Прелюдия, 899 г. Эры Небожителей

Адмирал Веттрайя, володарь Милакии, Северный король, махараджа Весура и Гунга, султан Панджвура, шахиншах Аштвая, императорский регент Лунных Пределов стоял у панорамного окна, полукругом охватывающего капитанский мостик, смотрел, ждал. Молчал. Ему было неуютно на просторном мостике «Грозы мира», флагмана армады, лучшего дирижабля, когда-либо построенного в Наземье. Не из-за людей, что толпились за его спиной, – из-за собственных титулов, собранных за неполные три года. Они казались такими значительными прежде. За ними была держава, раскинувшаяся от Восточного океана до Западного, от льдов полюса до южных пустынь. Почти весь мир, населённый людьми. И последний неподвластный ему клочок этого мира, Великое княжество Тарусия, сейчас проплывал внизу. Хватило бы дня, чтобы завоевать и его. Да что там дня – часа! Иной армии, кроме той, что собрал Веттрайя из разбойников, убийц и прочего отребья, приговорённого Небесами, в мире не существовало. Добропорядочные граждане слишком трусливы, чтобы рисковать жизнью.

Все титулы адмирала Веттрайи не значили ровным счётом ничего. Небесный Город не желал признавать их. Для Небожителей он – никто. Меньше, чем никто, смертник, «огрызок», лишённый права на мену. И значит, ему остаётся либо умереть, либо…

– Ваше величество, может, не стоит торопиться? – подал голос советник Коэно, единственный меняный в свите. – Мы продемонстрировали им свою мощь. Наверняка они не ожидали увидеть столько судов, они примут наши условия. Дадим им больше времени на раздумье…

– Больше времени?! – взревел Картош, старший бомбардир армады. – Ты предлагаешь отступить, пиявка? И что дальше? Ресурс батарей скоро иссякнет, а новые, сам знаешь, небесные уроды продавать не хотят. У нас восемьдесят шесть боевых дирижаблей, три сотни аэропланов. Если вернёмся через год, сможем собрать едва ли треть нынешнего, через пять лет – ничего не останется! Твои умники ни батареи, ни эфирный газ делать так и не научились. И не научатся!

Гончарная мастерская господина Капоша стояла в самом конце Глиняной улицы, там, где та превращалась в просёлочную дорогу, петляющую между огородами, зарослями терновника и мелкими оврагами. Дальше просёлок уходил вправо, перебирался вброд через Тычкин ручей, – благо дно у ручья в этом месте каменистое, – делал изрядный крюк, огибая дубовую рощу, и натужно взбирался на гряду невысоких, но крутобоких холмов. За холмами он терялся окончательно.

Стол, за которым Трай расписывал горшки, стоял как раз напротив окна, выходившего на просёлок. Поздней осенью и зимой смотреть в окно было неинтересно: грязь, слякоть, низкие серые тучи, а то и завеса дождя, делавшая мир маленьким и неуютным. Редкое разнообразие – протарахтит по просёлку телега селянина, вздумавшего наведаться в волостной городок за какой-то надобностью, да и завязнет в бочаге по самую ось. Трай глядел, как тужится мужик, пытаясь приподнять телегу, как упирается копытами тощая лошадёнка. Глядел, вздыхал, сочувствовал – издали.

Когда убогую серость ненадолго прикрывал снег, краше не становилось. Снег – это вовсе зябко и сыро. Стынут руки, под ногами чавкает, и затянутые тонким ледком колдобины оказываются вдвойне коварными. Снег, холод и зиму Трай не любил. Кто их только выдумал? Говорят, на юге, на берегу океана, их и вовсе нет, сплошь весна да лето. Вот повезло тамошним!

