…Он очень хотел жить. Слишком хотел, потому и умер не сразу. Если бы он уперся и стало ясно, что ничего из него не выдавишь, мы разнесли бы ему башку гораздо раньше. Вру, конечно. Мы бы все равно его трясли до последнего…

Когда его брали, он все еще думал, что попал в ментуру или контрразведку. Поэтому и хорохорился, садясь в машину: вы еще, дескать, пожалеете! Не заметите, как погоны слетят! Да я тому позвоню, другому, третьему! Да за меня вам яйца поотрывают! Не орал, а шипел, и все пялил на нас глаза — боимся мы его или нет. А мы молчали, и рожи у нас были неподвижные, как у настоящих чекистов. И, пошипев маленько, он сник, утешившись тем, что дома осталась жена, которая позвонит адвокату, и его вытащат откуда угодно. Не знал, дурашка, что никакая жена уже никуда не позвонит, а будет спокойно лежать в ванной со сквозной дырой в голове. И что сделают это мужик с бабой, которые изображали понятых. Сам виноват, что не знаешь, кто с тобой на одной лестнице живет.

В машине он все крутил головой, пытался понять, куда его везут — в Бутырку, в Тишину или на Петровку. Но так и не понял — стекла были матовые.

— На все вопросы я буду отвечать только в присутствии моего адвоката! — насмотрелся американских фильмов, должно быть. Я их тоже видел, но не стал говорить: «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас». Это ему, может быть, казалось, что он в Америке. А я-то знал, где мы находимся.

Мы привезли его в котельную, зажатую большими домами, окруженную жестяными гаражами и какими-то старыми сараюшками. Здесь ему можно было сколько угодно орать и кого угодно звать на помощь — идиотов идти в эту трущобу не нашлось бы, а милиция сюда приезжала только по утрам, посмотреть, нет ли какого свежачка, проткнутого перышком. Но, с тех пор, как нам эта котельная приглянулась, они перестали находить мертвецов, а потому вот уже полтора года вообще не появлялись в этих местах.

Лосенок покатил по улице, напоминавшей все ту же лесную дорогу, по которой мы приехали в поселок. Отличие было только в том, что вдоль улицы тянулись высокие и глухие бетонные заборы. Огоньки домов, стоявших в окружении высоченных деревьев за этими заборами, были почти не видны. Светились только фонари у наглухо закрытых ворот. Впрочем, очень может быть, что окна вообще не светились, так как был уже четвертый час утра. Почивали мирные жители. Готовились к трудовым свершениям.

Вот и наши ворота. Лосенок бибикнул. С лязгом открылась калитка, вышел парень в камуфляжной куртке, по-моему, Толя. Позевывая, открыл ворота, и мы въехали во двор.

— Спокойной ночи, — сказал я, хлопнув Лосенка по ладони, — не забудь жену оттрахать, чтоб не ревновала. Спи, пока не выспишься. Завтра я без тебя обойдусь.

Лосенок покатил машину в гараж, а я забежал по гранитным ступенькам в новую усадьбу отца родного. Это, конечно, была уже не та дача, где мы когда-то размечали бассейн и сауну. Ту дачу теперь приобрел за кровные полтораста лимонов Игорь Чебаков. Он так раскрутился, что не остановишь, но сказать откровенно, хоромы его, по сравнению с дворцом Сергея Сергеевича, — просто фигня на постном масле. Флигель, куда мы поселили Лосенка с супругой и ребенком, лишь чуть-чуть похуже. Сколько стоит то, что для Чудо-юдо соорудили турки, я даже не прикидывал. Сюда можно президентов приглашать и даже на постой ставить. По нормальной советской раскладке можно впихнуть семей с полста, и еще место останется. Однако проживают тут с постоянной пропиской всего три семьи. Отец и мать, я с Ленкой и Мишка с Зинкой, плюс четверо детей: наши с Ленкой Колька и Катька и Мишкино-Зинкины Сережка с Иркой. Родители обитают в центральной части дома, в правом крыле я с семьей, а в левом — Мишка со своими. На мою личную жизнь от щедрот родителя выделено три спальни — наша с Ленкой супружеская и две детских — у Кольки своя и у Катьки своя. Далее: комната для детских игр мелкого хулиганья, два рабочих кабинета, столовая, гостиная, ванна, туалет и кухня. Точно такой же джентльменский набор выдан и Мишкиной команде в его крыле. Само собой у каждого крыла отдельный вход, но есть и общий парадный подъезд, через который можно угодить в просторный холл с зимним садом, фонтанчиком на первом этаже и залом для приемов — на втором. А на третьем апартаменты отца и матери. В пристройке, куда можно попасть из холла, — спортзал, бассейн и сауна, но уже совсем иного класса, нежели та, которой теперь пользуется Игорь Чебаков.

