— Говорите, сударь, я вас слушаю.

— Сударь, имею честь просить у вас руки мисс Уоткинс, вашей дочери.

— Руку Алисы?..

— Да, сударь. Мое предложение, похоже, вас удивляет. Но мне, право, трудно понять, что в нем такого уж необычного. Мне двадцать шесть лет. Я — горный инженер, Политехническую школу кончил вторым учеником. Родители мои люди хоть и небогатые, но почтенные и уважаемые. Стоит вам пожелать, и это тотчас подтвердит господин французский консул в Капской провинции

[1]

или мой друг Фарамон Бартес, неустрашимый охотник, хорошо известный вам, да и всем жителям Грикваленда. Сюда я прибыл с научной миссией от Академии наук и французского правительства. За прошлый год мой институт присудил мне Гударовскую премию за работы по химическому составу вулканических скал Оверни

[2]

. Моя записка об алмазоносных пластах Вааля

[3]

уже почти закончена и, без сомнения, будет одобрена научным миром. По возвращении из этой поездки я должен получить должность штатного профессора в парижской Горной школе и уже просил оставить за мной квартиру на четвертом этаже по Университетской улице в доме сто четыре. Жалованье мое с первого января следующего года будет увеличено до четырех тысяч восьмиста франков. Благодаря дополнительной оплате научных работ и экспертиз, а также академических премий и публикаций в научных журналах общая сумма моих доходов почти удвоится. Смею добавить, что при скромных личных потребностях мне для счастья ничего больше и не надо. Имею честь, сударь, просить у вас р\ки мисс Уоткинс, вашей дочери.

По одном) лишь твердому и решительном) тону этой краткой речи легко было понять, что для дипломированного инженера и ученого-химика Сиприена Мэрэ сделалось привычкой идти к намеченной цели прямиком и выражаться с предельной откровенностью. Впечатлению от только что произнесенной речи ничуть не противоречило и выражение его лица — лица молодого человека, поглощенного высокой наукой и отдающего светской cyeтe лишь самую необходимую дань.

В отповеди мистера Уоткинса наиболее унизительным молодому инженеру показа \ось то, что он сам не мог не найти в ней много разумных соображений. Размышляя об этом, Мэрэ даже удивлялся, как это ему заранее не пришли в голову те возражения, которые привел фермер, и как это он, не поразмыслив, рискнул нарваться на столь грубый отказ.

До сего времени молодой инженер никогда не думал о дистанции между девушкой и им, которую создавало различие в их состоянии и происхождении. Привыкнув рассматривать минералы лишь с точки зрения химической науки, он видел в алмазах лишь простые образцы углерода, полезные для музея Горной школы. Кроме того, живя во Франции в более культурной среде, нежели окружение Уоткинса, он совершенно упустил из виду торговую ценность богатых копей, принадлежавших фермеру. Поэтому ему ни на миг не приходила на ум мысль о неравенстве между дочерью владельца Вандергаарг-Копье и французским инженером. А если бы эта мысль у него и возникла, то он, как парижанин и бывший ученик Политехнической школы, вероятнее всего, решил бы, что именно ему предстоит вступить в так называемый «мезальянс»

[11]

.

Резкий отказ мистера Уоткинса означал болезненное пробуждение от этих иллюзий. Сиприен был слишком здравомыслящим человеком, чтобы не признать его обоснованность, и слишком порядочным, чтобы возмутиться приговором, который он признавал, по сути, справедливым. И все же как раз теперь, когда приходи\ось отказаться от Алисы, он еще острее почувствовал, насколько дорога стала она ему за эти три месяца.

Действительно, со дня их знакомства, а это значит — со времени его приезда в Грикваленд, прошло всего три месяца. Каким далеким оно теперь казалось!

Тогда, высадившись на берег вместе со своим другом Фарамоном Бартесом — старым товарищем по коллежу, который вот уже в третий раз ехал в Южную Африку поохотиться для собственного удовольствия,— Сиприен расстался с ним в Капе. Фарамон Бартес отправился в страну басуто

[12]

, где он рассчитывал набрать небольшой отряд чернокожих воинов, которые сопровождали бы его в его охотничьих экспедициях. Сиприен же купил место в тяжеловесном фургоне, запряженном четырнадцатью лошадьми, который на дорогах Вельда выполняет роль дилижанса, и двинулся в путь до Поля Алмазов.

Молодой инженер приехал в Грикваленд отнюдь не для того, чтобы транжирить время в атмосфере алчности, пьянства и курения табака. Ему было поручено произвести топографическую и геологическую съемку некоторых районов края, собрать образцы алмазоносных пород и на месте приступить к тонким анализам. Поэтому ему прежде всего требовалось спокойное жилье, где он мог бы разместить свою лабораторию и которое могло бы служить своего рода центром его разъездов но горнорудному округу. Холм, на котором возвышалась ферма Уоткинсов, сразу привлек его внимание: поселясь здесь, достаточно далеко от лагеря рудокопов, чтобы не слишком страдать от его шумного соседства, Сиприен одновременно оказался бы всего в часе ходьбы от наиболее удаленных рудников,— так как алмазоносный округ занимал, не более десяти—двенадцати километров в окружное!и. По счастью, выбрать один из домов, заброшенных Джоном Уоткинсом, договориться о его найме и устроиться в нем оказалось для молодого инженера делом нескольких часов. Впрочем, фермер проявил себя как человек покладистый. В глубине души он очень скучал в своем одиночестве и теперь с неподдельным удовольствием наблюдал, как рядом с ним устраивается жить молодой человек, который, конечно, доставит ему хоть какое-то развлечение.

Однако если мистер Уоткинс рассчитывал найти в своем жильце компаньона по застолью или усердного собутыльника по части джина, то он ошибался. Едва разместившись со всем своим снаряжением из реторт

[21]

, печей и реактивов

[22]

в доме, предоставленном в его распоряжение,— и даже не дождавшись прибытия главных приборов лабораюрии,— Сиприен уже начал геологические вылазки в окрестности рудника Вечерами он усталый возвращался домой, с образцами пород, которыми оказывались набиты не только его цинковый ящик, охотничья сумка, но и карманы, и даже шляпа, он жаждал лишь поскорее броситься в кровать и заснуть, но уж никак не выслушивать старые побасенки мистера Уоткинса. Кроме того, инженер не увлекался курением и еще менее — выпивкой. Все это не очень соответствовало образу веселого дружка, о котором мечтал фермер. И при всем при том Сиприен оказался таким верным и добрым человеком, таким простым в обхождении и в душевном настроении, таким умным и скромным, что нельзя было постоянно видеться с ним и не почувствовать привязанности. Мистер Уоткинс,— возможно, не отдавая себе в том отчета,— испытывал к молодому инженеру больше уважения, чем к кому-либо другому. Если бы еще этот малый умел красиво пить! А как быть с человеком, который не потребляет ни капли джина? Так-то вот и заканчивались всякий раз размышления огорченного фермера по поводу его жильца.

Что до мисс Уоткинс, то у нее с молодым ученым тотчас установились отношения доброго и искреннего товарищества. Обнаружив у него отличные манеры и умственное превосходство, которого она почти не встречала в своем привычном окружении, мисс Уоткинс с поспешностью ухватилась за неожиданную возможность, представившуюся ей, чтобы пополнить свои весьма обширные и солидные знания, которые она приобрела, читая научные труды по экспериментальной химии.

Лаборатория молодого инженера, конечно, заинтересовала ее. Ей особенно любопытно было узнать все, что относилось к природе алмаза, этого драгоценного камня, который в разговорах окружающих и в торговле страны играл столь важную роль. По правде говоря, Алиса была склонна рассматривать алмазы как обычную гальку. Сиприен имел на этот счет то же мнение. Общность взглядов не могла не способствовать дружбе, которая тотчас завязалась меж ними. Можно смело сказать, в Грикваленде только они не верили, что единственная цель жизни должна состоять в том, чтобы отыскивать, гранить и продавать эти мелкие камешки, которых столь страстно жаждут повсюду в мире.

