Тринадцатого августа 1960 года на многочисленных станциях парижского метрополитена наблюдалось небывалое оживление. Толпы столичных жителей с разных концов города устремились к тому месту, где прежде находилось Марсово поле.

То был день вручения наград в Генеральном обществе образовательного кредита, так сказать, пантеоне народного просвещения. Его превосходительство министр Украшательства города Парижа собственной персоной должен был председательствовать на этом торжестве.

Генеральное общество образовательного кредита как нельзя лучше отвечало тенденциям индустриального века: то, что сто лет назад именовалось Прогрессом, двинулось вперед семимильными шагами. Монополия — этот истинный венец совершенства, — можно сказать, nec plus ultra,

[1]

держал в тисках всю страну; создавались, множились, обустраивались общества, — неожиданные результаты их деятельности немало удивили бы наших отцов.

В деньгах недостатка не было, но в какой-то момент, когда железные дороги перешли из частных рук в государственные, средства эти чуть было не оказались невостребованными. В результате возникли избытки капиталов, но еще больше — капиталистов, заинтересованных в финансовых операциях или промышленных сделках.

Отныне не будем удивляться тому, что повергло бы в немалое изумление парижанина девятнадцатого столетия: среди прочих чудес явился Образовательный кредит. Сие общество успешно функционировало вот уже тридцать лет; финансовым главой его являлся барон де Веркампэн.

Мишель Дюфренуа, увлекаемый толпой, уподобился ничтожнейшей капле воды в реке, которая, прорвав сковывающие ее плотины, превратилась в бурный поток. Воодушевление постепенно покидало его. В веселой кутерьме юный чемпион по латинскому стихосложению вновь обрел былую застенчивость; он чувствовал себя чужаком, одиноким и словно заброшенным в пустоту.

Однокашники Мишеля стремительно разбегались, он же шел медленно, неуверенно, остро ощущая свое сиротство на этом сборище самодовольных родственников. Похоже, он грустил и о годах своей учебы, и о своем коллеже, и о своем учителе.

У него не было ни отца, ни матери, и ему предстояло войти в семью, где никто не мог понять его. Он был уверен, что с его наградой за латинское стихосложение его ждет отнюдь не теплый прием.

— Ну что ж! — говорил он себе. — Главное — не падать духом! Перенесу стоически их дурное настроение! Дядюшка мой — человек расчетливым, тетушка — женщина практичная, а кузен — малый трезвый. И я, и мой образ мыслей конечно же будут встречены ими в штыки; но что поделаешь! Вперед!

Однако Мишель не торопился. Он даже отдаленно не напоминал школяра на каникулах, а ведь известно, что школяры стремятся к воле, как народы к свободе. Его дядя и опекун не посчитал нужным присутствовать на вручении наград. Он был уверен, что его племянник «бездарь» (он так и говорил), и, наверное, умер бы от стыда, увидев, что его награждают как юного выкормыша муз.

Наконец-то молодой человек прибыл к своему дядюшке, господину Станисласу Бутардэну, банкиру и директору Общества парижских катакомб.

Сия важная персона обитала на улице Империаль в великолепном особняке — тяжеловесном сооружении дурного вкуса, продырявленном множеством окон; то была настоящая казарма, превращенная в частное жилище, угрюмая и приземистая. Весь первый этаж и флигели особняка занимали конторы.

«Так вот где пройдет вся моя жизнь! — думал Мишель, не решаясь переступить порог. — Неужели у этих дверей мне придется оставить всякую надежду?»

У него возникло непреодолимое желание бежать куда глаза глядят, но он справился с собой и нажал кнопку электрического звонка. Ворота распахнулись, повинуясь невидимому механизму, и, пропустив посетителя, сами же закрылись.

Через просторный двор можно было попасть в конторы, разместившиеся по кругу под общей крышей из матового стекла. В глубине виднелся громадный гараж, где несколько газ-кебов ожидали приказа своего хозяина.

Мишель быстро вышел на улицу и направился к Дому книги пяти частей света, огромному пакгаузу на улице Мира, которым руководил крупный государственный чиновник.

«Тут наверняка сосредоточены все сокровища человеческого разума», — думал наш герой.

Он вступил в обширный вестибюль, посередине которого размещалось центральное Бюро заказов, связанное телеграфом с самыми удаленными точками магазина. Многочисленные служащие беспрестанно сновали во всех направлениях. Специальные подъемники, приводимые в движете противовесами, скользящими по проложенным в стенах шахтам, поднимали служащих к верхним рядам стеллажей. Толпы посетителей осаждали бюро, и разносчики сгибались под тяжестью книг.

