Период царствования императрицы Анны Иоанновны является одним из самых печальных на протяжение тысячелетней истории Руси. Рассматривая т. н. смутные периоды российского государства с точки зрения значения их, положительного или отрицательного, для развития государственности нашего отечества, с точки зрения развития народного благосостояния и освобождения народа от политических, экономических и юридических пут, годы русской истории, начинающиеся с 1730, т. е. с воцарения Анны Иоанновны — являются самыми мрачными, более мрачными, нежели смутные годы, предшествовавшие воцарению династии Романовых. С восшествием на престол Анны Иоанновны, этого последнего отпрыска бояр Романовых по прямой линии, начинается продолжительный период

развала

российской государственности, а не укрепления и развития её. При ней т. н. немецкий период русского управления достигает высшей точки своего развития, т. н. эпоха временщиков и фаворитов, притом не русского, а иноземного происхождения. Царствование Анны Иоанновны, не будучи богато историческими событиями общегосударственной и международной важности, интересно потому, что оно изобилует богатством мелких штрихов, характерных для периода упадка государственности, который мало чем отличается от предсмертной агонии. Но и сами деятели времени 1730–1740 гг. — политические декаденты, начиная с носительницы короны, переходя через личности немецких и шведских проходимцев первого разряда — фактических руководителей державы, и кончая третьестепенными исполнителями воли этих проходимцев и безволия императрицы. Потому-то для историка период этот является одним из наиболее заманчивых.

В ночь на 19 января 1730 года в Москве, в Лефортовом дворце умер от оспы 15-тилетний император Петр II, внук Преобразователя, не назначив себе преемника.

Вместе с ним гасла династия, пресекалась мужская линия дома Романовых. Престолонаследие осталось без прочных законодательных норм и законных наследников. Закон Петра I, неясный, произвольно толкуемый и оставленный без действия самым законодателем, терял свою силу, а завещание Екатерины I не имел её, как документ спорный. Для замещения престола перебирали весь наличный царский дом, называли царицу-монахиню, первую жену Петра, его младшую дочь Елизавету, двухлетнего сына старшей умершей дочери Анны, герцога голштинского, трех дочерей царя Ивана и ни на ком не могли остановиться, ни у кого не могли найти бесспорного права на престол: закон Петра I спутал все династические понятия и отношения. Кандидаты ценились по политическим соображениям, по личным или фамильным сочувствиям, а не по законным основаниям. Среди этой сумятицы толков и интересов Верховный Тайный Совет, как руководитель управления, взял на себя почин в деле замещения престола. В ту же ночь, тотчас по смерти Петра II, он совещался об этом деле, назначив на наступавшее утро собрание всех высших чинов государства, чтобы совместно с ними решить столь важный вопрос. При этом Совет пополнил сам себе: в его пятичленном составе были уже три аристократа, князь Д. М. Голицын и двое князей Долгоруких; теперь приглашены были другой Голицын, брат Димитрия, и еще двое Долгоруких. Присутствие шести лиц только из двух знатнейших фамилий придало Совету не только аристократический, но и прямо олигархический характер. На совещании говорили много и долго «с немалым разгласием», по выражению Феофана Прокоповича. Заявление князя Долгорукого, отца второй невесты Петра II, о праве его дочери на престол, будто бы завещанный ей покойным женихом и чье-то предложение о царице-бабке были отклонены, как «непристойные». Тогда князь Д. Голицын, возвысив голос, сказал, что Бог, наказуя Россию за её безмерные грехи, наипаче за усвоение чужестранных порядков, отнял у неё государя, на коем покоилась вся её надежда, и так как его смертью пресекалось мужское колено царского дома, то надлежит перейти к старшей женской линии, к дочерям царя Ивана, тем более, что дочери Петра I, и сами по себе не имеют права на престол, как незаконные, родившиеся до поступления их отца в брак с их матерью. Завещание же Екатерины не имеет никакого значения, так как эта женщина, будучи низкого происхождения, и сама не имела права на престол, и не могла им распоряжаться; но и старшая из дочерей царя Ивана, Екатерина Мекленбургская, неудобна, как жена иноземного принца, притом человека сумасбродного; всего удобнее вторая царевна, вдовствующая герцогиня курляндская Анна, дочь русской матери из старинного доброго рода, женщина, одаренная всеми нужными для престола качествами ума и сердца. «Так так, нечего больше рассуждать, выбираем Анну», в один голос зашумели верховники. Но предложив неожиданно Анну, Голицын еще неожиданнее добавил: «Ваша воля, кого изволите; только надобно и себе полегчить». — «Как это себе полегчить?» — спросил канцлер Головкин. — «Хоть и зачнем, да не удержим того», возразил один из Долгоруких. — «Право, удержим», наставал Голицын. Все охотно приняли предложение о герцогине курляндской, но о прибавке воли смолчали. Голицын продолжал: «Будь ваша воля; только надобно, написав, послать к Её Величеству пункты». Между тем в другой зале дворца сенаторы и высшие генералы дожидались, на чём порешат верховники. Ягужинский, бывший генерал-прокурор Сената, отвел в сторону одного из толпившихся тут Долгоруких и высказывал ему чисто голицынский образ мыслей: «Долго ли нам терпеть, что нам головы секут? теперь время, чтобы самодержавию не быть». Когда верховники вышли и объявили об избрании Анны, никто не возражал.

Утром 19 января собравшимся в Кремле Синоду, Сенату, генералитету и прочим высшим чинам Верховный Тайный Совет объявил о поручении российского престола царевне Анне, прибавив, что требуется на то согласие всего отечества в лице собравшихся чинов. Все изъявили полное согласие. Больше ничего не было объявлено собранию. Между тем в тот же день спешно были составлены и под покровом строжайшей тайны посланы в Митаву доверенные с письмом к Анне, с пунктами или «кондициями», ограничивавшими её власть. Императрица, согласно этим «кондициям», обещается по принятии русской короны во всю жизнь не вступать в брак, и преемника ни при себе, ни по себе не назначать, а также править вместе с Верховным Тайным Советом «в восьми персонах» и без согласия его, ни с кем войны не вчинать и мира не заключать, верных подданных никакими новыми податями не отягощать и государственных доходов в расход не употреблять, в придворные чины, как русских, так и иноземцев не производить, в знатные чины, как статские, так и в военные, сухопутные и морские «выше полковничьего ранга» никого не жаловать, наконец, у шляхетства «живота, имения и чести» без суда не отымать. В случае нарушения этих условий императрица лишалась короны российской. Условия эти привезенные в Митаву послами Верховного Тайного Совета князем Долгоруким, князем Голицыным и генералом Леонтьевым, Анна Иоанновна подписала словами: «по сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна». Через три она решила выехать в Москву, потребовав у посланцев Совета десять тысяч рублей подъемных. Началась новая, бесславная глава истории России.

Анна Иоанновна родилась второй дочерью царя Иоанна Алексеевича 28 января 1693 года и царицы Прасковьи Феодоровны, урожденной Салтыковой и росла при довольно неблагоприятных условиях тяжелой семейной обстановки. Слабый и нищий духом царь Иоанн не имел значения в семье, а царица Прасковья не любила дочери. Естественно, поэтому, что царевна Анна не получила хорошего воспитания, которое могло бы развить её природные дарования. Учителями её были Дитрих Остерман, брат вице-канцлера и Рамбурх, «танцевальный мастер». Результаты такого обучения были ничтожны. Анна Иоанновна приобрела некоторые познания в немецком языке, а от танцевального мастера могла научиться «телесному благолепию и комплиментом чином немецким и французским», но плохо и безграмотно писала по-русски. До семнадцатилетнего возраста Анна Иоанновна большей частью проводила время в селе Измайлове, в Москве или Петербурге под надзором тетки Екатерины и дяди, Петра Великого, который, однако, не позаботился исправить остатки её воспитания и из-за политических расчетов выдал ее замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма, осенью 1710 года. Но вскоре после шумной свадьбы, отпразднованной с разными торжествами и «курьезами», 9-го января 1711 герцог заболел и умер. С тех пор Анна провела 19 лет в Курляндии. Еще молодая, но овдовевшая, герцогиня жила здесь не особенно веселой жизнью; она нуждалась в материальных средствах и поставлена была в довольно щекотливое положение среди иноземцев в стране, «которая была постоянным яблоком раздора между сильными соседями — Россией, Швецией, Пруссией и Польшей». Со смертью Фридриха Вильгельма и после ссоры его преемника Фердинанда с курляндским рыцарством, претендентами на курляндское герцогство явились кн. А. Д. Меншиков и Мориц Саксонский, побочный сын короля Августа II. Мориц притворялся даже влюбленным в Анну; но планы его расстроены были благодаря вмешательству Петербургского кабинета. Во время пребывания своего в Курляндии, Анна Иоанновна жила преимущественно в Митаве. Сблизившись в 1727 году с Э. И. Бироном и окруженная небольшим штатом придворных, в числе которых особенным значением пользовался Петр Михайлович Бестужев с сыновьями, Михаилом и Алексеем, она находилась в мирных отношениях к курляндскому дворянству, хотя и не прерывала связей с Россией, куда ездила изредка, например в 1728 году, на коронацию Петра II, внезапная смерть которого в 1730 году изменила судьбу герцогини. Старая знать хотела воспользоваться преждевременной кончиной Петра Алексеевича для осуществления своих политических притязаний.

Избрание герцогини Анны Верховным Тайным Советом, скоро став известным, вызвало в Москве необычайное движение. Случайное обстоятельство придало ему не местное только московское, но и общерусское значение. На тот самый день 19 января, когда умер император, назначена была его свадьба с княжной Долгорукой. Вслед за полками с их генералами и офицерами в Москву в ожидании придворных празднеств наехало множество провинциального дворянства. Собравшись на свадьбу и попав на похороны, дворяне очутились в водовороте политической борьбы. Замысел верховников сначала встречен был в обществе глухим ропотом. Современник, зорко следивший за тогдашними событиями, и принимавший в них деятельное участие против верховников, архиепископ новгородский Феофан Прокопович живо рисует в своей записке ход движения. «Жалостное везде по городу видение стало и слышание; куда не придешь, только горестные нарекания на осьмиличных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие». Съехавшиеся в Москве дворяне разбивались на кружки, собирались по ночам и вели оживленные толки против верховников; Феофан насчитывал до 500 человек, захваченных агитационной горячкой. Вожаки, «знатнейшие из шляхетства», составили оппозиционный союз, в котором боролись два мнения: сторонники одного, «дерзкого», думали внезапно напасть на верховников с оружием в руках и перебить их всех, если они не захотят отстать от своих умыслов; приверженцы другого мнению, «кроткого», хотели явиться в Верховный Тайный Совет и заявить, что не дело немногих состав государства переделывать и вести такое дело тайном от других, даже от правительствующих особ: «неприятно то и смрадно пахнет». Но Феофан проведал что энергия оппозиции с каждым днем «знатно простывала» от внутреннего разлада; слабейшая част её, консервативная, хотела во что бы то ни стало сохранить старое прарородительское самодержавие; сильнейшая и либеральная сочувствовала предприятию верховников, но была лично раздражена против них за то, что их «в дружество свое не призвали». Однако и в этой либеральной части иноземные послы не замечали единомыслия. «Здесь, — писал из Москвы секретарь французского посольства Маньян, — на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента». Прусский посол Мардефельд писал своему двору, что вообще все русские, т. е. дворяне, желают свободы, только не могут сговориться насчет её меры и степени ограничения абсолютизма. «Партий бесчисленное множество, — писал в январе испанский посол де-Лириа, — и хотя пока всё спокойно, но пожалуй может произойти какая нибудь вспышка». Прежде всего, разумеется, обратились к Западу — как там? Глаза разбегались по тамошним конституциям, как по красивым вещем в ювелирном магазине, — одна другой лучше — и недоумевали, которую выбрать. Все заняты теперь мыслью о новом образе правления, читаем в депешах иноземных послов: планы вельмож и мелкого дворянства разнообразны до бесконечности; все в нерешительности, какой образ правления избрать для России: одни хотят ограничить власть государя правами парламента как в Англии, другие — как в Швеции, третьи хотят устроить избирательное правление, как в Польше; наконец, четвертые желают аристократической республики без монарха. При отсутствии политического глазомера, при непривычке измерять политические расстояния, так недалеко казалось от пыточного застенка до английского парламента. Но при таком разброде мнений перед глазами всех стояло пугало, заставлявшее несогласных теснее жаться друг к другу: это фавор, болезнь распущенной и неопрятной власти. Испытав возвышение Долгоруких, писали послы, русские бояться могущества временщиков и думают, что при абсолютном царе всегда найдется фаворит, который будет управлять ими и жезлом и пырком, и швырком, как делали при покойном Петре II Долгорукие. Значит дворянство не было против идеи ограничения власти, как предохранительного средства от временщиков. Но его возмущал замысел верховников, как олигархическая затея, грозившая заменить власть одного лица произволом стольких тиранов, сколько членов в Верховном Тайном Совете. По выражению историка и публициста екатерининского времени кн. Щербатова, верховники из себя самых «вместо одного, толпу государей сочинили». Так же смотрели на дело в 1730 году. В одной записке, которая ходила тогда по рукам в форме письма кому-то в Москву от лица среднего шляхетства, читаем: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтобы быть у нас республике; я зело в том сомнителен: Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно». Брожение достигло крайней степени, когда на торжественном заседании Верховного Тайного Совета 2 февраля Сенату, Синоду, генералитету, президентам коллегий и прочим штатским чинам прочитали подписанные Анной кондиции и будто бы её письмо, разумеется заранее заготовленное от её имени в Москве, в котором, соглашаясь на свое избрание, она заявляла, что «для пользы российского государства и ко удовольствованию верных подданных» написала и подписала, какими способами она то правление вести хощет. Обязательства, поставленные Анне непременным условием её избрания, оказались теперь её добровольной жертвой на благо государства. Это шитое белыми нитками коварство привело собрание в крайнее изумление. По изобразительном описании Феофана Прокоповича, все опустили уши, как бедные ослики, перешептывались, а с негодованием откликнуться никто не смел. Самые верховные господа тоже тихо друг к другу пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто и они удивлены, такой неожиданностью. Один князь Д. М. Головин часто похаркивал и выкрикивал, «до сытости» повторяя на разные лады: вот де как милостива государыня; Бог ее подвинул к сему писанию; отселе счастливая и цветущая будет Россия. Но как все упорно молчали, он с укором заговорил: «Что же никто слова не промолвит? Извольте сказать, кто что думает, хоть впрочем и сказать-то нечего, а только благодарить государыню». Наконец кто-то из кучи таким голосом и с большой запинкой промолвил: «Не ведаю и весьма дивлюсь, отчего на мысль пришло государыне так писать». Но этот робкий голос не нашел отзвука. Заготовили и предложили подписать протокол заседания, в котором значилось: выслушав присланные императрицей письмо и пункты, все согласно объявили, «что той Её Величества милостью весьма довольны и подписуемся своими руками». Тут уже и бедные ослики потеряли терпение и отказались подписаться, заявив, что сделают это через день. Все словно вдруг постарели, «дряхлы и задумчиво ходили», рассказывает Феофан. Слишком уж сильно ударили по холопьему чувству; никто не ожидал, что так жестоко скрутят императрицу. Верховников спрашивали, как же то правление впредь быть имеет. Вместо того, чтобы заявить, что ответ на этот вопрос уже дан самой Анной в письме и пунктах и что воля её не подлежит пересмотру, Голицын предоставил присутствующим написать об этом проект от себе и подать на другой день. Этим он вскрыл плохо вскрываемые карты. Доселе дело носило как будто корректный вид. Верховный Тайный Совет, фактически оставшися единственным органом верховного управления, избрал на безнаследный престол царевну Анну; все высшие чины до бригадира, считавшиеся должностными представителями народа, «всего отечества лицо на себе являющими», по выражению Прокоповича, единогласно одобрили выбор Совета. Нежданная, не оказавшаяся желанная избранница по праву великодушия принесла на пользу отечества уцелевшие после Петра I обноски предковского самодержавия и в подписанных собственноручно пунктах указала, какими способами хочет она повести свое правление. Милостивый дар не рассматривают как покупный товар, а просто приемлют с подобающим благодарением. А Голицын бросил этот дар на обсуждение высших чинов вплоть «до бригадира» и гем обнаружил, что кондиции — не великодушный дар императрицы народу, а её закулисная сделка с верховниками. Пьеса ставилась на шаткие подноски: в обстановке поддельной законности разыгрывалась простенькая неподдельная придворная плутня. Притом дело о регулировании личной верховной власти запутывалось, расплываясь в общий пересмотр государственных учреждений. Вынужденное или неосторожное предложение Голицына вызвало бурный отклик: началась горячка мнений, записок, устных заявлений о новом образе правления, которыми все чины до полковника и даже шляхетство бесчиновное осаждали Совет. Верховникам пришлось выслушать и прочитать кучу огорчений. Смятение дошло до того, что можно было опасаться восстания. Верховный Совет хотел припугнуть расходившихся политиков, напомнив им, что у него на мятежников есть полководцы, сыщики, пытки. Тогда оппозиция превратилась в конспирацию: люди слабые, «малопомощные», по выражению Прокоповича, без положения и связей, собирались тайком, боялись ночевать дома, перебегали от одного знакомого к другому и то ночью, переодетые.

