Иногда люди думают, будто они первые открыли прелесть весны, зимы или тишину утреннего моря. Очарование человека, неба или дерева. А как Андрей открыл Сашу? Очень просто. Он учился в Военно-воздушной академии. Она кончала школу. Двор, где жила Саша, был отделен от улицы железной узорной оградой. Была весна. Саша и Андрей сдавали экзамены. Он — в академии, она — в своем десятом классе.

Андрей только что сдал теорию воздушной стрельбы. Он не просто сдал. Молодой и очень строгий профессор с длинным бледным лицом и узкими зоркими глазами сказал ему:

— Я рад. С вами можно говорить. Вполне осмысленная речь. И вы умеете самостоятельно мыслить. Молодец!

Молодой строгий профессор редко хвалил. А тут он не поскупился. "Я рад, — сказал он, — молодец! Вы умеете самостоятельно мыслить!"

Человеку всегда трудно одному со своей радостью. У Андрея были, конечно, товарищи, но не было семьи. Как большинство слушателей академии, он снимал комнату. И сейчас, когда Андрей вернется домой, мамины глаза не поднимутся навстречу ему. И он не ответит насмешливо: "Провалился!"

Андрей родился и рос в Калуге. На окраине стоял бревенчатый просторный дом. Запах смолы не выветривался, не уходил из него, хотя бревна, из которых он был сложен, были очень старые.

Когда приходила весна, весь дом наполнялся запахами земли, листвы, сада. Комнаты были прохладные, полы крашеные, чисто вымытые, а в раскрытые окна бежал ветер.

И теперь, когда Андрей стал взрослым, каждая новая весна несла ему эти незабываемые запахи его детства — земли, травы, ветра.

Окна в их доме распахивались рано, гораздо раньше, чем у других.

В кабинете отца стоял массивный письменный стол, резной, огромный, и глубокое кожаное кресло. По стенам стояли шкафы — очень старые, полные старинных медицинских книг. Их читал еще прадед Андрея, он и положил начало этой библиотеке. Отец — Николай Петрович — редко снимал их с полки, но дорожил ими. И все вместе — стол, кресло, книжные шкафы — уважительно называлось "папина библиотека". В папиной библиотеке всегда было чисто, прохладно и чуть сумрачно: окна выходили на север, да еще у самых окон росли кусты бузины.

— Аня, не спотыкайся! Ведь ты большая девочка! Аня поднимает голову и смотрит на маму большими коричневыми глазами. Саше стыдно, что она разговаривает с девочкой сердито, но нынче ее сердит все: непрерывная Анина болтовня — ведь надо ей отвечать. И то, что Аня оглядывается по сторонам и спотыкается, — все, все сегодня сердит Сашу.

— Мама, купи! — говорит Аня.

Сама виновата: покупает дочке все, что попадается на глаза, — апельсины, игрушки, — вот Аня и привыкла. К счастью, Аня любит все маленькое. Маленьких кукол, маленькую посуду, маленьких мишек.

— Купи! — говорит Аня.

На углу стоит женщина и продает цветы. Саша шарит в кармане, достает рубль и покупает букетик ландышей. Девочка несет его, вытянув вперед руку.

Ярко-синее небо, белые дома и высокие, могучие деревья. Машины и рядом верблюд. Не в зоопарке, а тут же, в городе, на мостовой. Но чем ослепительней было ташкентское небо, чем белее дома под ярким солнцем, чем красивей большие цветы Азии и могучие тополя, тем горше ей было.

Когда-то, давным-давно, Саша сидела с Андреем в кино, и с экрана вдруг ощетинилась колючая проволока, побежали на проволоку люди, взлетела земля. Тогда впервые сердце сжалось страшным предчувствием, и слово "война" впервые наполнилось смыслом. До того это было книжное слово, слово из учебника: война гражданская, война империалистическая и когда-то, в незапамятные времена, — Отечественная двенадцатого года: капитан Тушин, Андрей Болконский и высокое небо Аустерлица…

Иногда отец говорил: "Помню, в войну четырнадцатого года…"

Но это звучало так же, как то, что на свете жил царь, а на перекрестках стояли городовые. И вдруг война грянула с экрана каской, винтовкой, колючей проволокой. Потом она ворвалась в Сашину жизнь гибелью Андрея, Аниным сиротством, потом вошла в ее мир бомбоубежищем, воем сирены, разбитыми стеклами ее дома.