Весной и летом картинка за окном преображалась. Сначала появлялась зеленоватая дымка на терновниках. Затем сплошь зелёными становились рощи, расцветали жёлтым, синим, алым пустоши вокруг овражков. Наконец, приходила пора огородов, и просёлок делался многолюдным, весёлым и шумным. Утром, едва солнце поднимется из-за холмов на востоке, – селяне спешат на рынок. Днём, когда оно подойдёт ближе к зениту, – едут обратно. А какое пронзительно-высокое небо весной! Начинаешь верить, что мир не заканчивается грядой холмов, опоясывающих городок, что он огромный – даже до столицы державы, Княжграда, без малого полторы тысячи вёрст!

На цветущие пустоши, зелёные рощи, синее небо Трай мог глядеть часами. Господин Капош бурчал, что работа идёт медленно, но скорее для порядка, без злобы. Руки и подавно не распускал. Потому как Трай не зазря таращился в окошко, а запоминал цвета, чтобы после перенести их на глину. Весной и летом роспись получалась яркой, солнечной, живой, а осенью и зимой, как ни старайся, ничего не выходит. Вроде и глина та самая, и краски те же, и обжигает горшки господин Капош по одной и той же методе, а не получается. «Зимняя» посуда большей частью пылилась в кладовой, распродавалась селянам за бесценок, а то вовсе шла на шамот. Зато «летняя» – ого-го! Летняя кормила и гончара, и его вечно хворую жену, и троих детишек, и единственного подмастерья – Трая. Летняя позволяла содержать мастерскую, закупать глину и уголь, платить рыночный сбор и подушный налог. Пока что позволяла…

Колёса аэроплана ударили по ссохшейся, покрытой редкой низкорослой травой земле пустыря, заставив машину подпрыгнуть. Бед-Дуар тут же выровнял её, повёл по широкому кругу, гася скорость. Повезло, что старуха надумала летом помирать, – рассудил мимоходом. Страшно представить, во что этот «аэродром» превращается осенью. Или зимой. Зимой здесь, на южном побережье, вечная распутица, морозов не бывает. Далеко не каждый пилот решится совершить посадку. С другой стороны, откуда аэропланам взяться в этой забытой Небесами дыре?

Генерал Барис Бед-Дуар, командующий княжьей стражей Тарусии, никакими судьбами не попал бы в рыбацкую деревушку с дурацким названием Устричная Бухта, если бы не чрезвычайное известие, что принёс телеграф. Настолько чрезвычайное, что пришлось отложить все дела, садиться за штурвал и гнать аэроплан десять часов кряду от Княжграда до этих самых «устриц», позволив себе всего две посадки. Разумеется, самому сидеть за штурвалом генералу никакой надобности не было – все летуны стражи в его распоряжении. Да только ни один летун великого княжества не мог в мастерстве своём сравниться с Бед-Дуаром. Во всём мире едва ли полдюжины набраться могло равных ему. А дело было неотложным, требовалось выжать из аэроплана всю скорость, на какую тот способен.

На краю пустыря, послужившего «аэродромом», генерала поджидала карета, запряжённая четвёркой лошадей. Гербовые орлы на дверцах, синемундирные телохранители на запятках – всё, как положено. Сам волостной исправник, тоже одетый по форме – интересно, часто ли он в неё наряжается в эдакой-то глуши? – переминался с ноги на ногу возле кареты. Как только Бед-Дуар спрыгнул на землю и стащил шлем с головы, бросился навстречу. Как же, узнал!

– Как долетели, ваше превосходительство? Не желаете отобедать? – Исправник скосил глаза на солнце, успевшее проделать две трети пути от зенита до горизонта, поправился: – Отужинать?

Вместо ответа Бед-Дуар бросил ему в руки шлем и перчатки, шагнул к карете:

Следующая неделя у Трая выдалась трудной. Вначале надо было расписать всю посуду, что вышла из горна не растрескавшейся. Потом они с мастером Капошем ездили копать глину в излучину Берестянки за двадцать вёрст от города. Затем привезённую глину следовало обработать. Затем… в общем, о Ламавине и его мене Трай и думать забыл. Пока однажды, ближе к вечеру, во двор гончара не вбежал Ардис.