— Алмаз,— сказал ей однажды молодой инженер,— это просто углерод в чистом виде. Частица кристаллического углерода, и ничто иное. Его можно сжечь как самый обычный кусок угля, и как раз из-за этого свойства горючести удалось впервые заподозрить его подлинную природу. Ньютон

«Конечно, надо уехать,— сказал он себе на следующий день за туалетом,— надо покинуть Грикваленд! После того, что я выслушал от этого дяденьки, остаться здесь хотя бы на день значило бы проявить слабость! Он, стало быть, не хочет отдать за меня свою дочь? А может быть, он прав? В любом случае, ссылаться на смягчающие обстоятельства — не мое дело! Как бы ни было больно, я должен принять приговор, как подобает мужчине, и надеяться на будущее!»

Оставив колебания, Сиприен занялся упаковкой своих приборов в ящики, которые он сохранил, используя их вместо буфетов и шкафов. Он взялся за дело с жаром и уже час или два усердно работал, когда через открытое окно вместе с утренней свежестью до него, словно пение жаворонка, донесся чистый прозрачный голос, выводивший одну из очаровательнейших песен Томаса Мура

[33]

:

На следующий день оба компаньона принялись за работу. Их участок располагался у самого края рудника Копье, и если принять теорию Сиприена Мэрэ, то должен был таить изрядные богатства. Этот клем, уже основательно разработанный, уходил внутрь земли на глубину пятидесяти с чем-то метров, в чем заключалось определенное преимущество, так как, по законам страны, участок, расположенный ниже соседних, мог включать в себя все окрестные земли и, соответственно, все попавшие туда алмазы.

Процесс добычи был очень простым. Сначала оба компаньона размеренно, киркой и заступом накапывали некоторое количество грунта. Потом один из них взбирался на край рудника и развешивал вдоль железного троса полные ведра, поднятые снизу. Затем их перетаскивали в тележке к хижине Томаса Стила. Там, раскрошив с помощью увесистых чурбаков и очистив от камней, грунт пропускали через решето с ячейками по пятнадцать миллиметров шириной, чтоб отделить камешки помельче; их очень внимательно рассматривали, прежде чем выкинуть в отбросы. Наконец землю просеивали через очень частое сито, после чего она считалась годной для сортировки.

Когда землю высыпали на стол, оба рудокопа усаживались перед ним и, вооружившись особым скребком из жести, очень тщательно, горсть за горстью, ее исследовали и, закончив осмотр, бросали под стол, в отбросы.

Все эти действия имели целью обнаружить скрытый в земле алмаз, который порой едва достигал в размере половины чечевичного зерна. И компаньоны считали себя вполне счастливыми, даже если за весь день удавалось отыскать хотя бы один такой. Они с жаром отдавались работе и сортировали землю своего клема самым тщательным образом, но результат первых дней оказался скорее отрицательным. Сиприену особенно не везло. Если в земле и скрывался какой-нибудь мелкий алмаз, то почти всегда первым замечал его Томас Стил. Первый камешек, который тот с радостью обнаружил, даже вместе с пустой породой весил менее одной шестой карата.

Алмаз первой воды, то есть весьма чистый, прозрачный и бесцветный, стоит после огранки, при весе в один карат, приблизительно двести пятьдесят франков. Однако если стоимость более мелких алмазов соответственно очень низка, стоимость самых крупных растет очень быстро. Обычно считается, что продажная стоимость алмаза чистой воды равна квадрату его веса, выраженному в каратах, помноженному на текущую цену названного карата. Следовательно, если предположить, что цена карата составляет двести пятьдесят франков, то камень того же качества весом в десять каратов будет стоить в сто раз больше, то есть двадцать пять тысяч франков.

В Европе или за ее пределами вряд ли еще найдется ученый, чье лицо всем знакомо так же хорошо, как лицо доктора Швариенкрона из Стокгольма. Фабричные этикетки с его портретами наклеиваются на миллионы бутылок, запечатанных зеленой облаткой, а те благодаря стараниям поставщиков проникают даже в самые отдаленные уголки земного шара. Их содержимое — рыбий жир, всеми признанное, весьма благотворное лекарство, особенно для жителей Норвегии, которым оно приносит годовой доход в кронах, исчисляемый восьмизначными цифрами. Изготовлением этого замечательного снадобья с давних времен занимались норвежские рыбаки. Сейчас его производство значительно усовершенствовалось благодаря применению научных методов. Настоящим королем рыбьего жира ныне является знаменитый Рофф Швариенкрона.