В сводках ничего не говорилось о московских бомбежках, но она-то знала, что к вечеру начинает вопить сирена. И снова она видела темное бомбоубежище и двор, усыпанный стеклом, и сорванную с петель дверь. А теперь — есть ли дом, стоит ли он? Ей все время виделось смуглое лицо отца с дрожащими губами и заплаканное лицо Нины Викторовны.

— Ну, Анюта, — сказала Анисья Матвеевна, — кто ж тебя в первый раз в школу-то поведет? Аня ответила:

— В первый день меня поведет мама. Во второй — ты или дедушка, а в третий, если захочет, — Митя.

И он настал, этот день — первое сентября 1944 года. Они проснулись очень рано, обе — Аня и Саша. Но Анисья Матвеевна поднялась еще раньше. Она выгладила сатиновое синее платьице и пришила к нему белый воротничок. Она, строго приучавшая Аню чистить башмаки, сегодня сама их начистила до блеска. А на столе стоял царский завтрак: горячее молоко и белый хлеб с маслом!

Катя, которой было уже два года и которая очень любила поесть, тоже вскочила с кровати и уселась на стул против Ани.

— А помнишь, — сказала она, — ты один раз пила молоко и оставила мне?

Длинный коридор, по обе стороны — палаты, палаты. Сашин пост — третий, в конце коридора. На столе — стекло, лампа под зеленым абажуром. Сегодня день не операционный, можно чуть вздохнуть, оглядеться. И тем, кого вчера оперировали, сегодня немножко легче. Пришла в себя двухлетняя Оля. Она задумчиво смотрит на снежники за окном и говорит:

— Мухи…

Галя Павлова (операция на сердце) полусидит, опершись спиной на высоко взбитые подушки. От носа идут, как тонкие усы, коричневые резиновые трубочки с кислородом.

— Не пускайте Ваню, — говорит она, прерывисто дыша, — не пускайте… не хочу, чтоб видел меня такой… Вот маму — да… маму пустите.

Рядом с Сашиным столиком сидит четырнадцатилетний паренек Толя. Посмотришь на него и видишь: ресницы и веснушки! Ресниц и веснушек такое количество, что хвати, ао бы на пятерых. Саше сидеть некогда, она все время около вольных, но он ждет терпеливо. На коленях у него книга и он читает. Но стоит Саше хоть на секунду подойти к своему столу — за лекарством или за шприцем, как он немедленно вступает в разговор:

Первый раз у Леши был настоящий отпуск осенью сорок пятого года. Он приехал в Москву не на сутки, как в тот раз, когда перегоняли самолеты, а по-настоящему: на месяц. Но странно: этот месяц прошел так же бестолково и в таком же угаре, как те сутки.

Он приехал гвардии капитаном. Он сверкал всеми своими орденами, черным кожаным регланом. В магазинах, в бане, в парикмахерских — орденоносцам без очереди! В трамваях — бесплатно! Холостякам особый почет от девушек.

Денег — много. Вдобавок куча оккупационных марок, их тоже можно обменять на наши деньги. Тратить их в Москве очень приятно: в коммерческих магазинах есть все на свете, о водке и говорить нечего — хоть залейся.

Но почему все, как и в прошлый раз, идет кувырком? Даже в комендатуру — и то опять попал: оказывается, в Москве нельзя ходить в реглане, можно только в шинели. Эх, беда: шинели у летчиков теперь серые, как и у матушки-пехоты. Реглан куда представительнее, но у Леши не было желания заниматься в комендатуре по два часа в день строевой подготовкой. Лучше выпить в ресторане или дома. Нина Викторовна с испугом смотрела на то, как пил Леша и его товарищи. Ни одной еды без водки, разве ж так можно? И в обед, и в ужин, и даже с утра. Никакое здоровье этого не выдержит. Саша, хоть бы ты ему сказала! Ведь так и печень погубить недолго! Костя, почему ты молчишь?

Константин Артемьевич действительно ничего не говорил и мужественно участвовал в каждой выпивке, надеясь,