Барон Клод Геккерен, умерший в 1996 году, позволил мне изучать его семейный архив. Я бесконечно благодарна его памяти за доверие, которым он так щедро меня одарил, за гостеприимство и дружбу, которую он мне оказал, за удивительные истории, которыми он поделился со мной, и за ту поддержку, которую он и его жена Жанин оказали моему исследованию.

Я хочу выразить мою благодарность барону и баронессе фон Пошингер-Брей, которые пригласили меня в замок Ирльбах и оказали всяческое содействие моей работе, а также графу и графине де Николаи, которые пригласили меня в замок Мальзерб и позволили мне ознакомиться с частью хранящегося там обширного архива. Огромной поддержкой для меня были любезность, доступность и знания директора и всего персонала РГАДА в Москве.

При расшифровке плохо читаемых частей определенных рукописей я пользовалась средствами, любезно предоставленными в мое распоряжение Отделом рукописей Национальной библиотеки в Париже и полиции Саентифика в Милане, которым я и приношу искреннюю благодарность.

Я весьма обязана Сержио Ферреро, первому доброму и внимательному читателю этой книги.

Луциано Фоа и Роберто Калассо снабдили меня неоценимыми советами.

…Россия потеряла самого замечательного своего писателя и самого знаменитого поэта, Александра Пушкина. Он умер 37 лет, в лучшую пору своей деятельности, от тяжкой раны, полученной им на дуэли. Подробности этой катастрофы, которую покойный, к несчастью, сам навлек на себя своим ослеплением и неистовой ненавистью (свидетельствовавшими об его арапском происхождении), являются уже в течение нескольких дней единственным предметом разговоров столицы. Он дрался со своим собственным зятем Жоржем Геккереном. Последний — приемный сын барона Геккерена, Голландского посланника, француз по рождению, носил ранее имя Дантес, был кавалергардским офицером и недавно женился на сестре г-жи Пушкиной…

Максимилиан фон Лерхенфельд-Кёферинг, посланник королевства Бавария

29 января 1837

«Барон Дантес — да будет трижды проклято его имя». Так написал Николай Михайлович Смирнов в 1842 году, пять лет спустя после смерти Пушкина. Желание Смирнова более чем исполнилось — это имя проклиналось тысячу раз, став синонимом порока и богоубийства. Навеки помещенный в картотеку, он появляется в справочниках как «Дантес, барон Жорж Шарль… убийца Пушкина, приемный сын Л. Геккерена» — будто «убийца» было профессией или званием, застывшим в вечной форме, как свидетельство того, что его обладатель заслужил проклятие России, вечный снимок выстрела: Черная речка, сумрачный свет позднего северного солнца, вытянутая рука, человек в конвульсиях на снегу.

Приманка, с помощью которой смерть завлекла Пушкина в свой темный мир, была красивым молодым человеком, веселым и добродушным, экспансивным и беззаботным, настоящим победителем в игре жизни. Высокий, хорошо сложенный, с волнистыми белокурыми волосами, усами, тонкими чертами лица, голубыми глазами, Жорж Дантес оставил в Санкт-Петербурге немало разбитых сердец. Все его любили, везде он был желанным гостем. На приемах он был душой общества, ухаживал за самыми знаменитыми красавицами, развлекая молодых военных казарменными байками и непристойными шутками, выбирая время развлечь матрон и тетушек подходящей по случаю светской болтовней, обращаясь к сановникам, государственным чиновникам, дипломатам, высокопоставленным военным и членам императорской семьи с должным уважением, впрочем, никогда не утрачивая присущей ему веселости. Но настоящий его триумф начинался, как только звучали первые звуки полонеза. Он отдавался танцам с жаром, неким вдохновенным восторгом, он никогда не был одним из тех холодных денди, что лениво переставляют ноги, будто выполняя утомительную работу. Каждый мускул его был напряжен, звук его каблуков четко и громко раздавался на паркетном полу, его ноги грациозно взлетали в антраша. Не был он также и одним из тех «супермодных» типов, которые являлись поздно и исчезали до мазурки — ключевой точки танцев, магического момента любовных свиданий; это был человек, который покидал бальную залу разгоряченным, с покрасневшим лицом и в изнеможении — только после котильона, и даже тогда его хватало на последнюю остроту, последний обжигающий взгляд, под воздействием которого веера двигались живее — и с первым лучом рассвета дневники наполнялись отчетами об учащенном стуке сердца и обморочном состоянии.