Кому не знакомы докторская остроконечная бородка, очки, крючковатый нос и меховая шапка? Хотя изображения на бутылочных этикетках и не отличаются художественным совершенством, зато поражают несомненным сходством с оригиналом. Доказательством тому послужило одно происшествие в начальной школе рыбацкого поселка Нороэ на западном побережье Норвегии, в нескольких лье от Бергена.

Около двух часов пополудни ученики сидели в классе — большой комнате с земляным полом, посыпанным песком: девочки по левую сторону, мальчики — по правую. Все они внимательно слушали своего учителя Маляриуса, объяснявшего на доске решение задачи, как вдруг дверь распахнулась и на пороге показался какой-то человек в меховой шубе, меховой шапке, меховых сапогах и меховых рукавицах. Школьники почтительно встали с мест, как принято, когда в класс входит посетитель. Никто из них не знал этого человека, но едва только он появился, ученики стали перешептываться:

— Доктор Швариенкрона!

Надо заметить, что бутылки с рыбьим жиром всегда были перед глазами учеников местной школы — одна из фабрик доктора находилась в Нороэ. Тем не менее он уже много лет не бывал здесь, и до сего дня никто из школьников не мог похвалиться, что видел его воочию. Зато слышали о нем немало. Доктора Швариенкрону частенько вспоминали по вечерам в рыбацком поселке, да так часто, что у него должны бы постоянно гореть уши, если народные поверья действительно имеют под собой какую-то основу.

Дом господина Герсебома, как и все дома в Нороэ. покрыт дерном и сложен из огромных сосновых бревен по старинному скандинавскому способу: две большие комнаты посередине разделены длинным узким коридором, ведущим в сарай, где хранятся лодки, рыболовные снасти и целые груды мелкой норвежской и исландской трески, которую раскатывают после сушки, чтобы поставлять ее торговцам в виде «Roundfish» («круглая рыба») и «Stockfish» («рыба на палке»). Каждая из двух комнаг служит одновременно и горницей и спальней. Постельные принадлежности — матрацы и одеяла из шкур — хранятся в особых ящиках, вделанных в стены, и извлекаются оттуда только на ночь. Высокий очаг в углу, в котором всегда весело потрескивает большая охапка дров, и свежевыбеленные стены придают самым скромным жилищам опрятность и уют, не свойственные крестьянским домам в Южной Европе.

В этот вечер вся семья собралась у очага, где в огромном горшке варилась на медленном огне похлебка из копченой селедки, кусочков лососины и картофеля. Господин Герсебом, человек в самом расцвете сил, с суровым обветренным лицом и ранней сединой, сидел в высоком деревянном кресле и плел сети, чем он обычно занимался, когда не находился в море или в сушильне. Его сын Отго, рослый четырнадцатилетний мальчик, как две капли воды похожий на отца, по всей видимости должен был стать впоследствии таким же умелым рыбаком. А сейчас он пытался постигнуть тайну «тройного правила», испещряя маленькую графитную доску. Его большая рука казалась куда более приспособленной для управления веслом, чем для такой работы. Эрик, склонившись над обеденным столом, с увлечением читал толстую книгу по истории, взятую у господина Маляриуса. Рядом с ним добродушная Катрина Герсебом спокойно сучила пряжу, а белокурая Руанда, девочка десяти — двенадцати лет, сидя на низкой скамейке, усердно вязала толстый чулок из красной шерсти У ее ног упала, свернувшись клубком, большая рыжая собака с белыми пятнами и курчавой, как у барана, шерстью.

Медная лампа, заправленная рыбьим жиром, ровно освещала своими четырьмя фитилями все уголки мирного жилища. Молчание, не нарушавшееся, по крайней мере, в течение часа, уже начало тяготить матушку Катрину. Наконец она не выдержала:

— Хватит на сегодня. Поработали — пора ужинать!

Не возразив ей ни слова, Эрик забрал свою толстую книгу и пересел к очагу, а Ванда, отложив вязанье, направилась к буфету, чтобы достать тарелки и ложки.

