Давно хотел написать об опричнине. И несколько раз приступал. А никак не получалось. И не мог понять почему. Но потом понял. Дело в том, что опричнина сама по себе просто часть жизни Ивана IV, государя Московского и всея Руси, не рассказав о которой к теме никак не приступить. Не начав с начала, мы просто не поймем, как сложилась очевидная противоречивость его характера, причудливо смешавшего в себе и надрыв, и жестокость, и равнодушие к крови, и чудовищно завышенную самооценку, и при этом – совершенно явное наличие совести, жалость к людям, стремление к добру и отрицание зла. Ведь, в конце концов, все мы родом из детства…

Прочь длинные исторические панорамы.

Литературы тьма.

Ограничусь тем, что для меня безусловно: человек тяжек на подъем и трудно расстается с привычным, а потому, вполне возможно, Василий III так и откуковал бы с Соломонией Сабуровой век, оставив за бездетностью выморочный престол брату Юрию, кабы Елена не была Еленой Прекрасной. Без пояснений. Кто плавал, тот знает и поймет. Она была очень красива (судя по сохранившимся прядям волос, медно-рыжим, скорее всего, еще и синеглаза), образованна, тактична, очень умна, и влюбился в нее великий князь без ума. Иначе бы по первому требованию не сбрил священную для тогдашней России бороду и не оделся бы по молодежной польской моде. Но были у молодой женщины еще и воля, и логика, и амбиции, и государственное мышление. В ситуации, когда мужа не стало, а в регентском совете дело дошло уже и до поножовщины, вдова сумела взять штурвал в руки. Она договорилась с митрополитом Даниилом, переманила (пусть и через койку) спикера Думы, авторитетного воеводу князя Овчину-Телепнева (он, судя по всему, вздыхал по ней еще при жизни супруга – но тогда о таком и речи не было, а вдова сама себе хозяйка), отстранила регентов (пожизненно упрятав в тюрьму самого опасного, собственного дядю Михаила) и, наконец, обезвредила мужниных братьев. Став в итоге реальной, все контролирующей правительницей на целых пять лет.

И правила, отмечу, очень недурно, по всем направлениям, добившись очень многого и во внутренней политике (вплоть до финансовой реформы), и во внешней, и в градостроительстве, и вообще. По мнению Татьяны Черниковой, знающей о Елене все, в период ее руководства положение государства настолько улучшилось, что «

народ пел о ней добрые песни, и некоторые из них в подмосковных деревнях помнили еще в начале ХХ века

». Иное дело, что московская аристократия – реально, хотя и довольно мягко, без особых репрессий отстраненная от власти, – «

бесстыжую литвянку, государынину разлучницу

» ненавидела, но позиции княгини были достаточно тверды, и опасаться было нечего. Так что, по всем приметам, детство у потерявших отца мальчиков – крепыша Вани и «убогого» (глухонемого) Юры должно было быть светлым. Безотцовщина, конечно, зато мама рядом, а мама в обиду не даст. И мама молодая – всего 28 лет, так что и в возраст введет, и на ум-разум наставит.

Но человек всего лишь предполагает.

Падение Шуйских (многие из них поехали в ссылку) изменило конфигурацию сил при дворе. Начисто. Резко усилилась «партия митрополита». Естественно, Иван вызвал из ссылки Федора Воронцова, сделал его боярином, а тот подтянул близких ему людей типа брата Василия и князя Ивана Кубенского. Однако очень скоро выяснилось, что Федор вовсе не так прост. Сразу после возвышения он, как сообщают летописи, «возжелал правити» без всякого вмешательства царя и вел себя бестактно, «сердяся», когда Иван решал что-то сам или без спроса жаловал кого-то из бояр. А это было недальновидно. Политикой подросток, как отмечают все исследователи, тогда еще не интересовался вовсе, но вновь оседлать себя, почуяв волю, уже не позволял никому. Тем паче теперь, когда он заявил о себе и стал самостоятельной фигурой, к нему потянулось

«бояр множество»

. Что и понятно: глядя в уже недалекое будущее, аристократические семьи пытались так или иначе приручить подрастающего государя.