Пока шляхетство в своих проектах спешило заявить свои сословные желания, князь Д. Голицын вырабатывал и обсуждал с Верховным Тайным Советом план настоящей конституции. По этому плану императрица распоряжается только своим двором. Верховная власть принадлежит Верховному Тайному Совету в составе десяти или двенадцати членов из знатнейших фамилий; в этом совете императрице уделено только два голоса; совет начальствует над всеми войсками: всё по примеру шведского государственного совета во время его борьбы с сеймовым дворянством в 1719–20 гг. Под Советом действуют у Голицына еще три учреждения: 1) Сенат из 36 членов, предварительно обсуждающий все дела, решаемые Советом; 2) шляхетская камера из 200 членов по выбору шляхетства охраняет права сословия от посягательства со стороны Верховного Совета, и 3) Палата городских представителей заведует торговыми и промышленными делами и оберегает интересы простого народа. И так знатнейшие фамилии правят, а шляхетские представители наравне с купеческими обороняются и обороняют народ от этого правления. Этот план не тушил пожара, а только подливал боярское масло в дворянский огонь. Старый Дон-Кихот отпетого московского дворянства в виду надвигавшейся из Митавы своей избранницы пошел наконец на уступки, решился немного приотворить двери ревниво замыкаемого верховного управления и даже допустить нечто похожее на представительство народных интересов, идея которого была так трудна для сознания господствующих классов. Еще шире захватывает он интересы общественных классов в составленной им форме присяге императрице. Он и здесь упрямо стоит на аристократическом составе и на монополии законодательной власти Верховного Тайного Совета, но расточает важные льготы и преимущества духовенству, купечеству, особенно знатному шляхетству и сулит всему дворянству то, о чём оно не осмеливалось просить в своих проектах: полную свободу от обязательной службы с правом поступать добровольно во флот, армию и даже в гвардию прямо офицерами. Эта своего рода партия сословных вольностей шляхетства венчалась обещанием, особенно для него желанным — дворовых людей и крестьян ни к каким делам не допускать. Петровскому крестьянину Посошкову и целому ряду административных и финансовых деятелей, выведенных Петром Великим из боярской дворни, произносилось политическое отлучение.

Политическая драма князя Голицына, «плохо срепетованная и еще хуже разыгранная», быстро дошла до эпилога. Раздор в правительственных кругах и настроение гвардии ободрили противников ограничения, доселе таившихся или притворно примыкавших к оппозиции. Составилась особая партия или «другая кампания», по выражению Феофана, столь же сделанного состава, как и прочие: в нее вошли родственники императрицы и их друзья, обиженные сановники, как князь Черкавский, Трубецкой, которых Верховный Тайный Совет не пустил в свой состав; к ним примкнули люди нерешительные или равнодушные. Тут ожил и Остерман: всё время он сидел дома больной, совсем собрался умирать, причастился и чуть ли не соборовался, но теперь встал вдохновителем новой компании. Отношения, интересы и лица выяснились и немудрено было согласить компанейщиков, уверив их, что от самодержавной императрицы они скорее добьются желаемого, чем от самовластного Верховного Совета, сенаторов утешил восстановлением Сената в значении верховного правления, генералитет и гвардейцев избавлением от команды верховников, всех упразднением Верховного Тайного Совета. Колоколом партии был Феофан Прокопович: он измучился, звоня по всей Москве о тиранстве, претерпеваемом от верховников государыней, которую стерегущий ее дракон В. Л, Долгорукий довел до того, что она «насилу дышет». Владыка сам испугался успеха своей пастырской проповеди, заметив, что многие, ею распаленные, «нечто весьма страшное умышляют». Подъезжая в Москве, Анна сразу почувствовала под собою твердую почву, подготовленную конспиративной агитацией слывшего безбожником немца и первоприсутствующего в Св. Синоде русского архиерея, и смело стала во главе заговора против самой себя, против своего