают друг другу свои тела, но не открывают даже самые очевидные и нужные для формирования этих самых отношений мысли.

– Я хочу замуж, – думается даме, но она отчаянно изображает из себя феминистку, которой во страшном сне не привидится тратить время на такие глупости как продолжение рода и ожидание общих с кем-то там внуков. Что бы было, если бы она честно призналась в таких «крамольных» мечтах.

– Я жениться не буду, – думает мужчина, но старательно выдавливает из себя ласкового друга для ребенка от первого брака, чтобы дама не подумала, что он равнодушное к детям чудовище. И потом, путь к сердцу одинокой матери гораздо короче, если сделать ее ребеночку пару «у-тю-тю». Кстати, я никогда не задумывалась об этом, а ведь было бы интересно узнать у всех тех мужчин, что оставили вместе с надоевшими женщинами своих позабытых детей – им-то самим как, что их потомкам делают «у-тю-тю» непонятные равнодушные дядьки? Отчего-то сейчас наступил век равнодушных к собственным детям отцов. Когда-то в институте нам пытались вдолбить в мозг историю древнего Рима, и я запомнила кусок древнего законодательства, касающегося детей.

– Дети при разводе остаются с отцом. Ни при каких условиях женщина не имеет права претендовать на детей! – постановляли древние римляне, потому что, видимо, понимали, что дети – главная ценность этого мира и что если позволить женщинам их уводить, то можно совсем остаться без будущего. Дети были объектом борьбы, главным призом и привилегией сильных мира сего. А сейчас мужчины говорят:

– Это твоя проблема, дорогая. Могу дать денег на аборт.

Жизнь прожить – не поле перейти. Так любила говорить моя бабушка, которая жила так далеко, что я видела ее только летом, да и то только в раннем детстве, когда требовалось обеспечить мне и Ларику полноценный деревенский отдых. У нее был домик в деревне, который мало чем напоминал рафинированную избушку из одноименной рекламы. Ее маленький срубчик-пятистенок, стоящий около леса, до которого надо было сначала сутки трястись в поезде дальнего следования, а затем еще и тащиться на рейсовом автобусе в Бог знает какую глушь, отличался уютом и самобытностью, хотя какой-нибудь иностранец, попав туда, решил бы, что это хлев. В каком-то смысле это так и было. Русская печь стояла посреди большой комнаты, которая в одном лице представляла собой и спальню, и гостиную, и кухню. За дверью были сени, одной стороной они граничили с хлевом, где мычала теплая корова. В хлеву было тепло и душно, пахло сеном и еще чем-то очевидно животным, чуждым для нас, городских жителей. Когда мы были детьми, то обожали ездить к маминой маме. Там под гудение русской печи, мы до полуночи слушали бабулины рассказы про мамино детство и юность, про то, как она встретила папу, служившего в какой-то неподалеку расположенной части, и как покинула этот затерянный край. Пошла вместе с папой измерять военными сапогами русскую землю. Потом, когда мы с Лариком стали постарше, лесные чудеса перестали манить нас к себе, а городские джунгли полностью покорили наше сознание. Компьютеры, телевизоры, супермаркеты. С бабушкой мы потом только переписывались. Причем в основном мама. А мы ограничивались короткими приветами и пожеланиями здоровья. В тот день, когда я оказалась по другую сторону баррикады, то есть на лестничной площадке в доме Бориса Аверина, мне вдруг до ломоты в костях захотелось оказаться в этом маленьком покосившемся срубчике. Забраться на печку и перестать страдать, заставить сердце замолчать. Потому что помимо моих глупых слов и опрометчивых поступков, между нами с Борисом встала бы стена из многих километров густого, непроходимого леса. А это был бы повод забыть всю мою непутевую городскую жизнь. Но бабушки уже несколько лет как не было в живых. Так что дом продали, и мне некуда было поехать, чтобы сделать вид, что ничего не было. Я медленно, будто бы в бессознательном состоянии, прошла весь путь от Борисова дома до своего. А это, между прочем, верные полчаса. И все прокручивала, прокручивала этот наш с ним последний разговор. Что я сказала не так, и что можно было бы сказать иначе. Как можно было бы поступить, чтобы все-таки убедить его в том, что мне надо остаться. Стоило ли звонить в его дверь как сумасшедшей или я правильно поступила, что просто ушла по лестнице вниз, ничем его не потревожив. Проявила гордость. Зачем? Теперь мне со всей очевидностью казалось, что надо было звонить, не отрывая пальцев от звонка. И на всякий случай долюить дверь ногами. Правда, неизвестно, открыл ли бы он ее мне, его выдержке всегда можно было позавидовать.

– Вряд ли! – сказала я сама себе. – Не открыл бы.

– Как ты можешь так унижаться! – сказала мне Света, как только услышала о том, что произошло.

– Но понимаешь, ведь без него мне вообще все равно, унижаюсь я или нет, – жалко оправдывалась я.