Когда на следующее утро после тщательного осмотра фабрики доктор Швариенкрона заканчивал завтрак вместе со своим управляющим, вошел человек, в котором он не без груда признал вчерашнего собеседника.

Одетый в праздничный костюм, состоящий из отороченного мехом палы о, вышитого жилета и старомодной высокой шляпы, рыбак выглядел совсем не так, как в своей обычной рабочей куртке. И уже окончательно делал его не похожим на самого себя грустный и растерянный вид. Покрасневшие веки свидетельствовапи  о бессонной ночи. Так оно и было в действительности. Господин Герсебом, до сих пор никогда не знавший укоров совести, до самого утра ни на минуту не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок на кожаном тюфяке. Под утро он поделился своими грустными думами с матушкой Катриной, которая тоже провела всю ночь без сна.

— Знаешь, Катрина, я все время размышляю о том, что сказал нам доктор,— произнес он, измученный бессонницей.

— И я тоже об этом не перестаю думать с тех пор, как он ушел,— ответила честная женщина.

— Мне кажется, тут есть какая-то доля правды, и мы были большими эгоистами, чем сами могли предположить. Как знать, не имеет ли наш мальчик права на какое-нибудь большое состояние и не лишился ли он его из-за нашей беспечности?.. Как знать, не оплакивают ли Эрика в течение двенадцати лет его родные, которые справедливо могут обвинить нас в том, что мы даже и не попытались вернуть им ребенка?

Доктор Швариенкрона жил в богатом особняке на острове Стедсхольмен — самом старинном и аристократическом квартале Стокгольма, одной из наиболее живописных и привлекательных столиц в Европе, одной из тех чудесных столиц, которую иностранцы посещали бы гораздо чаще, если бы мода и предрассудки оказывали на маршруты путешествий такое же влияние, как на фасоны шляп. Стокгольм расположен на восьми островах, соединенных между собой бесчисленными мостами, обрамленный великолепными набережными. Оживляемый непрерывным движением пароходов, заменяющих здесь омнибусы

[129]

, веселостью своего трудолюбивого населения, самого гостеприимного, вежливого и образованного в Европе, этот замечательный город, со своими садами, библиотеками, музеями, научными учреждениями является одновременно и северными Афинами

[130]

, и крупным торговым центром.

Выйдя из поезда на вокзале шведской столицы, Эрик все еще находился под впечатлением прощания с Вандой, расставшейся с ним на первой подставе. Дети переживали предстоящую разлуку гораздо тяжелее, чем можно было ожидать в их возрасте. Они не могли скрыть друг от друга своего горя. Но когда карета, ожидавшая доктора на вокзальной площади, подъехала и остановилась перед большим каменным домом, Эрик замер от восторга. Сквозь двойные рамы из окон лился яркий газовый свет, медный дверной молоток, казалось, был отлит из чистого золота. Вестибюль, облицованный мраморными плитами, украшенный статуями, бронзовыми канделябрами и большими китайскими вазами, окончательно ошеломил Эрика. Пока слуга в ливрее помогал доктору снять шубу и учтиво осведомлялся о его здоровье, мальчик с изумлением оглядывался по сторонам.

Шум голосов привлек его внимание и заставил обернуться к лестнице с массивными дубовыми перилами, застланной ковром. По лестнице спускались две особы, чьи платья показались гостю ослепительно красивыми. Одна из них, седая дама среднего роста, выглядевшая очень гордой, была в черном суконном платье со складками, достаточно коротком, чтобы можно было заметить красные чулки с желтыми стрелками и башмаки на пряжках. За поясом у нее висела огромная связка ключей на стальной цепочке. Она величественно держала голову и бросала по сторонам быстрые и проницательные взгляды. Это была фру Грета-Мария, экономка доктора, неограниченный повелитель по части кулинарии и домашнего хозяйства.

Позади нее шла девочка лет одиннадцати — двенадцати, показавшаяся Эрику настоящей сказочной принцессой. Вместо национального наряда, единственного, который ему приходилось видеть у девочек ее возраста, на ней было надето синее бархатное платье. Белокурые волосы падали с плеч шелковистыми локонами. На ногах были черные ч\лки и шелковые туфельки. Огромный бант вишневого цвета, похожий на бабочку, оживлял необычно бледное лицо, освещенное фосфорическим блеском зеленых глаз.