Сестры Чебаковы учились со мной на одном курсе. Мы под мудрым руководством Сергея Сергеевича, конечно же, поступили. Поначалу я вкалывал довольно усердно, а доставшееся в наследство от Брауна знание английского и испанского заметно облегчало дело. Кроме того, обучение по тем методикам, которые придумал отец, зарядило мою башку довольно плотно и сойти за умного ничего не стоило. Примерно так же было и у близнецов. Два курса мы выдержали. Третий — уже балдели. Я заметил, что на экзаменах получаю пятерки там, где другим ставят трояки, а чистые провалы оцениваются в четыре балла. С близнецами была та же история. Институт был процентов на семьдесят «блатной», так что наши «успехи» в глаза не бросались. Когда меня кто-либо из преподавателей спрашивал, кто мой папа, и я отвечал: «Баринов», то слышал в ответ многозначительное: «А-а!», после чего ниже четверки я уже не получал.

…Его белый «жигуль» подкатил к троллейбусной остановке у станции метро точно в 15.00. Я сразу вытянул руку, голосуя, и, когда автомобиль притормозил, спросил нервным голосом:

— Шеф, не подвезешь в Царицыно?

— Садись, — ответил он, и я влез на переднее сиденье. Полморды его закрывали черные очки, а я, стараниями Еремея Соломоновича, обрел небольшую бородку, свисающие на лоб волосы и усы, почти как у Руцкого. Одет я был в мятую куртку из кожзаменителя, серые северокорейские брючата и нечищеные семь лет ботинки. Мы уговорились встречаться загодя, встреча эта у нас была не помню уж какая, но внешность друг другу открывать не собирались. Так оно спокойнее.

Мужик в очках открыл бардачок и вынул оттуда небольшой сверток, похожий по размерам на книгу, завернутую в газету. Я тут же достал из-под куртки сверток поменьше и сунул его в бардачок, а тот, что подал мне мужик, запихнул себе за ремень, прикрыв курткой.

— Извини, шеф! Я, пожалуй, здесь выскочу. На, за труды, — сказал я и подал ему пятитысячную.

Утром, плотно заправившись чем-то вроде плова из накрошенной курицы, риса, морковки и кишмиша, хлебнув кофейку и поминая добрым словом заботливую Марьяшу, я вышел на улицу и влился в трудовую толпу, прущую на работу. Настроение было если не отличное, то неплохое, по крайней мере.

«Позанимался» я, конечно, не до восьми, а гораздо дольше — почти до полуночи. Марьяшка прикорнула на своем диване и вроде бы даже спала. Но когда я, очень довольный итогами своей работы, улегся к ней под бочок, рассчитывая проспать до утра, она вцепилась в меня и выпросила-таки продолжение. Аж два раза. В результате я заснул во втором часу ночи, но к восьми утра выспался достаточно хорошо.

Итак, что же я сумел выудить из закрытых информационных источников?