– Немедленно прекрати! Уважение к себе прежде всего! У тебя таких как он будет еще сотня, – уверенно заявила она. Я усомнилась.

Что имеем – не храним, потерявши плачем. Еще одна прописная истина из арсенала моей мамочки. Впервые я прочувствовала эти поистине глубокие слова лет в четырнадцать-пятнадцать, когда потеряла свою единственную подругу детства. У меня вообще-то с подругами всегда был некоторый необъяснимый напряг, они не уживались рядом со мной, как не растут грибы на асфальте. Вот мальчишки – это да. С ними у меня был контакт, как у ступеней космической ракеты. И все-таки, было много такого, о чем с мальчишками не поговоришь. С ними как-то больше носишься, стреляешь из самодельного нагана, ищешь партизан. А вот душевно поговорить, помечтать, глядя на звезды, попытаться угадывать мысли друг друга – это все не с ними. Это все с ней, с Ленкой. Она была молчаливой, но в ее присутствии я могла трепаться часами. Она не была красавицей, но мы заворачивались в комбинации или синтетические занавески и чувствовали себя немерянными принцессами. Разве можно почувствовать себя немерянной принцессой рядом с чумазым мальчишкой? В общем, жили мы с Ленкой душа в душу, пока не разошлись. Случилось это совершенно незаметным образом, и даже нельзя назвать точный момент, когда рухнула наша многолетняя душевная связь. Скорее, можно определить период. Между второй четвертью пятого класса и первой шестого. В этот промежуток. Смешное слово – промежуток. Промеж каких-то уток. Это моя бабуля любила говорить «в этот промежуток». Она, как нормальный член голодного послевоенного общества, была помешана на еде. Душевные треволнения, поиски истины, нравственные метания почитались ею за мелочи. А вот испортить желудок – это было самое страшное преступление, которое только и можно было вообразить. В борьбе за здоровое пищеварение все средства были хороши, и не жаль было никаких сил. Бабуся любовно взращивала помидоры, огурцы и всякие там кабачки-патесоны, гневно выдирая из земли малейшие (даже виртуальные) признаки сорняков. Она растила кур, с благоговением собирая перепачканные в помете яички, и потчевала ими нас с Лариком ежеутренне.

– Не буду, не хочу, гадость! – стонали мы, с отвращением уворачиваясь от очередной порции здоровья и сил.

– Вот смотри, испортишь желудок! – гневалась бабуля и сокрушенно уносила яички в холодильник. Вторым по тяжести преступлением у нее шло опоздание на обед. Интересно, что в остальном житье-бытье на деревенских просторах являло собой образец безалаберного и безответственного отношения старших к младшим. Иными словами, присмотра за нами не было ровным счетом никакого, в связи с чем мы умудрялись влезать в совершенно немыслимые переделки. Навроде перелезания заболоченной речки по надломленной березе. На мой взгляд, ничего предосудительного, но потом меня сутки отмывали от тины и маслянистой желтой взвеси, в которой я пробарахталась около десяти минут, навернувшись с березки. Короче, мы могли творить совершенно все, чего бы не захотели. Но только если мы не нарушим неписанное правило. С половины второго до двух мы были обязаны явиться на обед.

– В этот промежуток! – каждый божий день кричала нам вслед бабулечка.

– Хорошо! – отмахивались мы и шли откапывать примеченную в лесу мину времен Великой Отечественной. Однако в промежуток между половиной второго и двумя часами мы стояли перед бабулей как лист перед травою, даже если нашелся целый склад этих самых мин. Потому что в случае опоздания бабуля взорвалась бы куда страшнее. Но в целом, такого рода контроль устраивал нас всех более чем. Эта казацкая вольница была недоступна нам с Лариком в городе, где нас выпускали гулять в парк по часам. И потом, где в городе возьмешь старые окопы и заболоченные речки? Так что эти бабушкины «промежутки» мы переносили легко и без излишней трагичности. А вот промежуток, в котором состоялась потеря подруги, был не так быстр и очевиден. Промежуток длился чуть ли не год и состоял из одной зимы, одной весны и одного лета, в течение которого я была уверена, что все в порядке. Столько лет ведь мы разлучались на каникулах, и это ни разу не создало нам проблем. И, наконец, одной осени, в процессе которой стало окончательно ясно, что порядка никакого нет. Осень, когда мы с Ленкой неожиданно стали проходить мимо друг друга, и даже не здоровались. Да что там здороваться, мы даже не кивали друг другу, не полслова, ни даже еле заметного поворота головы. Чужие люди, да и только. Как так получилось? А хрен его знает. Я же ведь тоже не поворачивалась, не кивала и не здоровалась. Наверное, в какой-то момент я предала ее, думаю, что предала. Вернее, не сколько предала, сколько изменила. Стала все меньше времени проводить с ней, все больше с другими, старшими девочками, которые учили меня быть взрослой. Они говорили: