Несмотря на прерывистый, крикливый, взволнованный голос, раздающийся из радиоприемника, Жан все же услышал автомобильный гудок, который донесся через открытое окно с улицы. Торопливо подбежав к окну, он высунулся наружу.

Так и есть, это гудок «ситроэна», но машина проехала мимо, не останавливаясь перед домом. Жан обернулся.

На другом конце комнаты, возле приемника, не в состоянии перекричать его, Гийом вопрошающе жестикулировал.

Жан отрицательно покачал головой. Нет, это еще не машина Рафаэля. А между тем накануне вечером, когда они расставались на стадионе «Ролан Гарроса» [Специальный теннисный стадион в Париже.— Здесь и далее прим. пер], Рафаэль обещал заехать за ним.

Однако он уже опаздывает на четверть часа.

То, что произошло с ним, было необыкновенно и, должно быть, ужасно!

Конечно, как и все юноши, Жан Гренье задумывался о любви. Существует любовь плотская — это один ее вид — и та, другая любовь — влечение чувств. Но когда какая-либо страсть овладевает жизнью,— а теннис был такой страстью для Жана, подобно тому,- как марки — для филателиста, собаки — для ловчего,— как-то не верится, что иное чувство может вытеснить первое. Разве что оба чувства будут сосуществовать, сольются воедино. А разве взаимопонимание, рожденное стремлением к одной и той же цели, не создает уже близость, единство чувств?

Отчасти так оно и произошло. В теннисе среди девушек Женевьеве Перро принадлежало то же место, что и Жану среди юношей.

Но не это явилось причиной, которая привлекла его к ней. Женевьева открыла ему жизнь, существование, о котором он и не подозревал. На него произвело ослепительное впечатление существо, соединявшее в себе, с одной стороны, физические качества — красоту, крепкое, полное жизни тело, лучезарное лицо, с другой — вызывающие восхищение мужество, стойкость.

Когда он впервые увидел ее, она сражалась.

Когда девушку в возрасте Женевьевы не захватило еще сильное чувство, она остается в нерешительности, если должна сделать выбор. Она даже не сознает, что может ответить каждому "нет" и выждать. Лишь значительно позже приходит ясность суждений, в большинстве случаев слишком поздно.

Впрочем, у Женевьевы был трезвый ум и она не имела обыкновения лгать себе. Рафаэль хочет сделать ее своей женой, а он ей далеко не безразличен. Как поступить? Хотя Жан, со своей суровостью и непримиримостью, и привлекал ее больше (но он с ней не объяснился!), все же она оставалась с ним немного скованной. Придя к мысли, что Жана и ее разделяют непреодолимые препятствия, она и в самом деле начала опасаться его и считать свое поведение вполне оправданным. Было время, когда она думала, что ее опасения напрасны: Жан никогда не заговорит с ней. Это вызвало у нее некоторое разочарование. Только тогда она осознала, насколько он ей небезразличен.

Между тем окончательно выяснилось, что лучшие теннисистки поедут в Австралию (уже два года разыгрывался интернациональный женский Кубок — встречи проводились в трех сетах). Если французские теннисисты в полуфинале Кубка Дэвиса в Париже побьют американцев, то и они поедут в Австралию. (Финал Кубка Дэвиса разыгрывается в стране — обладательнице трофея.) Если Жан победит, он будет ее сопровождать. Если потерпит поражение, она окажется одна с Рафаэлем, и последний сделает все возможное, чтобы завоевать ее. Он поведет осаду так бурно, что, она это знает, добьется положительного решения. По словам Рафаэля, у наших мужчин нет никакого шанса выиграть полуфинал. Что касается Женевьевы, то она знала Жана, его веру и упорство. Она знала, что он сделает все на свете, чтобы победить, тем более что участвовать в финале Кубка — мечта его жизни. (Женевьева не думала тогда, что у него будет для этого еще более веская причина и что этой причиной будет она сама.)

Когда в этот день после обеда Женевьева снова видела Жана на «Ролан Гарросс», она была зла на себя. Во-первых, она чувствовала что не в форме, так как мало спала. В дансинге она выпила шампанского, которое, как всегда, на следующий день приводило ее в нервное состояние, лишало равновесия. Во-вторых, она размышляла о поцелуе Рафаэля. Неприятно ей это не было, но, по правде говоря, она и не испытывала большого удовольствия, большего волнения, чем в одном или двух предыдущих случаях, во время безобидных ухаживаний. Не ведая физической близости, она не пробудилась еще к чувственной жизни. Конечно, целоваться с Рафаэлем приятно, но, должно быть, не больше, чем с любым здоровым мужчиной. Но все же Рафаэль, если это случится, будет приятным мужем. А Жан?

Ей было немного стыдно перед Жаном после того, что произошло. Правда, у нее не было по отношению к нему никаких обязательств, она ничего не обещала ему. И все же ей казалось, что она отдала другому нечто, принадлежавшее ему.

Теперь у него снова ясная и трезвая голова. Перед ним проблема, решить которую может лишь он сам.

Жан знает: завоевать Кубок — это завоевать Женевьеву.

Наступает пятница. Обстрел через некоторое время откроет он. Он готовится к этому, весь собирается. Хотя это только первый день, но, по всей вероятности, он и решительный. В три часа Жан встретится с Накстером или с Крушем (американцы еще не решили, с кем именно). Жан предпочел бы Круша, которого он дважды бил. С Накстером он встречался лишь однажды, в Уимблдоне. Он, правда, раздавил его. Но тот тогда был нездоров, страдал фурункулезом и был не в форме. Жан спрашивает себя, каким может быть Накстер, когда он в полной форме.

Он заказал такси на два часа. Ему не хочется, чтобы, как это бывает обычно перед важными встречами, Рафаэль заехал за ним на машине. В четверть третьего Жан — на «Ролан Гарросе». Народ толпится и осаждает кассу. Ему дают пройти. И в то время как с удостоверением в руке (сегодня всюду новые распорядители, которые не знают его) он пробирается сквозь узкое горлышко одного из входов, он слышит, кто-то говорит: «Против Гренье играет Накстер».

В раздевалке, отведенной для теннисистов, играющих в этот день, возле «центрального» его поджидает Лонлас. Жан растягивается на столе и в продолжение пяти минут дает себя осторожно массировать.

Уже слышен гул толпы, когда он вылезает из такси. У касс всего несколько запоздавших. Билеты все проданы, стадион переполнен. Даже продавцы мороженого, сорбитов, мятной воды забрались на трибуны. Над трибуной для зрителей маячат белые фуражки. Слева, на башенке, под именами Накстера и Франкони, выставлены две одинаковые цифры: первый сет четыре—четыре.

Жана охватывает некоторое беспокойство. У него в первом сете Накстер сумел взять только две игры. Не переутомлен ли Франкони! Не деморализован ли своим вчерашним поражением? Один момент Жан испытывает искушение бросить взгляд на «центральный». Он борется с собой, и он прав. Битва эта сегодня — не его дело. Накстер— это прошедшее; в счет идет лишь Рейнольд. А Рейнольд, он это знает, уже лежит в раздевалке — собранный, уверенный в себе.

Внезапно окунувшись в сумерки коридора, ведущего в раздевалку игроков «центрального», он еще на миг сохраняет острое ощущение красного цвета герани, высаженной вдоль трибун. Эти цветы в ярких лучах солнца ослепили его. Затем все стушевывается. Такое чувство, что он уходит от внешнего мира, от жизни людей, замуровывается в келью. Он отделен от всего и ощущает лишь все возрастающий внутренний подъем.

Он — тореадор и облачится сейчас в свое лучезарное одеяние. Разве он, Жан Гренье, не рискует своей жизнью? Тот, кто мог бы сказать противное, не знает ничего. Если Накстер, как все заставляет предполагать, будет побит Франкони, жизнь Жана повиснет на кончике его ракетки.

В раздевалке прохладно и немного сыро. Должно быть, еще не вся вода от выпавшего вчера дождя впиталась в подпочву близлежащей площадки. Площадка совсем близко, и все же ни один звук, никакой шум не проникает к нему извне. По разнице температур он отдает себе отчет, какая жара стоит на дворе. В тот же момент он сожалеет, что не взглянул на небо. Не было ли туч на горизонте? Нехорошо, если ливень прервет сегодняшний спор! Что за мысль! Быть может, такое чудесное вмешательство неба как раз и сыграет ему на руку! Нельзя знать. Ничего нельзя знать. На милость божью!

