Начнем с азов.

Богатые и процветающие — хотя и постоянно разоряемые своими же родимыми Рюриковичами, оспаривавшими друг у дружки право на великий Киевский стол и прочие вкусности, — земли южнорусских княжеств после прихода татар стали Диким Полем. Не пустыней, поскольку, хотя города и лежали в руинах, какое-то все же население имелось: туда-сюда бродили кочевники; кое-где — в самых укромных лощинках — ютились особо склонные к экстремальным условиям существования хлеборобы. Считалось даже (по крайней мере de jure), что на территории эти распространяется власть сидевшего в Сарае-Берке хана. Но по факту, повторяю, — Дикое Поле. И только.

В первой половине XIV века, однако, началась Реконкиста. Формально — литовская, фактически — русская, поскольку в Великом Княжестве Литовском, ставшем после присоединения нескольких русских княжеств региональной сверхдержавой, «этнические» литовцы-аукштайты, хоть и считались элитой, однако терялись в основном массиве славянского (и, разумеется, православного) населения. Они не очень тому радовались, пытались как-то противостоять, но лекарство оказалось хуже болезни. Стараясь не обрусеть, «коренная» Литва полонизировалась, хоть и не очень быстро, но неуклонно; попытка «православной партии» сломать тенденцию закончилась в 1435 году поражением при Вилькомире, после чего приоритет Костела в Княжестве стал фактом. Однако смирившись с поражением, магнаты (князья русского и русско-литовского происхождения) не только сохраняли ведущие позиции при великокняжеском дворе, но и были приняты на равных знатью Польши.

К исходу XV века на правом — своими силами отвоеванном у татар — берегу Днепра в руках князей Острожских, Чарторижских и прочих, уровнем чуть пониже, сосредоточилось не менее половины земельного фонда ВКЛ, а владения князей Вишневецких на левом берегу Славутича, по мнению ряда историков, превратились даже в некий зародыш теоретически возможного государства. В своих имениях — завоеванных в «частном» порядке, без всякой помощи государства и даже без официального дозволения великого князя — магнаты были, в сущности, абсолютными монархами, имели частные суды с правом вынесения смертных приговоров, частные армии и едва ли не собственные монетные дворы.

Но — что правда, то правда — властью не злоупотребляли. Пустынные земли нуждались в населении, так что магнаты рассылали вербовщиков по всему свету, прельщая потенциальных подданных разнообразными льготами, и, отдадим им должное, слово держали. Жилось в их владениях сытнее и даже вольнее, чем в более «цивилизованных» краях; крепостного права — ни в его жутковатом польском варианте, ни в каком-либо еще — не было. А что намного опаснее, чем в той же Польше (татары же вокруг!), так за все надо платить, так что новоселы привыкли пахать, не расставаясь с саблей и самопалом.

Раньше, в старые добрые времена казаки жили как птицы Божьи, иной доли не представляя. Теперь, насмотревшись в походах на «култур-мултур» и прочий политес, они возжелали странного. Сичевики, вплоть до последнего алкоголика, хотели — по минимуму — в реестр, дающий некоторый статус и конкретное жалованье; «зимовые», в реестре уже состоявшие, мечтали о большем — о некоем «почетном месте» в королевстве. По сути, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта.

И всем им, возможно, и не слишком верующим (суеверий там было более чем достаточно), но, бесспорно, крайне религиозным, очень не нравилось происходившее в сфере идеологии. Если на протяжении всего XVI века (о XV и говорить не приходится) Польша, а тем более Великое Княжество с точки зрения веротерпимости были едва ли не образцово-показательными примерами полной толерантности, то к началу XVII столетия ситуация изменилась полностью. В Европе лоб в лоб столкнулись Реформация и Контрреформация. Речью Посполитой — одним из ключевых, фронтирных государств — вплотную занялись мудрые и прозорливые иезуиты, очень быстро превратив ее в «жемчужину папской короны», буквально размазав по земле довольно-таки многочисленных и активных протестантов. Сокрушая «ересь», не забыли и о «восточной схизме»; православие, до тех пор хотя и «второсортное» с точки зрения властей, но терпимое и даже уважаемое, было лишено всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушло в полуподполье; остававшихся в «отеческой вере» разве что не жгли, но и только. Батюшки просили казаков о поддержке, те, считая своим долгом вступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

Социальные обиды, помноженные на идеологию, — смесь взрывчатая. Не сумев добиться своего по-хорошему «лыцари» взялись за сабли.

Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж одних только запорожцев во главе с Криштофом Косинским был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых, полагавших, что желаемое можно добыть и по-хорошему а сердить ляхов попусту ни к чему.

