Вдали сквозь туман вырисовываются очертания берега-макета с множеством небоскребов… Кто-то на весь океан поет под банджо и писк чаек: «Посмотри на себя у „истока“, затем в „устье“ и поймешь, в ту ли сторону плыл»

(опять мысль С. Е. Леца)

.

Я посмотрел и вспомнил, что как-то, будучи почти у «истоков», плыл на пароходе «Аквитания» в Америку. Мне было около трех лет. Мне не с кем было оставить в России родителей, и – хочешь не хочешь – я вынужден был взять их с собой. Часто штормило. Основным занятием пассажиров было постоянное сгибание туловища за борт судна и желание восстановить нормальный цвет лица.

Я, со свойственной моему «почемучному» возрасту любознательностью, спросил отца, почему, съев всего-навсего одну порцию отварного цыпленочка, извергаю из себя уже пятую или шестую целую курицу. На что получил маловразумительный и, конечно, требующий научного подтверждения ответ: «Так ведь этих курочек шторм тоже укачивает! Не только пассажиров, понял?!» Я промолчал. Честно говоря, настолько мне было тошно (не только на душе, но и чуть ниже ее), что я ничего не понял…

Неубедительный ответ отца породил во мне беспокойство за его судьбу в незнакомой, загадочной, бурливой, далекой Америке… Уже где-то в приближении к среднему течению жизни я узнал, что отец скрыл тогда от меня тот факт, что советское руководство, узнав о том, что я беру с собой родителей, поручило ему по линии треста «Амторг» произвести большие приобретения техники и оборудования для строительства наших металлургических гигантов – Магнитки, Кузнецка, Криворожстали, Днепрогэса…

Мама же по моей просьбе поехала с нами только затем, чтобы помогать мне в трудных житейских делах: встать, поесть, одеться… Настоящие мужчины хорошо знают, что дела эти без женщин делать очень и очень трудно! Справилась она со своими обязанностями (если учесть, что объектом ее внимания иногда был и папа), в общем, отлично.

Занавес!

Голубое загадочное небо. Звучит церковное пение. В луче солнца возникает Владыка. По небу летают ангелы и ракеты, боги и вертолеты…

Владыка

. «Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: „…Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся… Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы…“»

Девятый и десятый классы 15-й школы города Москвы стали завершением моего среднего образования и началом суровой жизни. Я знал уже, что Серго Орджоникидзе покончил с собой. Знал, что в стране творится беззаконие: арестовывали ночи напролет целыми домами. Около тюрем простаивали очереди родственников в надежде передать узникам хоть что-нибудь из еды или вещей. У некоторых передачи принимали, у некоторых – нет. Ответные записки от арестованных вручали наполовину перечеркнутые – значит, нам на улице чего-то нельзя было знать о своих родных.

В свои 15 лет я понимал, что происходит что-то обратное тому, что проповедовали своей жизнью и своим трудом мои родители. Меня поражает фарисейство тех, кто утверждает, что не понимали тогда, в годы великих репрессий, что гибнут миллионы ни в чем не повинных людей, что уничтожаются лучшие умы, что лезет в начальники серятина, погубившая в результате все то, что давало надежду на величие страны. До сих пор никто не покаялся перед Богом за варварство советской действительности. Мало того, есть масса слепцов и фанатиков, которые защищают ее и мечтают все восстановить.

…В нашу квартиру вселили новых жильцов: инженера с семьей в две комнаты, а в третью – выдвиженца из села. Выдвиженец вскоре стал владельцем всего нашего имущества в этой комнате, в которой он прекрасно себя чувствовал. Окружавшая нас вакханалия не помешала, а может быть, помогала ему стать большим начальником – сначала в сфере науки, а затем искусства и культуры. Новые соседи относились ко мне внимательно, даже сочувственно. Выдвиженец, несмотря на то что, конечно же, был связан с НКВД, помог устроиться на работу подсобным рабочим на завод «Ниогаз».

Зла на них ни на кого не держу, благодарен за все доброе, проявленное в мой адрес. Спасибо, Исидор Леонтьевич, спасибо, Валентина Павловна, спасибо, Иван Данилович!

Чтобы не голодать, понемногу продавал оставленные мне вещи. Немного помогали родственники, подкармливали матери товарищей, учителя. Спасибо им великое!

В 1942 году, будучи студентом 2 курса училища, я был призван из Челябинска в армию. Освобождали от службы только студентов 3 и 4 курсов, остальные должны были воевать. Не помню, при каких обстоятельствах моя повестка из военкомата попала в руки Остужева. Он внимательно прочел ее. В ней указывался перечень предметов, с которыми я должен был явиться на сборный пункт. Последним в этом списке был котелок. Остужев вернул мне повестку и задумчиво сказал: «И с котелком. Иди, юноша, иди воюй! Если бы мне твою молодость, я, клянусь тебе, непременно пошел бы воевать! Стар я. Иди и обязательно хорошо служи. Армия – школа жизни, я это знаю, она поможет тебе стать артистом. Я ведь тоже по-своему воюю. Я отдал все, что у меня есть, в Фонд обороны, все. Пусть хоть полкрыла самолета будет моим! Я отдал государству огромный золотой канделябр. Пусть воюет. Воюй и ты. Я буду рад видеть тебя живым и здоровым! С Богом!»

Через несколько дней во всех газетах была опубликована телеграмма Главнокомандующего Иосифа Сталина народному артисту СССР Александру Алексеевичу Остужеву: «Благодарю за заботу о Красной Армии».

Силу могучего таланта этого артиста можно представить себе хотя бы по такому факту: ему пришлось сменить свою настоящую фамилию Пожаров на Остужев. Часто возбужденные зрители разных театров России, в которых приходилось выступать Александру Алексеевичу, по окончании спектакля выражали свое восхищение игрой артиста не только аплодисментами, но и криками «Браво!». А чтобы никто из других актеров не принял ажиотаж зрителей в свой адрес, акцентированно выкрикивали фамилию любимого артиста: «По-жа-ров!» Это приводило порой к панике среди зрителей и даже срочному вызову пожарной охраны.

Я часто наблюдал Александра Алексеевича Остужева и даже общался с ним в дни эвакуации Малого театра и его училища. Как-то над Челябинском пролетал самолет. Я стоял перед входом в театр рядом с Александром Алексеевичем. Он взял меня легонько за локоток и громко, глядя в небо, спросил: «Какая высота?» Я на глазок определил и так же громко ответил: «Наверное, километр!» Он крепче сжал мой локоть и совсем уж громко сказал с досадой: «Не верно. Не меньше трех километров!» И, сжав еще крепче локоть, ласково посмотрев мне в глаза, уже с грустинкой, но тоже очень громко и в только ему присущей манере говорить добавил: «Эх! Мне бы частицу твоей молодости!»

Остужев говорил громко сам и ему отвечали очень громко, потому что он плохо слышал. Мало кто знал, что Остужев, общаясь с партнером, произносил свои реплики не по звуку голоса, а по смыканию его губ, а если он был на подмостках один и текст его зависел от разного рода машинерии, то по сигналу, дававшемуся суфлером, загоравшейся лампочкой или взмахом руки.