честного митавского слова. В подмосковном Всесвятском вопреки пунктам она объявила себя подполковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, собственноручно угостив их водкой, что было принято с величайшем восторгом. Еще до приезда Анны гвардейские офицеры открыто говорили, что скорее согласятся быть рабами одного тирана, чем многих. Анна торжественно въехала в Москву 15 февраля, и в тот же день высокие чины в Успенском соборе присягали просто государыне, не самодержице, да «отечеству» — и только. Не замечая интриги, зароившейся вокруг Анны, сторонники Верховного Тайного Совета ликовали, рассказывали, что наконец — таки настало прямое, порядочное правление; императрице назначают 100 тысяч рублей в год и больше ни копейки, ни последней табакерки из казны без позволения Совета, да и то под расписку; чуть-что, хоть в малом что нарушит данное ей положение — сейчас обратно в свою Курляндию; и что она сделана государыней, и не только на первое время помазка по губам. Но верховники уже не верили в удачу своего дела и по слухам будто бы сами предлагали Анне самодержавие. И вот 25 февраля сот восемь сенаторов, генералов и дворян в большой дворцовой зале подали Анне прошение образовать комиссию для пересмотра проектов представленных Верховному Тайному Совету, чтобы установить форму правления, угодную всему народу. Императрица призывалась стать посредницей в своем собственном деле между верховниками и противниками. Один из верховников предложил Анне, согласно кондициям, предварительно обсудить прошение вместе с Верховным Тайным Советом; но Анна, еще раз нарушая слово, тут же подписала бумага. Верховники остолбенели, Но вдруг поднялся невообразимый шум: это гвардейские офицеры, уже надлежаще настроенные, с другими дворянами принялись кричать в перебой: «Не хотим, чтобы государыне предписывали законы, она должна быть самодержицей, как были все прежние государи». Анна пыталась унять крикунов, а они на колена перед ней с исступленной отповедью о своей верноподданнической службе и с заключительным возгласом: «Прикажите, и мы принесем к Вашим ногам головы Ваших злодеев». В тот же день после обеденного стола у императрицы, к которому приглашены были и верховники, дворянство подало Анне другую просьбу с 150 подписями, в которой «всепокорнейшие рабы» всеподданнейше приносили и всепокорно просили всемилостивейше принять самодержавство своих славных и достохвальных предков, а присланные от Верховного Тайного Совета и ею подписанные пункты уничтожить. «Как, — с притворным удивления простодушного неведения спросила Анна: — разве эти пункты не были составлены по желанию всего народа?» — Нет, был ответ. — «Так ты меня обманул, князь Василий Лукич», — сказала Анна Долгорукому. Она велела принести подписанные ею в Митаве пункты и тут же при всех разорвала их. Всё время верховники, по выражению одного иноземного посла, не пикнули, а то бы офицеры гвардии побросали их в окно. А первого марта по всем соборам и церквам «паки» присягали уже самодержавной императрице: верноподданнической совестью помыкали и налево, и направо с благословения духовенства. Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII века, сооруженная четырех-недельным временным правлением Верховного Тайного Совета. Но восстановляя самодержавие, дворянство не отказывалось от участия в управлении; в той же послеобеденной петиции 25 февраля оно просило, упразднив Верховный Тайный Совет, возвратить прежнее значение Сенату из 21 члена, предоставить шляхетству выбирать баллотированием сенаторов, коллежских президентов и даже губернаторов и согласно дообеденной челобитной установить форму правления для предбудущего времени. Если бы это ходатайство было уважено, центральное и губернское управление составилось бы из выборных агентов дворянства в роде екатерининских капитан-исправников. Российская империя не стала «сестрицей Польши и Швеции», как надеялся Фик; зато рядом с республикански-шляхетской Польшей стала Россия самодержавно-шляхетская. Движение, во главе которого стал Голицын, ровно ничего не дало для народной свободы.