Порядочно. Прежде всего, я выяснил, кто такой Славик и в каких корешах у него ходит Звон, то есть Званцев Сергей Михайлович. Славик оказался Антоновым Вячеславом Васильевичем, 1956 года рождения, с двумя судимостями по статье 146 (разбой). Первый раз его судили вместе со Званцевым, а во второй они влетели порознь, но оказались не только в одной зоне, но даже в одном отряде. Там за ними, судя по всему, были грешки, например, их подозревали в совершении убийства некоего Лобова, но прямых улик, кроме показаний какого-то стукачишки, не нашлось. Поэтому решили поверить, что Лобов сам по себе, от большой тоски по маме, повесился на веревке, скрученной из простыни.

Но когда я начал выяснять, а кто такой этот Лобов, то обнаружил, что этот гражданин был одним из главных и решающих свидетелей обвинения против Георгия Викторовича Лысакова, которому в 1979 году ломился вышак за очень крупные хищения соцсобственности. В результате того, что Лобов, уже имевший свои десять с конфискацией, не смог дать дополнительных разъяснений, как они с Лысаковым поделили два с полтиной лимона — это еще тех, «застойных», рублей! — факт присвоения их Георгием Викторовичем оста к я недоказанным, и гражданину Лысакову впаяли только восемь, причем отсидел он только пять и вышел по какой-то сомнительной актировке — кажется, нашли рак на IV стадии, от которого народец мрет в течение года. Но гражданин Лысаков не только выжил, досрочно получив свободу, но и взялся за честную жизнь. То есть больше не попадался. Самое любопытное было в том, что Георгий Викторович Лысаков и Гоша Гуманоид были одним и тем же физическим лицом.

Так, размышляя над загадками бытия, я допер до нужной станции, вылез из метро на свет божий и пешочком добрался до старого, тридцатых годов постройки, дома. У этого дома было одно очень ценное преимущество. Входишь в подъезд с улицы, поднимаешься в нужную квартиру, а выходишь из этой квартиры через черный ход во двор. Дешево и сердито.

Здесь меня должен ждать Еремей Соломонович. Он ждал меня вчера, но я по нахалке лег спать с Марьяшкой, и ему пришлось остаться до утра. Если я задержался бы еще на сутки, он все равно вылезать отсюда не имел права и обязан был торчать до тех пор, пока ему не даст разрешения Чудо-юдо. Кроме него, никто не снимет с меня грим иначе, как вместе с кожей. Он должен привезти мне мой приличный, референтский костюмчик и увезти мои шмотки, в которых я приду сюда.

Нажав кнопку звонка и услышав его знакомые шаркающие шаги, я несколько успокоился. Значит, папаша не шибко волнуется и не поднял по тревоге всю шатию-братию. А также не отозвал Соломоновича с этой квартирки. Это, пожалуй, еще одно подтверждение, что Марьяшечка информирует Чудо-юда о моих посещениях тридцать девятой квартиры.

— Проходите, проходите! — радушно пригласил Соломонович, захлопывая за

мной дверь. Я, естественно, прошел, скинув куртку на клеенчатый диван временпервых пятилеток. Квартира была записана на Соломоновича, хотя он имел прописку и во флигеле, рядышком с Лосенком, на территории нашего «барского» дома. Там же жила его супруга Бася Моисеевна и внук Лева. Сын и невестка — я их в натуре не видел, но знал, что их зовут Вадим и Софа, — жили уже «там», то есть на Брайтон-Бич. Выезжали они еще при советской власти, по израильской визе, но Вадим нашел способ перемахнуть дальше. Он, судя по всему, был отъявленный пацифист, потому что сумел отбояриться не только от Советской Армии, но даже от родной израильской. Как рассказывал Соломонович, сам он еще, может быть, и рискнул послужить, но одновременно с ним призыву подлежала и Софа.

