Ничем нельзя польстить интеллигенту так, как обвинением в хулиганстве и половом распутстве.

Травленый волк – это которого травили. Это когда за битого двух небитых дают. Как писал Чехов Киселевой: «Право, запить можно. Впрочем, говорят, беллетристу все полезно».

Как-то Дмитрий Быков на Московской книжной ярмарке взял общее интервью у меня с Захаром Прилепиным. На разворот «Собеседника». Настоящий талант должен познать на себе травлю – ну, и как вы это испытали? Давно то было, до всех украинских событий.

Травле на моей памяти подвергли Бродского и Солженицына. Отщепенцев. Это был целевой госзаказ. Куда уж нам, грешным. Еще «коллеги» ненавидели Маяковского. Ну и получите памятник на площади. Так бронзовый смертным не вообще чета.

Разве что тебя не все любят. Еще только не хватало. Как там говорили арабы в расцвет своей культуры: «Правильно ли ты живешь? Сильно ли ненавидят тебя твои враги?» Ну – кто высунулся, тот и громоотвод. Чем выше занесло, тем сильнее давит атмосферный столб и тянут за тапочки книзу.

Журналист – это король или это проститутка? Или это проститутка, вообразившая себя королем? Агхиважный вопгос, товагищи!

Был в наше старое время роман Роберта Сильвестра «Вторая древнейшая профессия». Оченно мы его в редакциях читали.

Чему их учат ныне на их журфаках – черт их знает.

Я читал лекцию по – не то чтобы даже журналистскому мастерству, а психологии и умственно-ментальной ориентации журналиста – в МГИМО, МГУ, Минском университете.

В советских газетах я работал дважды по девять месяцев – это была жесткая школа. В несравненном «Скороходовском рабочем» и в «Молодежи Эстонии». Кончались семидесятые годы, и цена ошибки приближалась к сталинским стандартам – но вместо расстрела тебя топили в вегетарианском дерьме.

Отродясь я не собирался быть ни журналистом, ни публицистом, ни «медийной персоной». Пара эпизодов молодости не в счет – джентльмен в поисках десятки.

А потом случился Беслан. И пережить это спокойно не было сил. Беслан – это вечная трагедия, это переломная точка современной истории государства Российского на пути к бездушию и бесчеловечности. Люди отдавали жизни, закрывая детей собой. Но государство слало преступный приказ в оболочке лжи.

И не хотел я вовсе писать эту книгу, и написала она сама себя. Она называется «Великий последний шанс». И вышла в 2005 году. Было мне, однако, пятьдесят семь лет. Так публицистика и началась. Да никакая не публицистика – боль, крик, скорбь, размышление и несмирение.

Прочла ее и вся верхушка. Из Думы посылали помощников в магазин «Москва». За год допечатали тысяч двести.

Вот после выхода и позвонил мне Соловьев. Позвал впервые в свою «К барьеру!» По-королевски так: «Ты с кем хочешь встретиться?» Мы с ним до этого дружили года четыре, но дружба и служба там по-отдельности.

Неудачливость русской истории давно и многими почитается загадочной. И говорят об ее цикличности, предзаданности, обреченности; о том, что она никак ничему нас не учит и преодолеть ее замкнутый круг невозможно. При всем обывательском уровне подобных представлений – в них есть однако рациональное зерно.

Уже в немалых годах с моим старым университетским другом мы несколько ночей пили в Мадриде, и он, некогда насквозь советский человек с блестящей карьерой, объяснял, почему живет в Испании. Он русский насквозь и делает все для поддержания русской культуры в общине. Но в Россию не вернется. «ПрОклятая страна, – резюмировал он. – И людей талантливых много, и для процветания все есть, и намерения бывали святые. А вот все равно ничего не получается. Загадка. Но – что делать…»

Вот эта загадка нам покоя и не дает.

Гениальный советский анекдот про работягу, который по отдельным частям выносит со своего кроватного завода кровать. И как он их ни собирает, как ни бьется – все равно получается пулемет.