Жан делает шаг вперед. Лонлас помогает ему снять халат, который после массажа накинул на него, чтобы мышцы не остыли. Жан — в теннисных трусах, Рейнольд — тоже. (Теперь уже не играют в белых фланелевых брюках, как в героические времена!) Пуловер Жана из шерсти сурового цвета плотно прижимает к телу рубашку с короткими рукавами. Слева, на уровне сердца, у него нашит французский герб. Он сам берет со стола отобранные им ракетки. Машинально, прежде чем взять их под мышку, он проверяет натяжение струн, звенящих под его пальцами.

В правом и левом карманах, под тонким платком, который он всегда носит при себе, чтобы в случае необходимости вытирать руки, Жан нащупывает восемь кусков сахара, взятых им во время завтрака у привратницы Гийома Латура. С некоторой разницей Рейнольд повторяет те же жесты. Вот они выходят бок о бок неторопливым шагом; разговаривают (Рейнольд — на плохом французском языке), перебрасываются ничего не значащими фразами, которым стараются придать приветливый оттенок. Все это— для галерки. Мысли их сосредоточены на другом.

Внезапно зеленый занавес открывается. Солнце озаряет обоих игроков своим светом, и, подобный арене, большой корт красной равниной простирается перед их взорами. Площадка разделена на две равные части натянутой сеткой с широкими прозрачными ячейками. Белые линии четко вырисовывают корт. Одним взглядом Рейнольд и Жан охватывают ступени трибун, вздымающихся до самого неба. Все поле как бы оказывается погруженным в синеву, ибо в данный момент на небе нет ни облачка, если не считать небольшого скопления рыхлых, совсем незначительных тучек в одной из сторон, казалось, забытых в этой картине неряшливым художником.

Яркий свет ослепляет их и заставляет щурить глаза. То, чего они так ожидали, происходит очень быстро. Все актеры уже на своих местах. Судьи — на линиях, каждый на своем железном стуле; по двое с каждой стороны корта и по одному у квадратов подач по бокам корта. У подножия вышки судьи мужчина, которого они хорошо знают, тот самый, который проводит большие встречи, поправляет свою широкополую шляпу на голове. Полный и грузный, он проверяет устойчивость высокой лестницы с широко расставленными ступеньками, которая несет на себе деревянное кресло. Вскоре он взберется по лесенке и усядется в него.

Фотографы. Они отступают, передвигаются, мечутся, толкаются. Для фотографов оба игрока — лишь изображение в видоискателе или на матовой пластинке их «Роллефексов».

Полная тишина сомкнулась вокруг них. В них самих — еще более глубокая тишина.

Жан приближается к белой линии, отграничивающей площадку. Почти касаясь ее кончиком левой ноги, он как бы опирается на нее, подбрасывает над головой свой первый мяч и вытягивается на носках. Одно мгновение он еще замечает, как после короткого подъема мяч, несмотря на белизну сукна, вырисовывается темным пятном на голубом фоне неба и застывает в вышине.

Вот он начинает падать. Уже ракетка занесена, и Жан готов к удару. Он ощущает сходящиеся на спине лопатки и, не глядя больше, выполняет удар.

Удар по мячу пришелся как раз на желаемой высоте,— центр ракетки задрожал. Во второй подаче надобности нет. Конечно, подача еще не такая хорошая, какой она будет вскоре, когда замечательный человеческий механизм из мышц, разума и воли найдет свой ритм.

А между тем он — на этой красной земле, на которой так напряженно трудится. Мячи от нее отскакивают, оставляя следы на его судьбе.

Он тут, у всех на виду.

Его имя у всех на устах.

Жан покидает свою сторону, подходит к вышке судьи, берет вторую ракетку, как будто эта замена может иметь какое-нибудь значение.

С Женевьевой случилось что-то!

«Легкое повреждение», — сказал диктор.

Что с ней могло приключиться?

Должно быть, один из несчастных случаев, являющихся ходкой монетой спортивных встреч: вывих ноги, неудачное падение, легкое растяжение связок.

Буря выкриков сопровождает их уход.

Крики слышны даже в раздевалке, где каждого из них поджидает массажист. Они растягиваются на столе для массажа. Отдых. И здесь каждое мгновение на счету.

— Ноги, Лонлас!

Своими чудодейственными руками Лонлас прохаживается по мускулам Жана. Он нащупывает затвердения, узлы мышц, места, где скопились токсины.