Вчера еще всеми забытому мальчишке начали угождать, одаривать, подсылать в «дружки» сыновей-ровесников, приглашать на медвежью охоту и «травли», а то и втягивать в куда более лихие забавы. Как раз тут (редкий случай) можно верить мемуарам Курбского насчет «

велицые гордые паны (по их языку боярове)

» старались потрафить парню, «

ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию

», потакая даже явному озорству («

по стогнам и торжищам начал на конех… ездити и всенародных человеков, мужей и жен бити и грабити

»). Да и «

Главы поучительны начальствующим правоверно

» Максима Грека, наставлявшего подростка, что такое хорошо, а что такое плохо, вполне явно свидетельствуют, что паинькой Иван не был. Хотя и ничего особенно страшного не творил. Волочился за девушками, любил скоморохов, дурачился, любил драться и часто сам задирался, но не любил быть битым.

Правда, были характерны для него и приступы внезапного гнева, и склонность к злым насмешкам, и обидчивость, однако это не удивляет: нервы у Ивана были испорчены с детства, а при малейшем намеке на обиду он реагировал очень остро. Не знаю, правду ли сообщает Курбский о том, что примерно тогда «за охальное дело» юный князь приказал убить одного из приятелей, Михайлу Трубецкого, – это ничем не подтверждено, но в летописи есть краткая запись об «урезании языка» за «невежливое слово» другому сверстнику, Афанасию Бутурлину. Впрочем, по мнению Флоря, изучившего источники досконально, «эпически спокойный характер» такого рода записей говорит не столько о нраве Ивана, сколько о нравах Москвы того времени. Тот факт, что в условиях переворотов и явных и тайных убийств, неотъемлемо присущих эре «боярского правления», понятие ценности человеческой жизни упало ниже плинтуса, понятен. Да оно (по меркам времени) и без того было достаточно условно, и не только на Руси, но и много западнее.

И еще раз. Уже в это время отчетливо видно, что, во-первых, давить на себя Иван не намерен позволять никому, а во-вторых, сознает необходимость иметь свою, только свою группу поддержки – и потому после ссоры с Воронцовым у престола появляются Глинские, много лет выживания ради не мелькавшие. Все же родная кровь: бабушка, дяди, кузены. По тем временам это считалось надежнее всего, о внутренних же раздорах в семье (Елену в семье очень не любили, и было за что) князь, скорее всего, просто не знал, а родичи ему не рассказывали. Глинские же, меж прочим, добрым нравом не отличались, сразу показав чисто литовский гонор, помноженный на московскую спесь.

Приближенные к престолу и обласканные (судя по воспоминаниям Ивана, очень тепло о них отзывавшегося много позже, им он верил всегда), они начали сводить старые счеты по полной программе, прежде всего зачистив местность от всех, так или иначе «ране чинивших обиды». Мстили беспощадно. Обождав, косвенным образом выместили старое зло даже на покойной Елене, «сугубым» (то есть без консультации с Иваном) «повелением князя Михаила Глинского и матери его, княгини Анны», казнив молодого князя Овчину-Оболенского – сына того самого, «которого посадили на кол» (еще неведомый Москве, чисто европейский изыск) «на лугу за Москвою-рекою».

Эта глава здесь, по сути, не нужна. Она для другой книги, той, где речь пойдет о расширении России на восток. Так что, кому неохота, может без всякого ущерба для себя пропустить. Но, с другой стороны, описывать жизнь Ивана, вовсе не помянув покорение Поволжья, как-то даже и неприлично. Тем паче, что нынешние агитаторы, горланы, трибуны и главари из Татарстана обожают покричать о какой-то «агрессии и оккупации». А значит, хотя бы вкратце, но не избежать.