Говорят, что раньше все люди были белыми. Очень давно это было. Тогда еще даже моей мамы на свете не было. А моя мама уже совсем старая, ей уже, наверное, тридцать лет. Падре Хуана тоже не было, и сеньора Альвареса, и доньи Маргариты, и надсмотрщика Грегорио. Но падре Хуан знает, что тогда было, потому что он падре. А падре все знают, наверное, потому, что они умеют читать книги. А падре Хуан и вовсе самый умный, потому что у него есть очки. Вот так, раньше все люди были белые, такие, как донья Маргарита. У всех мужчин были большие бороды, а у женщин — длинные и гладкие волосы. Все ели много бананов и еще много мяса и рыбы. Но при этом они очень плохо себя вели. Наверное, не слушались. Самое главное, что они не верили в Господа Бога. А Господь Бог — это Великий Дух Земли и Неба, с ним шутки плохи. Он вроде надсмотрщика Грегорио, все видит. Если надсмотрщик Грегорио заметит, что плохо работаешь, — сразу выпорет. У него плетка из акульей кожи, три раза хлестнет — неделю не сядешь! А у Господа вместо плетки — гром и молния. Если увидит, что люди живут плохо и не так, как он велит, то сразу — бах! — и убьет громом.

А те люди, которые все были белыми, в это не верили. Это им Господь не простил. Он устроил потоп. Пошел дождь, и все залило водой. И острова нашего не было, и Африки, даже Испанию залило вместе с королем. Про это падре Хуан не говорил, но я и так догадываюсь, что ее залило. Бог велел затопить все на свете, значит, и Испанию тоже. Правда, падре Хуан говорил, что Испанию Бог любит больше всех, потому что там в него лучше всего верят. Но все же он, наверное, и ее затопил.

Господь, как говорит падре, милостивый человек. Он пожалел утопить всех сразу. Он выбрал одного мудрого старичка, которого звали Ной, велел ему построить ковчег и на нем уплыть. А у Ноя этого было три сына, два умных, а третий дурак. Того, который был дурак, звали Хам. Вот от него все мы, негры, и пошли. Когда Ной со своими парнями вышел на берег, они стали глушить ром, как моряки в таверне у сеньора Маркеса. Больше всех упился сам старый Ной. Он снял штаны и стал плясать голый, как пляшет шлюха Пепита в том же кабаке. А Хам его стал осмеивать и показывать на него пальцем. За это его братья набили ему морду и вымазали сажей. А Господь отправил его в Африку и там велел жить. Вот оттуда и взялись негры. За то, что этот дурак Хам посмеялся над своим папашей, мы все должны работать, слушаться всех белых и молиться Господу Богу.

Я родился уже здесь, на острове, а мама моя приехала из Африки. Она еще была меньше меня и помещалась у бабушки в животике. А бабушка та видела Африку. Она называла ее: «Земля, где течет река с большими крокодилами». Когда бабушку с мамой в животике увозили оттуда, она еще и не знала, что ее увозят из Африки. Это ей уж потом рассказали. Сначала была война, а потом ее повезли сюда. Война — это когда всех убивают. Сначала черные убивали черных. Потом пришли белые и убили почти всех черных, кто еще уцелел. А тех, кто и после этого уцелел, они посадили в корабль и повезли сюда. Здесь бабушку с мамой в животике продали сеньору Альваресу. «Меня продали за двойную цену»,

— гордилась бабушка. Правда, что говорит бабушка, понять очень трудно. Она всегда прибавляет какие-то африканские слова, даже когда молится Господу Богу. Когда я стал за молитвой прибавлять эти слова, мама дала мне по затылку и велела молиться с самого начала. Я заплакал, а бабушка обругала маму на своем языке. Мама ее обругала и по-африкански, и по-испански, а мне еще дала подзатыльников и заставила молиться сызнова. Она еще мне сказала, что если я буду эти африканские слова повторять, то попаду в ад.

Когда открылась вторая дверь, мы попали в залитую светом большую комнату. Стены были какие-то не то полукруглые, не то косые, но зато они были обиты красивым розовым шелком, из которого белые женщины делают платья. Окна были открыты. Они были очень большие и все со стеклами. Посреди комнаты стоял стол, а у стола несколько красивых стульев и кресло. В кресле сидела большая и красивая сеньора. На ней было светло-голубое платье с рукавами фонариками и тонким кружевным воротником. На коленях у нее лежала большая и красивая тряпка с вышитыми цветочками, а в руке она держала надкусанный ломтик ананаса. Сок с ананасового ломтика капал на тряпку и не пачкал ее платье.