Застыв от изумления, Мишель тщетно пытался пересчитать бесчисленное множество томов, теснившихся на полках, но вскоре взгляд его заблудился в бесконечных галереях этого имперского учреждения.

«Мне никогда не удастся прочесть все это», — подумал он, занимая очередь в Бюро заказов. Наконец он добрался до окошечка.

На следующее утро, в восемь часов, Мишель Дюфренуа направился в банк «Касмодаж и Кº». Конторы размещались на улице Нёв-Друо, в одном из домов, возвышавшихся на месте старой Оперы. Молодого человека проводили в обширное помещение в форме параллелограмма, где стояли аппараты необычной конструкции, чем-то напоминавшие огромные пианино; назначение этих машин он понял не сразу.

Бросив взгляд в соседнюю комнату, Мишель обнаружил там гигантские, похожие на крепости кассы. Еще немного — и на них вот-вот появятся зубцы и, похоже, в каждой свободно разместится человек двадцать гарнизона.

При виде этих бронированных сейфов Мишель содрогнулся.

«Да они наверняка выстоят даже при взрыве бомбы», — подумал он.

Несмотря на столь ранний час, вдоль этих внушительных монументов степенно прогуливался человек лет пятидесяти; за ухом у него с готовностью торчало гусиное перо. Вскоре Мишель узнал, что тот принадлежал к семейству Счетоводов и сословию Кассиров. Этот пунктуальный, педантичный, злобный и ворчливый тип с энтузиазмом инкассировал и с горечью выплачивал. Казалось, выплаты им расценивались как грабеж собственной же кассы, а поступления — как возмещение убытков. Под его руководством около шестидесяти клерков, экспедиторов, копировщиков торопливо записывали и подсчитывали.

В своих «Фантазиях разумного насмешника» Шарль Нодье дал следующий совет грядущим поколениям: «Если кто-то во Франции до сих пор не совершил путешествия в Шотландию, я бы посоветовал ему посетить Верхнее Франш-Конте

[227]

, дабы восполнить этот пробел. Пусть небо там и не такое туманное и проплывающие, капризных очертаний облака не выглядят так живописно и причудливо, как во мглистом царстве Фингала

[228]

, но за этим исключением внешнее сходство обеих стран кажется почти полным».

Жака Лаваре озадачили слова заботливого советчика: вначале они вызвали в нем крайнее недоумение; живейшим его желанием было увидеть родину Вальтера Скотта, услышать грубоватые отголоски кельтских диалектов, вдохнуть целительный туман старой Каледонии

[229]

, словом, впитать всеми чувствами своими поэзию этой зачарованной страны. И вот на тебе: разумный человек, добросовестный писатель, действительный член Академии прямо говорит: не утруждайте себя понапрасну! Лон-ле-Сонье

[230]

заменит вам все красоты Эдинбурга, а горные массивы Юрa ни в чем не уступят окутанным дымкой вершинам Бен-Ломонда!

[231]

Затем недоумение сменилось размышлениями. Жак оценил по достоинству шутливую сторону совета Шарля Нодье; он понял, что действительно съездить в Шотландию намного легче, чем во Франш-Конте; ибо, совершенно очевидно, нужен весьма важный повод, мощный побудительный мотив, чтобы отправиться в Везуль

[232]

, в то время как вполне достаточно хорошего настроения, желания начать новую жизнь (о, прекрасная мысль, посещающая нас каждым утром при пробуждении!), наконец, достаточно фантазии, чудесной фантазии, чтобы мысленно унестись далеко за пределы Клайда

[233]

и Туида

[234]

.

И Жак улыбнулся, закрывая остроумное сочинение. Поскольку многочисленные заботы не позволяли ему побывать во Франш-Конте, он решил отправиться в Шотландию. Так состоялось это путешествие, которое, впрочем, чуть было не сорвалось.

Прибытие одного из пароходов в Сен-Назер было намечено на 25 июля. Жак все тщательно рассчитал: он мысленно отвел достойному судну неделю на выгрузку товаров и погрузку новых, — стало быть, отплытие должно состояться не позднее 1 августа. Жонатан Савурнон, у которого в душе все пело, вел регулярную переписку с господином Донтом

[250]

, директором ливерпульской компании, используя для этого свое скромное знание английского языка. Вскоре он сообщил Жаку, что в их распоряжение предоставлен «Гамбург» — судно из Данди под командованием капитана Спиди

[251]

. Корабль только что покинул Ливерпуль и взял курс на Францию.

Торжественная минута приближалась. Жак потерял покой и сон; наконец наступило долгожданное 25 июля. Но, увы! «Гамбург» задерживался! Жаку не сиделось на месте; вообразив, что английская компания нарушила все свои обязательства, он заявлял уже, что ее следует объявить банкротом! Нетерпеливый юноша уговорил Жонатана немедленно отправиться в Нант и Сен-Назер обозревать французское побережье.

Жонатан выехал из Парижа 27 июля, а Жак, в ожидании вызова, поспешил закончить последние формальности.

Прежде всего, нужно было получить заграничный паспорт; Жаку пришлось искать двух свидетелей, готовых поручиться за его моральные качества перед комиссаром полиции. Тогда-то он и завязал знакомство с кондитером, что на улице Вивьен, и булочником из пассажа

[252]

Панорамы. В тот период между этими уважаемыми гильдиями разгорелась страшная ссора по поводу эклеров и саварэнов

[253]

, изготовлением которых булочники наносили ущерб кондитерам. И как только соперники сошлись лицом к лицу, то принялись осыпать друг друга бранью на особом, присущем только месильщикам теста жаргоне. Жаку пришлось вмешаться, пригрозив вызовом полицейских, которых, по причине своей англомании, он именовал полисменами. Наконец оба свидетеля благополучно прибыли к шерифу… то бишь комиссару полиции, где предостойнейшие коммерсанты и поручились за моральные качества Жака, никогда ничего не укравшего из их лавок. Жак получил разрешение внести десять франков в государственную казну, приобретя тем самым право путешествовать вне Франции; потом отправился в префектуру Сены

Жак отбыл накануне в 8 часов вечера, а уже на следующее утро он, едва лишь сойдя с поезда в Нанте, быстрым шагом направлялся к Жонатану Савурнону; разбудить последнего удалось только через пару часов.

— Ты спишь! — вскричал он. — Ты все спишь! А «Гамбург» еще не прибыл.

— Друг мой, — произнес Жонатан, — собери все свое мужество.

Парижанин вздрогнул.

На набережной Рва толпился народ; над обоими судами уже вились клубы дыма. «Графа» и «Графиню» сотрясала дрожь — от форштевня

[268]

до ахтерштевня

[269]

. Часы на бирже пробили шесть.

Жак и Жонатан находились уже на борту; они разыскали место, где им предстояло провести ночь. Жак не мог сдержать чувств; он бегал взад и вперед, временами нервно смеясь, потом садился, сноса вскакивал — и так десятки раз, он перегибался через релинги

[270]

и с волнением вглядывался в водяные струи, затем мчался взглянуть на паровую машину, котел которой мощно клокотал. Он приходил в восхищение при виде могучих цилиндров, пока еще неподвижных поршней, потом возвращался на корму, вставал за штурвал и уверенно клал на руль руку. Его распирало желание перекинуться хоть парой слов с капитаном «Графа д’Эрлон», однако тот торопился закончить погрузку, что удалось (заметим ради справедливости) лишь в восемь часов вечера.

Жонатан был более сдержан, воспринимая происходящее несколько иначе; он полагал, что провести на корабле целые сутки — не большое удовольствие.

— А вдобавок, — повторял он, — считаю, нет большей глупости, чем ехать в Шотландию через Бордо! Это же абсурд!

В августе солнце встает рано, но Жак пробудился еще раньше. В четыре часа он поднялся на палубу, волоча за собой бедного композитора, который таращил глаза, не испытывая никакого восторга от необходимости вскакивать в такую рань. По просьбе Жака им принесли две чашки кофе, увы, сомнительного качества.

— Чудесно, — заметил Жак, в то время как спутник его морщился при каждом глотке. — Наилучший кофе, без сомнения, — это смесь мокко

[274]

, бурбона

[275]

и рио-нуньеса, но не стану хулить и этот, наверняка полученный из многолетнего растения, имеющего корень веретенообразной формы, семейства цикориевых.

— Ты всегда выкрутишься со своими научными терминами! — отвечал Жонатан.

— Ну это уже кое-что! Впрочем, я не привередлив, и во время путешествия все мне кажется прекрасным!