Итак, для начала, как и в жизни было, – Казань…

Старший по общаге

Улу-Мухаммед, потомок Джучи по линии Тука-Тимура, был, очевидно, последним ханом Большой (Синей) Орды, всерьез способным восстановить хотя бы относительный закон и порядок на территории от Днестра до Волги. Талантливый полководец, дипломат и политик, он добился очень многого, но в итоге проиграл мелочи, не годившейся ему в подметки, – именно потому, что эта мелочь, разорвав и поделив Орду, не хотела очередного усиления ханской власти. Однако, имея голову на плечах, военный талант и далеко идущие планы, не смирился, ушел на Каму, в земли бывшего Булгарского царства, где был с восторгом встречен населением. Что и понятно: богатейшие земли вокруг Казани, перегнавшей к тому времени захудавшие Булгар и Биляры, не имели реальной защиты, и грабили их все подряд, от русских ушкуйников до татарских беспредельщиков. Здесь хан быстро укрепился, создав базу для реализации реставрационных планов. Естественно, восстановление контроля над русскими землями при этом рассматривалось как первый этап большого пути, тем более что на Руси не все было ясно в смысле гражданского мира, наследники Донского увлеченно ослепляли один одного, и Улу-Мухаммед не сомневался в успехе. Среднее Поволжье он рассматривал как базу для реставрации, а Московское княжество – как первый этап этого процесса. Походы 1439, 1444, 1445 годов были очень удачны, а попытки Москвы огрызаться – наоборот, вплоть до разгрома великокняжеских войск, пленения Василия Темного и расширения власти Улу-Мухаммеда над Русью. Вплоть до восстановления «баскачества»! На Русь, чего не было уже лет сто, вводился гарнизон «смотрящих» во главе с Касимом, сыном хана. Походы продолжались и после смерти Улу-Мухаммеда, при его сыне Махмуде. Но агрессивный потенциал Казанского ханства быстро выдыхался. Внутренне укрепившись, наладив экономику и приведя в порядок управление, наследники Улу-Мухаммеда быстро теряли темп, и это было очевидно всем. В частности, «баскак» Касим, любимый сын покойного хана, после отказа Москвы от выплаты дани предпочел не оспаривать престол, на что имел полное право, а остаться на Руси, присягнув великому князю и получив в удел вполне автономное «ханство», названное в его честь Касимовским. Казанские царевичи вошли в высший московский бомонд и верно служили новому сюзерену, сражаясь не только с Дмитрием Шемякой, но и с собственными соплеменниками.

В 1467 году вектор сменился окончательно. Казань уже не стремится подчинить Москву, понемногу переходя в глухую оборону, Москва же постепенно начинает набирать очки. Все долгое царствование хана Ибрагима и его наследников было попыткой если и не переломить ситуацию, то хотя бы сохранить баланс. Войны шли практически непрерывно, с переменным успехом, однако с постоянным нарастанием перевеса Москвы. В самой же Казани возникла и все более укреплялась «московская» партия, вопреки мнению партии «степной», по-прежнему разделяющей доктрину Улу-Мухаммеда, полагающая, что борьба за роль нового центра проиграна и ханству следует принять новые реалии. Межпартийная борьба была шекспировски страстна и кровава, кто-то погибал, кто-то эмигрировал, кто-то возвращался – с ногайской ордой или русской подмогой, ханы сменяли друг дружку, но в конечном итоге в 1487-м московское войско, без штурма войдя в Казань, утвердило на престоле уже не раз свергнутого и возвращавшегося Мухаммед-Амина. Между прочим, запомнившегося современникам фразой «

Тем, кто пропустил главу про Казань, рекомендую пропустить и эту, сразу перескочив к следующей – ибо тут тоже о внутренней политике, равно как о дворцовых интригах, не будет ни слова, – а кому интересно, за мной!