— Как я рада, дядя, что снова вижу вас! Хорошо ли вы съездили? — воскликнула она, бросаясь доктору на шею. При этом она едва соблаговолила удостоить взглядом Эрика, скромно державшегося в стороне.

Уже на следующий день новая жизнь Эрика вошла в нормальную колею. Прежде всего доктор Швариенкрона отвел мальчика к портному, который одел его с ног до головы, как подобает горожанину, а затем представил директору одной из лучших стокгольмских школ. Это была «Hogre Elementar lauroverk», школа, напоминающая французский лицей. Там проходят древние и новые языки, основы наук — все, что необходимо при поступлении в университет. Так же как в Германии и Италии, все ее ученики живут дома или, если они приезжие, останавливаются у преподавателя или опекуна. Плата за обучение более чем скромная, а неимущие и вовсе от нее освобождаются. Каждая школа имеет свой гимнастический зал, и, таким образом, наряду с общим образованием, осуществляется также и физическое воспитание.

Эрик сразу же занял первое место в классе. Он все воспринимал с такой удивительной легкостью, что у него оставалось много свободного времени. А потому доктор решил предоставить ему возможность посещать по вечерам «Slojdskolan» — Стокгольмскую промышленную школу. Это учебное заведение, специально предназначенное для практического изучения физики, химии, геометрии и черчения — предметов, которые в обыкновенной школе проходят только в теории. Доктор Швариенкрона справедливо считал, что посещение промышленной школы, одной из лучших в столице, будет еще больше способствовать быстрым успехам Эрика. Но он даже и не подозревал, какую огромною пользу принесет его питомцу двойное образование! Легко усваивая школьную программу, Эрик мог приступить теперь к более глубокому изучению основных дисциплин. Вместо отрывочных поверхностных сведений — скудного достояния большинства учеников, он накапливал Точные, ясные, глубокие знания. Дальнейшее их развитие было только вопросом времени. Он получал такую солидную подготовку, что изучение самых сложных разделов университетского курса теперь уже не составило бы для него никаких трудностей.

Маляриус оказал Эрику добрую услугу в отношении языков, истории, географии и ботаники. Промышленная школа привила ему практические навыки в области техники, без которых любые самые прекрасные теории могут оказаться лишь мертвым грузом. Обилие и разнообразие изучаемых предметов не только не утомляло Эрика, но, напротив, заметно его развивало,— куда лучше, чем штудирование одних только теоретических курсов. К тому же гимнастические упражнения, укрепляя его тело, давали отдых мозгу и предотвращали умственное переутомление. Эрик был одним из первых не только за партой, но и в гимнастическом зале. А свободные часы проводил у любимого с детства моря. Мальчик радовался возможности побеседовать с матросами и рыбаками и охотно помогал им в работе. Иногда он получал от улова большую рыбину, которую с удовольствием принимала у него фру Грета.

Эта славная женщина вскоре почувствовала глубокую симпатию к новому члену семьи, такому доброму и трудолюбивому, что нельзя было его не полюбить. Не прошло и недели, как Бредежор и Гохштедт привязались к нему так же искренне, как и доктор Швариенкрона. Одна только Кайса не питала симпатий к юному рыбаку из Нороэ. То ли маленькая фея считала, что с его приходом поколебалось ее безграничное владычество в доме, то ли ей было досадно, что доктор в присутствии Эрика подсмеивается, впрочем довольно безобидно, над ее ужимками «принцессы-недотроги». Так или иначе, но она всегда старалась выказать новому воспитаннику доктора холодное пренебрежение, которое не могла сломить даже его безукоризненная вежливость. К счастью, Кайсе не так уж часто удавалось продемонстрировать Эрику свое презрение: он либо отсутствовал, либо занимался у себя в комнате.

Жизнь его текла довольно гладко, не нарушаемая никакими из ряда вон выходящими событиями. Воспользуемся этим, чтобы перешагнуть через два года и возвратиться вместе с ним в Нороэ.