В подавлении отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, после драчки с Косинским на полтора года ушедший в Молдавию порезвиться, а затем вызванный оттуда братом, священником Демьяном, на предмет показать католикам где раки зимуют. Бунт, задуманный руководством Наливайки-младшего, как демонстрация обиды, нежданно оказался запалом к настоящей войне — население края при первых же выстрелах принялось жечь имения и резать католиков, а заодно и всяких примкнувших к ним нехристей. К событиям подключились сперва запорожцы, почуявшие поживу затем реестровые, уловившие возможность политического демарша, а в итоге ситуацию пришлось разруливать аж коронному гетману Станиславу Жолкевскому хоть и с трудом, но вытеснившему мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего мятежники сперва передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что, впрочем, не спасло от расправы их самих.

Покой на малороссийских украинах (как предпочитали говорить в Варшаве — na Kresach Wschodnich) был обманчив. Даже отцы-иезуиты, цену мелочам знавшие и не пренебрегавшие ничем, увлекшись «просвещением элит», упустили из виду некоторые весьма важные нюансы ситуации, которая не устраивала решительно всех.

Довольны жизнью были разве что магнаты. Но они — считавшие себя «эуропейцами», а всех прочих, православных и русскоязычных, bydlem, — были уже отрезанным ломтем, да и жили в основном в Варшаве, Кракове и других цивилизованных местах, редко появляясь дома. Все прочие балансировали на грани взрыва.

Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не принимали новые, польские нормы, согласно которым chlop считался движимой собственностью, а феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии, где после подавления бунта куруцев и Великой Крестьянской войны хозяева отыгрались за пережитый страх по полной программе.

Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми при случае можно было и договориться по-хорошему то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов и распорядителей. Ничего криминального в этом, строго говоря, не было. В Польше евреев привечали, поскольку тамошнее общество, жестко разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках, торговцах и всякого рода специалистах, но при этом немцам не доверяло. Вполне логично со стороны панов было пригласить евреев и на Kresy Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, не забывая, разумеется, себя, и при этом совершенно чужих, очень сильно осложняла «поспольству» и так с каждым годом все более мрачневшую жизнь.

Вполне разделяли мнение села и мещане: во-первых, права и привилегии, автоматически и в полной мере распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а во-вторых, оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами, к тому же еще имеющими неплохие связи.

Цепь событий, в итоге которых немолодой, положительный, хотя и сильно пьющий, иезуитами воспитанный и запредельно лояльный властям (даже в период массовых репрессий 1637–1638 годов он вышел сухим из воды, отделавшись понижением по службе) человек оказался во главе мятежа, известна хорошо. Даже, пожалуй, слишком хорошо, поскольку масса подробностей при самой минимальной критичности взгляда вызывают серьезнейшие сомнения.

Согласно официальной версии, «агенты чигиринского старосты во главе с подстаростой Чаплинским отняли у Хмельницкого хутор Субботов, насмерть засекли десятилетнего сына и увезли жену-польку».

Однако, как указывается во всех без исключения источниках, детей у Богдана было трое, два мальчика и девочка, и все выросли вполне благополучно, хотя ни у кого жизнь не сложилась удачно. Так что «засеченный насмерть» — просто жалостливая легенда, скорее всего, запущенная в массы пиара ради.

Как и «увезенная жена». То есть польку-то увезли, да вот только была она Богдану не женой, а «воспитанницей», то есть содержанкой. Видимо, с непростым прошлым — иначе бы молодая и, видимо, красивая не стала бы жить во грехе с пожилым «схизматиком». И допустить, что она приняла православие, тоже не получается, поскольку вышеупомянутый Чаплинский позже оправдывался (и оправдался-таки) тем, что не мог вынести такого унижения католички и не похитил ее, а спас, причем фактически по ее просьбе, поскольку она оказала ему честь выйти за него замуж и они обвенчаны. В общем, как сказал по другому поводу Иосиф Виссарионович, «нэ так все было, савсэм нэ так». Дама просто устраивала личную жизнь.

А вот что хутор отняли — правда. Чистая и беспримесная. Поскольку должным образом оформленных бумаг на владение у него не было, а королевский «привилей», где указывалось, что хутор подарен отцу Богдана за героизм в бою под Хотином, серьезным документом не считался. Право на аренду давал, но не более того. А богатый и де-юре бесхозный хутор привлекал слишком многих.

Вся зима 1647/48 года ушла на подготовку.