– Трай, пошли скорее! Рыжий, оказывается, вчера вернулся. Сидит в своём новом доме и нос не кажет. Наверное, к брюху бакалейщика привыкает.

Посмотреть на приятеля в новом обличье было любопытно, потому отнекиваться, ссылаться на недоделанную работу Трай не стал. Да и работа была нудная и утомительная – разминать и просеивать глину, очищая её от камней и прочего мусора. Такая работа вполне могла подождать до завтра. Или до послезавтра. Куда спешить? И те горшки, что он уже расписал, госпожа Капошева не скоро распродаст.

Бакалейная лавка была заперта, потому приятели обогнули её, поднялись на крыльцо двухэтажного, беленного известью дома. Траю было чуть боязно. В домах городских богатеев бывать прежде ему не доводилось. Товар мастер Капош доставлял сам, а в гости они, ясное дело, нищебродов не приглашали. Даже стоять на крыльце перед дубовой в резных узорах дверью боязно. А ну как околоточный на улице объявится: «Вы что там делаете? Воровство замыслили?!» И дубиной по спине!

Ардис забарабанил в дверь. Удары получались глухие, не расслышишь.

Через три дня Кветтина исчезла. Трай узнал об этом от её брата. Ардис ворвался во двор гончара, громко хлопнул калиткой, заорал:

– Сестра у тебя? Она дома не ночевала!

Трай с мастером Капошем как раз месили глину, и госпожа Капошева была неподалёку. Оба, и хозяин, и хозяйка, с недоумением посмотрели на неожиданного визитёра. Затем – подозрительно – на Трая.

– Нет, – сконфуженно покачал головой он.

Ардис удручённо вздохнул, вытер пот со лба.

Прелюдия, 970–976 гг. Эры Небожителей

Илва попала в Небесье, как попадают все – прилетела из родного Княжграда менять молодое тело на звонкую монету. Монет мена сулила не много, но и предложить что-то особенное женщина не могла: и внешности заурядной, и молодости не самой первой – двадцать два года исполнилось. Да и знала за собой хвори, о каковых предпочла умолчать. Мена ведь тому выгодна, кто перехитрить сумеет.

Как все, Илва выстояла очереди сначала во Дворце Прошений, затем в Госпитале. Как всех, её ощупывал и осматривал лекарь – мужчина, женщин-лекарей мало, они самых богатых да благородных дам пользуют. Менщица Илвы ни особо богатой, ни благородной не была, потому терпела. И была вознаграждена, когда лекарь без всякого снисхождения объявил об Илвиных хворях.

– Ах ты ж паскудница! Ах ты ж хитрованка облезлая! Ишь, удумала чего – монеты за товар подпорченный получить! – Тётка-трактирщица вцепилась бы Илве в косы, а то и глаза попыталась бы выцарапать, случись подобное в Наземье. Но в Небесном Госпитале разговор совсем иной. Лекарь даже голос повышать не стал:

– А ну, толстозадая, хватит слюной брызгать. Говори коротко – подтверждаешь мену?

Проснулся Трай оттого, что его настойчиво трясли за плечо.

– Чего там?

Он открыл глаза, зевнул. Определить, который час, в подземелье было невозможно. Всё так же горела лампочка, и казалось, что прилёг он несколько минут назад. Хотя в голове изрядно прояснилось, и тело вновь стало послушным.

Госфен сидел на второй койке. На столе стояла глиняная кружка с каким-то напитком и тарелка с ломтём хлеба и сыром.

– Выспался? – Старик внимательно посмотрел на парня. – С добрым утром. Позавтракай, если хочешь.

