В предлагаемой работе рассматривается проблема существования возможных связей между традицией семиотического изучения права и семиотикой тартуско-московской школы семиотики. Соответственно говоря, основное внимание будет уделенно описанию тех тщательно выбранных приемов и понятий из семиотического арсенала тартуско-московской школы, которые «работают» при описании права (например, понятия нормы и нормального, запрета и нарушения запрета, текста культуры и связанного текста). Экстраполяция и использование этих понятий и приемов в описании права может принести существенную пользу как для правоведения, так и семиотики, обогащая теоретический аппарт аналитической юриспруденции со одной стороны, и методологический багаж семиотики права, с другой. В структуре работы отражается переход от общих вопросов к конкретным проблемам. В введении затрагиваются общие вопросы семиотики права – связи с постмодернистским дискурсом права и семиотической теорией. Задача этой главы – дать представление об общем фоне семиотики права и о базовых концепциях, которые интегрируют семиотику права в другие отрасли теоретического правоведения. Первая часть посвящена диахроническому и синхроническому (историческому) описанию современных семиотичесих штудий права и основных парадигм семиотики права. Роль этой части состоит в том, чтобы на примере сравнительного анализа истории, эволюции и тезисов каждой из современных традиций семиотики права выявить общее ядро и механизм «сцепления» семиотического и юридического апектов правовой семиотики. Выявленный механизм ляжет в основу аналитической модели, примененной во второй, основной части исследования. В этой части сопоставляется ряд юридически релевантных понятий и приемов, описанных в семиотических трудах тартуско-московской школы, их историческое развитие, и последущее отражение в избранных трудах отдельных эстонских и русских юристов. Цель анализа —попытка выявления самостоятельной традиции тартуско-московской семиотики права.

Постмодернизм, позитивизм и натурализм —семиотическая точка зрения

Идеологическая трансформация неоконченного проекта правового модернизма в постмодерниский правовой модернизм ознаменована критикой модернистской элитарности, тяги к проведению параллелей между автономной сферой исскуства (в частности, архитектуры) и другими областями человеческой деятельности. Прежде всего, бросается в глаза самая яркая черта модернизма – боязнь идеологического, политического, морального «загрязнения» исскуства, страх перед «низкой», контаминированой культуры. В качество основной задачи исскуства модернисты видели прорыв за пределы существующих форм, стремлении к трансценденции (Boyle1991:481), противопоставляя консерватизму прошлого новизну эстетических ценностей «современной культуры». Само собой разумеется, что, учитывая тягу модернистов к исскуству, модернистский проект права воздал должное архитектоники правовой реальности, предложив в лице своего наиболее яркого представителя Г. Кельзена пресловутую модель пирамиды правовой системы, отображающую «чистую» теорию права, очищенную от посторонних влияний. Американский и скандинавский правовой реализм, несмотря на все свое неприятие чистой теории права (заклейменного как трансцендентальный нонсенс), вместе с тем имеет ряд чисто модернистских характеристик. В частности, правовые реалисты указывали на то, что ортодоксальная форма юридических прав и форма догматической аргументации пренебрегают соображениями целесообразности, поскольку не имеют выхода на конкретную социальную информацию (Cohen1935). Проблема в том, что догматика права не выходит за рамки правового, оставляя в тени социальный контекст. Поэтому, подобно Гансу Кельзену, правовые реалисты пытались выйти за пределы юридической казуистики, хотя и иным путем. Избавление права от «скверны» для реалиста заключалось не в метафизике транседентальных норм, а в изучении социальной функции права, очищении права от шелухи догматических фигур и формул. Но как не странно, рафинируя правовую мысль и отсекая все ненужное, модернисты оказали сами себе медвежью услугу. Благодаря эстетическому рафинированию правовой материи, модернисткая теория права пришла к тому, чего больше всего боялась – потере почвы под ногами. Разрушив столпы классической юриспруденции, осмеяв римское право и традицию 

Лучшим примером крайнего позитивизма является юриспруденция третьего Рейха, главный представитель которой Густав Радбрух отрицал моральную, субьективную сторону права. Закон суров, но это закон – эта латинская юридическая сетенция получила второе рождение в идеологии права нацистского режима (Gesetz als Gesetz). По мнению профессора Г. Л. А. Харта, приверженность представителей немецкой правовой профессии духу позитивизма привела к неспособности сопротивляться преступлениям фашизма. Поэтому, даже те юристы, которые открыто никогда не поддерживали нацистов, были вынуждены следовать политической конъюнктуре. Например, ученик Г. Кельзена – Альфред Вердросс – вписал в свой классический труд по международному праву «Völkerrecht» (1937) типично национал-социалистический тезис о том, что индивид не может существовать вне коллективной общности (народа, класса, семьи), поэтому он должен руководствоваться волей этой общности.

Однако с точки зрения Артура Кауфманна, как раз наоборот, немецкая правовая мысль эпохи 30—40 годов была строго антипозитивистской. Один из известнейших юристов той эпохи Карл Ларенц, основатель «юриспруденции ценностей» и автор многих хрестоматийных работ по теоретической и практической юриспруденции, в 1934 заклеймил юридической позитивзм как «воплощение интеллектуальной интервенции».