Осетрина первой свежести

Державы, как и люди, болеют. Захворав, могут умереть, а если повезет с врачом (лидером) – подчас выживают. Однако если этот лидер, обладая всеми возможными достоинствами, при этом напрочь лишен мозгов, кризис неизбежно перерастает в агонию. По итогам правления Тохтамыша, мечтавшего не менее чем о «как при Узбеке», Золотая Орда, раздавленная Тимуром, перестала существовать. Земли за Волгой, населенные кочевыми племенами, основными поставщиками ханской конницы, вообще ушли на вольные хлеба, при «великом эмире» Едиге и его сыне Нураддине оформившись в Ногайскую Орду – довольно сильное (до 140 тысяч всадников), но совершенно аморфное квазигосударство с кукольными привозными ханами и полным всевластием Совета мурз. Потомкам Чингиса подчинялись только степи от Волги до Дона, но подчинялись условно: местные мурзы устраняли ханов при малейшей попытке хоть как-то заявить претензии на реальную власть. Слабенького хана Кичи-Махмуда никто не слушал, его наследника Махмуда тоже, Орда расползалась на глазах, превращаясь в подобие Ногайской, однако в 1459-м младший брат хана Ахмат, волевой и амбициозный мужик, притормозил процесс, перехватив вожжи на себя. Сделав нескольким особо наглым князькам секир-башка, братишку он, однако, добивать не стал, а отпустил с миром, позволив осесть в Аш-Тархане (Астрахани), городе некогда крайне богатом, но сильно потрепанном после нашествия Железного Хромца. Позже, в 1476-м, Ахмат (судя по всему, был он хоть и крут, но по тем временам и местам достаточно милостив) разрешил племяннику Касиму унаследовать престол. А спустя еще пять лет, когда – после фиаско Ахмата на Угре и гибели от сабель ногайцев – Большая Орда умерла, Астраханское ханство без всяких к тому усилий обрело независимость. Политически, правда, довольно жалкую (самый маленький осколок былого величия, сплошные солончаки, не более 20 тысяч населения и максимальный мобилизационный потенциал около 3000 сабель), но с точки зрения экономики вполне реальную. Даже после шалостей Тимура выгоднейшее географическое положение делало город в устье Волги идеальным перевалочным пунктом торговли Запада с Востоком и Севера с Югом, к тому же белая рыба и черная икра в те времена тоже были белой рыбой и черной икрой, так что казна никогда не пустовала. Что, разумеется, имело и побочный эффект: миролюбивой, старающейся никуда не лезть и дружить со всеми Астраханью весьма интересовались соседи, ногайцы и Крым, без особого такта проталкивавшие на тамошний престол своих ставленников. Так что местным авторитетам приходилось вертеться.

Прилетай, крыша!

Расклад, правда, был не слишком сложен. Ногайцев Астрахань интересовала главным образом как источник живых денег, место для беспошлинной торговли и питомник номинальных ханов из «правильного» рода. С Крымом же дело обстояло куда сложнее. Он и сам по себе в это время был на взлете, но, будучи к тому же и симбионтом (ни в коем случае не просто вассалом, это расхожее мнение ошибочно!) Порты, стремительно шел к зениту могущества. Позиционируя себя как полномочных представителей Османов, Гераи откровенно претендовали на роль восстановителя Золотой Орды и активно работали в этом направлении, в первой четверти XV века практически подмяв под себя богатую и сильную Казань, на фоне которой Астрахань вообще не смотрелась. Тихий, не претендовавший ни на что, кроме как спокойно жить, торговый город в дельте Волги они рассматривали как плацдарм для движения вверх, к Каме и границам Московии. Что совершенно не нравилось ни купцам, ни мурзам, поскольку для Гераев, по факту не Чингисидов, права и привилегии «законной» степной знати не значили ровным счетом ничего. В такой ситуации симпатии астраханских элит были, скорее, на стороне ногайского Сарайчика, нежели Бахчисарая. Однако возлагать на помощь степняков слишком большие надежды не приходилось. Единой власти за Волгой не было, и крымская агентура, обильно оснащенная золотом и прочими приятными вещами, играла на противоречиях между князьками, вовсю дергая за ниточки уже купленных, побывавших в Крыму и навеки ушибленных тамошней роскошью марионеток, умело прикупая еще не купленных и устраняя упрямых. В конце концов основным акционерам «астраханского проекта» такая ситуация надоела. Сугубые реалисты, они вовсе не собирались бодаться с дубом и готовы были платить отступные, но заложниками чужих, совершенно никакой выгоды не сулящих, напротив, вредных для свободной торговли игр становиться не желали. В 1533-м, аккурат когда Казань полностью оказывается в сфере влияния Крыма, а в Ногайской Орде начинаются серьезные разборки на тему «С кем быть?», в астраханском Кремле впервые заявляет о себе «урус-кешк», так сказать, русская придворная партия, полагающая, что в пасьянс следует включить московскую карту. Логика проста: с одной стороны, всякому, кто не слеп, было видно, что Москва становится все сильнее, даже сильнее Казани, и конфликтует с Крымом, при этом поддерживая приличные отношения с ногайцами, с другой – она все же достаточно далеко, чтобы не предъявлять чрезмерных требований, удовлетворившись льготами в волжской торговле и промыслах.