Пить вино Эдаль пристрастилась, когда торговала бакалеей в Берестовье. Наверное, укрыться от тревожных мыслей таким нехитрым способом пыталась. Или всё дело в теле неведомой барыни, что досталось по мене? Привычным оно было к выпивке и толк в винах знало. Особенно приятными казались сладкие весурские. Не то чтобы Эдаль напивалась допьяна, но пропустить стаканчик-другой за обедом никогда не отказывалась. Фальнар эту слабость всячески приветствовал.

Клюквенку в трактире она сперва пить не собиралась, чуть-чуть пригубила за компанию. Но крепкий напиток неожиданно пришёлся по вкусу, не заметила, как «наклюкалась». Лишь когда голова закружилась, поняла, что изрядно пьяна и пора уходить в номер, укладываться в постель, пока не случился какой-нибудь конфуз. Поднялась из-за стола и почувствовала, что не только голова, но и ноги сделались тяжёлыми, свинцовыми. Хорошо, кто-то взял под руку, помог подняться по лестнице. Сначала Эдаль не сообразила, кто это, потом увидела – Фальнар, муж. О том, что это не Фальнар, а смешной глуповатый парнишка Мави, она вспомнила, когда тот принялся неумело развязывать шнуровку на платье. Хотела прогнать, но сил никаких не осталось, и Эдаль покорилась неизбежному – пусть будет, что будет. Только лицо отворачивала, когда парень полез со слюнявыми поцелуями.

Ни раздеться, ни лечь в постель они не успели. На лестнице громко затопали, зашумели, грохнули чем-то тяжёлым о незапертую в спешке дверь. В следующий миг комната наполнилась блестящими кирасами – стража! Ошеломлённая Эдаль на какое-то время вовсе перестала соображать, что происходит. Её заставили обратно зашнуровывать платье, помогая нарочито грубо и бесцеремонно, – не столько помогая, сколько лапая за грудь! – накинули на плечи манто, повели вниз. Там затолкали в ожидавшую у входа гостиницы закрытую карету, повезли куда-то. Куда – Эдаль не видела: шторки на окнах были тщательно задёрнуты, по обе стороны от пленников сидели стражники. Ламавин попытался возмущаться, сунулся к окну, но мигом получил увесистый тычок и затих, втянув голову в плечи.

Карета ехала и ехала, поворачивала, то убыстряла, то замедляла ход, мерно покачивалась, и Эдаль вновь начало мутить. Вскоре она не могла думать ни о том, куда их везут, ни о том – зачем. Лишь бы доехать хоть куда-нибудь, лишь бы эта треклятая карета поскорее остановилась, и ей разрешили выйти наружу, на свежий ночной воздух!

В конце концов желание сбылось. Карета замедлила ход, сидевший на передке капрал что-то крикнул, впереди гулко лязгнуло. Карета проехала ещё немного, повернула. Остановилась.

Ламавин с самого начала не сомневался, что рано или поздно всё выяснится и его отпустят. Он ведь не хитрован, а добропорядочный мещанин! Их с кем-то спутали, а ночь в кутузке – далеко не самое худшее, что может случиться. Но после разговора с грозным Бед-Дуаром он слегка усомнился в своей правоте. Разумеется, за себя он мог поручиться, но Эдаль… теперь он иначе воспринимал её рассказы. Надо же, такое насочиняла – якобы хозяева Небесья поменяли её не с тем человеком! Да на что им это понадобиться могло? С другой стороны – если та, вторая, хитрованка какая-то, то господа Небожители об этом наверняка знали.

Голова Ламавина с такими сложными задачками разобраться не могла. И стало быть, надобно поступать именно так, как велел генерал – помалкивать и уматывать домой в Берестовье. Эдаль пусть сама выпутывается из неприятностей. В конце концов он её сюда не тянул, наоборот, отговаривал.

Ламавин вспомнил волосы женщины, синие глаза, пухлые губы. Представил всё прочее, до чего так и не успел добраться, и грустно вздохнул. А второй раз вздохнул, когда сообразил, что никто больше не подскажет, как верно вести торговлю, и что барыша он теперь нескоро дождётся.

