– Место номер тринадцать, – буркнул проводник с фиолетовым лицом, пахнув устойчивым перегаром.

– Какой-то ты, папаша, не экспортный… – бормотал Нил, втягивая багаж в узкий коридор вагона. – Один… Два и три… Четыре и пять. Место номер тринадцать, говоришь?.. Ну да ничего, я не суеверный… Хотя, конечно, до Парижа лучше не на тринадцатом месте ехать…

Купе поразило чистотой и необычностью. Вместо привычных четырех было только две полки – одна над другой, в углу справа столик и рядом откидной стул. Нил переоделся, закинул вещи на багажную полку и посмотрел на часы. До отхода оставалось три минуты. Вот бы никто не заявился на свободное местечко! В одиночестве до самого Парижа – не благодать ли?

До вокзала он тоже добирался один – когда узнал, что у матушки восьмого спектакль в Киеве, нарочно взял билет на девятое. Огорчение по поводу того, что никак не сможет проводить единственного сыночка в последний, практически, путь, она отыграла убедительно – но только не для него, он-то знал все ее актерские уловки. Друзьям ничего не сказал – не хотел, чтобы они видели его в обществе… сослуживцев. А у последних, слава богу, хватило ума не засвечиваться на вокзале… Как сказал поэт: «Man is alone, and he dies more alone» – живешь, мол, в одиночку, а помираешь тем более. Ну и замечательно… Сейчас колесики начнут отстукивать мгновения маленькой, но вполне всамделишной смерти прежнего Нила. И прежнего мира. И явления Нила нового, долженствующего народиться в процессе сложного взаимодействия с миром, существующим покамест сугубо теоретически… Можно сказать, с миром иным…

«Вы ушли, как говорится, в мир иной…» – ни к селу ни к городу вылезли вдруг строки Маяковского. «Сделать жизнь значительно трудней…» – поучал певец кипяченой воды, а не прошло и шести лет, как сам отчалил тем же маршрутом… «Негоже, Сережа, Володя, негоже», – отозвалась на это из того же Парижа, кстати, Марина Ивановна. Финал известен… Нет, не проявили товарищи поэты должной стойкости, лишили Родину перспективного расстрельного материала… Говорят, под Большим Домом была устроена мельница, которая перемалывала тела расстрелянных и умученных, а потом кровавое крошево по специальному каналу смывалось в Неву. Интересно, так ли это, и уцелела ли та мельница до наших дней? Жаль, спросить не успел…

Автомобиль давно покинул Кельн и мчался по ровнейшему автобану, мимо прекраснейших мест между Карлсруэ и Штутгартом в направлении Мюнхена.

Элизабет не оглядывалась назад, но все ее мысли, все чувства остались там, в серо-голубом вагоне, уносящем нежданного любимого в Париж.

Там, в вагоне, она так и не нашла в себе сил сказать Нилу об истинной причине той поездки, что свела их в одном купе и перевернула ее жизнь.

Лиз ехала на собственную помолвку, которой не особенно жаждала и до встречи с Нилом, а теперь не хотела десятикратно. Но такова была воля отца – отца, о существовании которого она до двенадцати лет даже не догадывалась.

Точнее, она знала, что по всем документам матушка ее числится «вдовой Дальбер», а сама она – рожденной в законном браке дочерью Антуана и Жюли Дальберов. Про этого Антуана мать никогда ничего не рассказывала, а из его фотографий в доме сохранилась только одна, да и то Элизабет случайно отыскала ее в чулане. Это была свадебная фотография – нарядную, молоденькую, кудрявую мамашку, похожую то ли на овцу, то ли на болонку, напряженно держал под локоток неуклюжий плотный блондин с простецкой, широкой, словно блин, физиономией, и черный свадебный костюм сидел на нем как на корове седло. Шестилетней Элизабет это фото до жути не понравилось, она утащила его в свою комнату, а осенью, когда во дворе жгли опавшие листья, потихоньку сунула в огонь. Ей не хотелось таких родителей.