Запорожцев обучать нужды не было, многочисленных беглецов, порскавших в камышах вокруг Сечи, зазывали и спешно муштровали, с реестровыми все было давно обговорено, и они посулили примкнуть при первой возможности (что и сделали еще до первых стычек). И все-таки сил было отчаянно мало, на все про все — тысяч 15–18 пехоты и совсем чуть-чуть конницы.

А между тем «кварцяное» (содержавшееся за счет дохода с четверти — «кварты» — королевских имений, но подчинявшееся Сенату) войско, размещенное на «крессах», хотя и было невелико, вместе с отрядами местных магнатов насчитывая примерно столько же, но для подавления казачьего бунта, как показывала история, этого хватало с лихвой. Профессиональная кавалерия есть профессиональная кавалерия.

Однако о поражении лучше было не думать: традиция реестровых выкупать свои жизни, выдавая лидеров, была известна Хмельницкому очень хорошо. То есть победить один на один было невозможно, а для того, чтобы раскачать массы и утопить качество в количестве, необходима была победа. Вернее даже, серия побед.

Отдадим Хмельницкому должное: в отличие от предшественников, он умел мыслить парадоксально. Если конницы нет, но очень нужно, значит будет. И совершенно неважно, что татарская. Благо имелся и полезный «контакт» — перекопский мурза Тугайбей, кунак Богдана с юности, когда кто-то из них у кого-то (конкретика неведома), попав в плен, жил в доме, ожидая выкупа. Так что за конницей дело не стало. Правда, платить воинам Тугайбея на первых порах было нечем, но разве друзья обращают внимание на подобные мелочи? В конце концов, в малороссийских селах проживало вполне достаточно красивых дивчин, крепких хлопчиков и прочего полезного товара, весьма ценящегося в Стамбуле, где нужда в дивах для гарема и мальчишках для пополнения янычарского корпуса, корпорации евнухов или галерных экипажей стабильна и непреходяща. Обычно казаки мешали татарам. Но ведь можно же и не мешать? На том и поладили.

Увы, вместо реванша случился песец. В очередной засаде близ Зборова огромная, на сей раз очень качественная польская армия терпит поражение, влезает в «мешок» и впадает в панику. Самого Яна Казимира от плена спасает вмешательство крымского хана, решившего под сурдинку повоевать лично, пришедшего на поле боя со всей ордой и заставившего Хмельницкого мириться под угрозой удара в спину.

Кстати сказать, рассуждения о том, что, дескать, «хан изменил украинскому союзнику», — чушь. Во-первых, в отличие от Тугай-бея и прочих, по традиции имевших право грабить кого угодно на пару с кем угодно, хан был монархом, и никакой союз с удачливым бандитом, каковым юридически являлся гетман, между ними был немыслим. Речь могла идти лишь о вассалитете, и значит, хан мог приказывать, не мотивируя. Но что еще важнее, факт явления хана на поле боя означал, что поход согласован со Стамбулом; самодеятельности на таком уровне турки не прощали, и Ислам-Гирей хорошо знал о судьбе своих предшественников, забывших об этом. Стамбулу же было выгодно максимальное ослабление Польши, но не ее полный крах. Ибо крах вполне мог повлечь раздел бедняжки между Австрией и Россией, многократно их усиливающий.

В общем, став жертвой высокой политики, гетман был вынужден идти на переговоры, благо на сей раз слушали его очень внимательно. Но даже теперь, во второй (и последний) раз имея все карты на руках, Хмельницкий удивительно скромен. Согласно статьям Зборовского мира, подписанного 8 мая 1649 года, мятеж квалифицировался как реализация права подданных на «рокош» (законное восстание), а земли Малой Руси выделялись (в рамках Речи Посполитой) в отдельную административную единицу, Гетманщину, с широкой внутренней автономией и выборными органами власти. Казацкий реестр (гарантия соблюдения договора) увеличивался до 40 тысяч сабель. Фактически речь шла о преобразовании двуединой «республики» в триединую. Не могу доказать документально, но сильно подозреваю, что главным автором документа стал «канцлер» и alter ego гетмана Иван Выговский, действия которого в недалеком будущем будут направлены на реализацию идеи Великого Княжества Русского в составе Речи Посполитой. Но что характерно, об отмене крепостного права в документе, как и 8 месяцев назад, нет ни слова. «Посполитых» в очередной раз кинули, и сам Хмельницкий дал по этому поводу исчерпывающее разъяснение: «Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый своего глядит — казак своих вольностей, а кто не попав до реестру, тому доля воротытся до своих панив, працювати и платити володарям десяту копу…»