Так и вздыхал, пока переходил широкую, мощённую узорчатой плиткой площадь перед тюрьмой. И когда свернул на улицу, ведущую к предместьям, вздыхал. А потом сообразил, что города-то он и не знает, где гостиница находится, понятия не имеет. Хорошо, хоть название запомнил: «Золотой Петух». Ещё подумал, когда первый раз вывеску увидел, – откуда тут петухам взяться?

Ламавин огляделся по сторонам, выискивая, у кого бы спросить дорогу. День едва начинался, но был таким сырым и промозглым, что соваться на улицу столичный люд не спешил. Когда-никогда протарахтит закрытый кабриолет или карета, и снова тихо. А из пешеходов поблизости лишь потрёпанного вида девица под зонтом стоит на углу, да кухарка с огромной корзиной спешит куда-то, должно быть на рынок либо в лавку. Ни у одной, ни у другой спрашивать дорогу, выказывая тем самым, что ты полный деревенщина и простофиля, не хотелось. Куда солиднее взять извозчика да велеть, чтобы вёз до гостиницы. На счастье, кошель с монетами тюремные крысы вернули.

Ламавина и Фальнара Госфен разместил у себя в доме, но Трая из схрона не выпустил. Бывший бакалейщик не подозревал об этом соседстве – его накормили от пуза, вымыли в горячей воде, уложили в чистую мягкую постель, и он благополучно продрых остаток дня и всю ночь. История Фальнара была обыденной и незамысловатой. В Княжград он приехал с твёрдым намерением организовать собственное дело. Вначале всё вроде складывалось удачно, он даже знакомого купца разыскал, взявшегося подсобить. Но знакомый благополучно объегорил провинциала, лишив большей части сбережений. Докончили всё клюквенка и девицы из весёлого дома. И однажды Фальнар проснулся прямо на улице с пустыми карманами. Вернее, и вовсе без карманов – грабители не погнушались снять одежду, оставив жертву в нижнем белье. Жаловаться было некуда. Здесь не Берестовье, где все чинуши, начиная с градоначальника, в приятелях. Здесь ты самый обычный бедняк, безудачник.

Конечно, молодой сильный парень смог бы в Княжграде заработать немного монет, чтобы купить приличную одежду и билет на дилижанс. Но Фальнару это и в голову не пришло – за свои многочисленные жизни он напрочь разучился делать что-то руками. Он уже подумывал о мене, когда счастливый случай привёл его на ту самую улицу, по которой ехал Госфен.

Для чего понадобился хитрому старику этот прощелыга, ни Ламавин, ни Трай не знали – тот не спешил делиться планами. А планы у Госфена были, несомненно. Вечером, когда старик ушёл из дому, Ламавин спустился в схрон и рассказал приятелю о записке, которую передавал головорезу Бед-Дуару, и не преминул прочесть перед тем. Грамоту он знал туго, но, чтобы понять значение слов «охота на Небожителей», много ума не требуется. Приятели долго обсуждали заговор, в какой неожиданно угодили. Ламавин старался напустить на себя таинственный вид, говорил многозначительными намёками, но Трай быстро смекнул, что кроме догадок у приятеля нет ничего. Догадки строить он и сам умел. Трай отлично помнил историю Илвы и понимал, что старый ростовщик – хитрован из хитрованов. Такие не попадают в ловушки, они сами их расставляют. Если кто и мог выручить из беды Кветтину, Ардиса, а теперь и Эдаль, то только Госфен. Если он отправился на встречу с самым страшным человеком в державе, стало быть уверен, что сумеет склонить того на свою сторону, и «охота на Небожителей» – не праздная угроза. Кончили приятели разговор тем, что следует дождаться утра, а там поглядеть. Всякому ведь известно, что утро вечера мудреней.

Насколько мудрёным окажется для него следующее утро, Трай и не предполагал. Началось оно с того, что в схрон спустился сам Госфен:

– Как выспался?