Пользовавшийся большим успехом кавалер, он был мастером угодить всем дамам: никогда не был тем, кто танцевал только с самыми богатыми и красивыми девушками, напротив, он был только рад неистово закружить в своих умелых объятиях престарелую жену какого-нибудь героя войны. Он знал, как очаровывать и очаровываться. Настойчивый и рьяный мастер флирта, он предпочитал направлять свои усилия на замужних женщин, особенно на замужних женщин с широкими взглядами на мораль, поскольку с ними он мог быть более откровенным и страстным, прибегая к более смелым любезностям из своего неистощимого арсенала, не боясь вызвать бурю негодования у скромниц. Он никогда не казался грустным или меланхоличным. Другие молодые люди его возраста считали его дерзким и забавным проказником. Он мог корчить рожи, вспрыгивать на столы и диваны, приникать к шеям дам и делать вид, что хнычет. Он смеялся над собой и над другими и заставлял людей смеяться до слез. В разборчивом петербургском обществе он занял прочное место: приятное украшение любой вечеринки, милый дамский угодник, озорной шутник, но более всего безупречный, неутомимый танцор.

Одни косо смотрели на несколько бесцеремонное высокомерие в его манере вести себя, другие — на его склонность хвастаться успехами у женщин. Один из наблюдавших за ним на балу назвал этого кавалера «помощником конюха», но большинство любило его таким, каким он был, и никто не опасался милого молодого человека, чья слава меркла, как только он покидал бальную залу — хотя бы бал был долгим и утомительным, как в Петербурге 30-х годов девятнадцатого века. За время службы в Кавалергардском Ее Величества полку он был сорок четыре раза упомянут в сводках за опоздания, отсутствие на службе без уважительной причины и другие нарушения дисциплины: он созывал отряд слишком громко, лениво сползал с седла, перед тем как скомандовать «вольно», зажигал сигары или садился в карету в конце смотров и парадов, не дожидаясь, когда их покинут старшие офицеры, на бивуаках выходил на дорогу за лагерем, одетый в ночной халат и накинув на плечи шинель. Начальство наказывало его дополнительными нарядами, но друзей это забавляло, и они аплодировали его беззаботности — такой французской, такой парижской — и представлявшей резкий контраст с жесткой дисциплиной, царившей в русской армии.

Дантес Геккерену, Петербург, 18 мая 1835 года: «Пропасть, оставленную твоим отсутствием, невозможно описать. Я могу сравнить ее только с тем, что ты, возможно, ощущаешь, потому что, хотя ты иногда и ворчал, встречая меня (я, конечно, говорю о тех случаях, когда ты был страшно занят), тем не менее, я знал, что ты был счастлив немного поболтать со мной и что видеть друг друга в любое время дня стало для тебя такой же необходимостью, как и для меня. Я ехал в Россию, думая найти здесь только чужих, — и вот, провидение послало мне тебя! Так что ты не прав, называя себя моим другом, потому что друг не сделал бы для меня всего того, что сделал ты, даже не зная меня; в конце концов ты меня избаловал, я привык к этому, поскольку так быстро привыкаешь к счастью, и со всем этим снисходительность, которую я никогда бы не нашел даже в собственном отце: и разве, окруженный людьми, завидующими моему положению, как ты полагаешь? — не чувствую я разницу и не говорит мне каждый час дня, что тебя здесь больше нет… Прощай, мой милый друг. Позаботься о себе и чуть больше веселись…»

Предупреждение перед тем, как продолжить: даже при снисходительном переводе — с прибавлением где надо запятой или точки, правкой согласования времен, исправлением диковинной грамматической ошибки — письма Жоржа Дантеса нуждаются в великодушном читателе, читателе-редакторе, склонном не обращать внимание на ошибки и приводить в порядок стиль, свидетельствующий о слабом знании правил синтаксиса, да и вообще письменной речи. Луи Метман сказал о своем дедушке: «Ни в молодости, ни в зрелом возрасте он не проявлял почти никакого интереса к литературе. Домашние не припомнят Дантеса в течение всей его долгой жизни за чтением какого-нибудь художественного произведения».

