Люсьен Шоколадов ловко подцепил лопаткой блинчик и перевернул его на другую, еще неподогретую сторону. Ту же операцию он повторил со вторым и третьим блинами. В образовавшуюся после этого паузу он снял с полки свой блестящий медный кофейник и наполнил водой из-под крана. Светлана Денисовна, бдительно следившая за каждым его движением, тут же подскочила к раковине и протерла кран, которого касались пальцы Люсьена, заранее заготовленным раствором хлорки. В ответ Люсьен как бы невзначай колыхнул полой короткого халатика и приоткрыл бледную, тощую ягодицу. Соседка сказала: «Тьфу!» — и отвернулась.

Быдло. Что за планида, в самом деле, — обреченность на существование в окружении быдла? Ну ничего — теперь надо забыть спустить за собой воду в туалете. Пусть обоняют! Вылезла Катька и что-то зашептала Светлане Денисовне. Люсьен попытался шумно испортить воздух, но что-то не получилось. Он опустил глаза, пробормотал привычно: Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный… перекинул блинчики со сковородки на тарелку и, покачивая бедрами, направился в свою обитель.

Дверь из темного, обшарпанного коридора вела словно в другой мир. На фоне рельефных, под холстинку, розовых обоев особенно эффектно смотрелась мебель, которую Люсьен подбирал по принципу контрастности — белый диван и такие же кресла в стиле модерн соседствовали с резной, старинной работы кабинетной тройкой из шкафа, стеллажа и письменного столика с бюро, в красном углу стоял потемневший от времени киот, любовно отреставрированный Люсьеном, а у противоположной стены под бархатным балдахином громоздилась кровать на четырех столбах, почти достигавших потолка. Верх шкафа, застекленная часть стеллажных полок, крышка высокого трюмо сбоку от кровати и верх пианино были уставлены разными милыми сердцу безделушками — фарфоровыми пейзанами, пейзанками и зверьками, вазочками с мелкой икебаной, слониками и прочим в том же духе. Почти все свободное пространство стен занимали картинки преимущественно эротического содержания, иконы и разного рода меморабилия: фотографии в рамках, плакаты и афиши под стеклом, вымпелочки и расписные тарелочки.

Люсьен поставил блинчики на журнальный столик, достал из стеллажа льняные салфетки, две тарелки с золотой каймой, витые ложки и вилки и две кофейные чашечки костяного фарфора. Потом он вышел в коридор и через минуту вернулся с кофейником, который опустил на тот же столик, на деревянную подставку.

— Ку-ку! — сказал он, закончив все приготовления. Не получив ответа, он подошел к кровати и чуть отогнул занавеску. — Подъем, сладкий мой. Репетицию проспишь.

…Острые когти впились ему в спину. Он вскрикнул от боли и неожиданности и в то же мгновение ощутил, что его вскрик — лишь слабое эхо другого, пронзительного, страшного.

— Т-таня? — прохрипел он. — Таня, что…

Волшебные золотые глаза закрыты, как запечатаны. Прекрасное лицо налилось алебастровой бледностью. Алые губы разомкнуты в страдальческой улыбке. Дыхание? Слышно, но еле-еле.

Он поспешно скатился на пол, поднялся, откинул с нее одеяло. Нижняя часть белоснежной простыни залита густой, почти черной кровью. И край одеяла. И ее живот, бедра… И капелька упала на ковер.