По итогам Зборовского договора в свои имения на Periferia стали понемногу возвращаться беженцы, чему крестьяне, успевшие разделить и землю, и панский скарб, были вовсе не рады. Панов начали убивать, Варшава возмущаться, гетман, вполне довольный ситуацией, — вешать и сажать на колья нарушителей конвенции. В итоге по украинам поползли песенки, звучавшие (в наиболее мягком варианте) примерно так: «Ой, бодай того Хмеля перша куля не минула, а вторая устрылила, прямо в серце угодыла». Поскольку авторов разыскать возможности не было, на колья сажали исполнителей — бандуристов и прочих кобзарей. Однако рейтинг падал, и Хмельницкий, имевший воистину волчье чутье, это понимал. Как понимал и то, что на лаврах почивать рано. Зборовский договор, вполне устраивавший Хмельницкого, так и не был ратифицирован сеймом. Польша вовсе не считала ситуацию разъясненной окончательно. Она сосредотачивалась. Не спеша, учитывая все возможные варианты.

В декабре 1650-го сейм утвердил новый карательный поход, и ситуация сразу стала складываться не в пользу казаков. То ли, старея, гетман перестал ловить мышей, то ли Фортуна на сей раз слегка задремала, но летом 1651-го в двухнедельном сражении под Берестечком казацкое войско потерпело тяжелейшее поражение. Белоцерковский договор оказался унизителен и тяжек: реестр сокращался наполовину, до 20 000, казацкую территорию ограничили до Киевского воеводства, шляхта получала обратно владения в полном объеме. Ничего удивительного, что по разоренному краю покатились восстания, и земля под гетманом, которому доселе прощалось все, поскольку ему в смысле везения не было альтернативы, закачалась. Со стихийными восстаниями на селе справиться, контролируя казачество, было не так сложно, но 20 000 «выписчиков» предпочитали смерть возвращению к полевым работам, и кому, как не Хмельницкому, было знать, что такое казачий костяк, обросший крестьянским мясом?

Именно в это время, по свидетельству очевидцев, гетман, и раньше не бывший врагом зеленого змия, начинает закладывать за воротник чересчур — даже по казацким меркам XVII века. И как раз с этого времени принимается искать варианты, рассылая письма во все сопредельные страны, причем особенно не щадя Москву — там эпистолы из Чигирина появляются чуть ли не раз в месяц. А вот переписка с Варшавой практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начинать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться.

Таковых две — Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис — только что удавили султана Ибрагима (кстати, первый — за год до Карла Стюарта — монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду, за профнепригодность и антинародную политику), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборках с Венецией и Ираном. Да и народ за крымские шалости турок ненавидит почти так же, как ляхов. Молдова и Трансильвания — смешно. Помочь не помогут, а продать продадут. Иное дело — Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, прав и вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции. Опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются (своих хватает), никакой миграции голозадых дворян не предвидится — дай бог не так давно приобретенное Поволжье освоить. И наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Короче говоря, альтернативы нет.

Проблема, однако, заключалась в том, что Москва вовсе не спешила обрадоваться и, рыдая, распахнуть объятия. Там крепко сомневались, нужно ли вообще враждовать с Польшей, тем паче за разоренную и крайне проблемную территорию с хоть и единоверным, но психологически надломленным населением. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев…

Тем временем случилось то, чего не могло не случиться. Война, которую не хотели ни поляки, ни гетман, но которой требовало огромное большинство «быдла», началась и пошла по совсем новым правилам. После того как на поле выигранной битвы под Батогом казаки поголовно перебили пленных, в нарушение приличий не позволив «союзным» татарам отобрать хотя бы способную заплатить выкуп знать, это была, собственно, уже не война, а резня на полное уничтожение. Народ украин не желал поляков ни в каком виде, кроме протухшего, а повторить ошеломительный успех 1648-го не было ни малейшей надежды. Как ни сладка была «воля», пришло время рискнуть и «лечь» под серьезного покровителя, выговорив максимум власти и влияния.

Рассуждения гетмана были не всеми поняты и не всеми приняты. Кое-кто считал, что, дескать, прорвемся; другие — что если уж так карта пошла, то, пока мы в силе, почему бы все-таки не вернуться в лоно Речи Посполитой. На Тарнопольской раде 1653 года против «промосковской» линии выступили даже наиболее авторитетные соратники Хмельницкого — вроде Ивана Богуна, спасшего остатки армии под Берестечком. И все же гетману опять удалось все. Он сумел одновременно и «дожать» Москву, убедив ее в том, что не помочь «гибнущим православным братьям» нельзя, и доказать старшине, что попробовать стоит, поскольку дурные москали готовы помочь «гибнущим братьям» практически задаром.