Красота следовала за ней, как лучистая тень, и неслись впереди неизменные эпитеты: «пригожая жена», «красавица-жена», «прекрасная хозяйка», «прекрасная Натали», «несравненная красавица», «очень милое творение». Никто не называл Наталью Николаевну Гончарову-Пушкину просто Натали. Казалось, другие женщины меркли в свете ее очарования, и люди, лишь слышавшие о ней, спешили подойти к ней ближе и разглядеть, стараясь узнать, правдиво ли превосходство, приписываемое ей салонами Петербурга. Действительно ли она самая красивая, красивее, чем Елена Завадовская, Надежда Соллогуб, София Урусова, Эмилия Мусина-Пушкина, Аврора Шернваль фон Валлен? Из всех сравнений она неизменно выходила победительницей. В Петербурге не было ни одного молодого человека, который бы тайно не вздыхал о ней. Ее ослепительная красота в сочетании с магическим именем, которое она носила, кружила все головы. Молодые люди, которые не только не знали ее лично, но и видели ее только на расстоянии, всерьез были уверены, что влюблены. Высокая, «стройная, как пальма», роскошное белоснежное декольте, невозможно тонкая талия, стройная шея, изваянная головка, «как лилия на стебле», лицо совершенного овала цвета бледной слоновой кости. Тонкие черты классического совершенства, брови, как черный бархат, длинные ресницы такие же темные, как волосы, которые она носила зачесанными назад или свободно падающими на шею, «подобно прекрасной камее», с завитками у висков. Во взгляде ее была «какая-то неопределенность» из-за легкого косоглазия, возможно, результата близорукости, и прозрачные, меняющие свой цвет — зеленые, серые или ореховые — глаза, напоминавшие ягоды крыжовника. Это легкое несовершенство только подчеркивало очарование лица, которое было все грация и гармония, возвышенная симфония линий и форм.

«Маленькая Гончарова была восхитительна в роли сестры Дидоны» на балу, устроенном Дмитрием Владимировичем Голицыным, генерал-губернатором Москвы во время визита императорской семьи в бывшую столицу в рождественские праздники 1829 года. Самая юная из сестер Гончаровых выступила их

Прелесть ее черт, красота ее форм, элегантность ее нарядов затмевали все другие впечатления у тех, кто знал и регулярно посещал Наталью Николаевну. Немногим удавалось видеть ее самое за великолепной драпировкой, еще меньше осталось записей ее слов: «Ах, Пушкин, как ты надоел мне со своими стихами!.. Пожалуйста, продолжайте чтение, а я пойду посмотрю мои платья», «Читай, читай, я все равно не слушаю». Но все это ненадежные свидетели, их память омрачена посмертной злобой. Для наших ушей Наталья Николаевна нема. Любая попытка услышать ее настоящий голос натыкается на плюшевый барьер тишины. Ее письма к Пушкину исчезли; мы даже не знаем, сколько их было. Возможно, она сама их уничтожила как знак болезненного прошлого, а возможно, они существуют до сих пор, забытые среди прочих старых бумаг в семейном архиве какого-нибудь знатного европейского дома. Все, что осталось, — это отклики и вспышки мужа, поскольку Натали писала ему о своем собственном здоровье и здоровье детей, сообщала ему о слугах (которыми ей было сложно управлять в первые годы замужества), жаловалась на вечную нехватку денег, болтала о свадьбах и помолвках, пересказывала мелкие столичные сплетни и описывала балы и вечеринки, наряды и лица своих соперниц. Все это было привычным в том эпистолярном кодексе ее времени и класса: ее письма не отличались от тысяч писем тысяч других петербургских женщин. И никакого намека на то, что происходило в глубине ее души; ничего, что подсказало бы нам, что на самом деле Красавица думала о Чудовище, каким Венера видела Вулкана. Ничего, кроме ревности.