— Какой смешной! — воскликнула сеньора и, положив кусок ананаса на тарелку, вытерла руки о тряпку и встала с кресла. Волосы у нее были длинные и темные, но, правда, не такие черные, как у меня. На ее голове было сооружено несколько этажей, как у церковной колокольни, только красивее. А сбоку, около ушей, были еще какие-то завитушки, похожие на стружки, только темные. Такой красивой сеньоры я еще не видал. Даже не думал, что такие бывают. Даже ее величество королева Испании, портрет которой мне показывал падре Хуан, и то была не такая красивая.

— Вот, к вашим услугам, донья Мерседес! — капитан вытолкнул меня из-за своей спины, где я хотел спрятаться.

— Забавно… — улыбнулась донья Мерседес, показав свои чистые и блестящие зубы, которые были даже красивее, чем жемчуга на ожерелье доньи Маргариты, которые я два раза видел на ней на Рождество.

— Как его зовут? — спросила донья Мерседес, обращаясь к капитану.

Пока они бормотали под нос свои покаяния, вспоминая все свои прегрешения, я стал следить за тем местом, где Росита увидела акулу. Из воды торчало что-то треугольное, но оно, как мне показалось, было неживое. И я подумал, что уже где-то видел такую штуку. Я прыгнул в воду — женщины завизжали. Вода была чуть-чуть холоднее, чем в нашем пруду, где я научился плавать. После жарищи и дыма мне как-то стало приятно. Я поплыл к той самой штуке, которую Росита приняла за акулу, и обе тетки завизжали от ужаса — наверное, подумали, что она меня сожрет. Мимо меня проплыла какая-то большая рыба — я видел ее через прозрачную воду. Но она прошла много глубже под поверхностью воды. А я меньше чем через минуту добрался до обломков, среди которых качалась на волнах перевернутая лодка. Она была здоровенная, и опрокинуть ее я не мог. Зато я смог сесть на ее смоленое брюхо. Лодка хоть и медленно, но двигалась к кораблю, или, может, волны прибивали ее к нему, а может, наоборот, корабль — к ней… Так или иначе, но через некоторое время мне удалось подгрести к корме, где заламывали руки донья Мерседес и Росита. Цепляясь за осклизлое дерево борта, я подогнал свою посудину к тому месту, где палуба под углом уходила в воду.

— Как же ее перевернуть? — спросила Росита. Донья Мерседес огляделась и вдруг увидала большую и толстую веревку со стальным крюком на конце.

— Вот! — сказала она, просияв. Я сразу понял, что надо делать. Мы зацепили крюк за дальний борт лодки и втроем потянули за веревку. Лодка перевернулась, и мы тотчас в нее залезли. На дне, привязанные к днищу, лежали те самые лопаты, которыми гребли матросы. В самом носу и на корме, под скамейками, были сделаны некие подобия шкафчиков. В них оказались три просмоленных заколоченных бочонка. Росита пошатала один — в нем что-то булькало. Когда мы наклонили бочонок и вынули из него просмоленную затычку, донья Мерседес подставила пригоршню и попробовала на язык. Это была пресная вода. Затычку поставили на место.

— Пресную воду надо беречь! — сказала донья Мерседес. — Давайте поглядим, что в других.

Второй бочонок был без затычки и не булькал, третий — тоже.

Так уж мне везло — вторую ночь я ночевал на новом месте. Подумать только, еще позавчера я спал в нашей хижине, с бабушкой и мамой! Они плакали и гадали, куда меня продадут да как маме будет у Грегорио. А ведь, поди-ка, им и в голову не приходило, что уже ночью я буду спать на корабле, в гамаке. Но и я не думал, что путешествие на корабле так быстро кончится и я проведу третью ночь вообще неизвестно где. То есть спал я, конечно, в лодке между Роситой и доньей Мерседес, что само по себе было необычно, но где находится та земля, к которой нас принесло, я, конечно, не соображал.

Утром я проснулся, когда солнце уже припекала. Наши шесть ног: две пары длинных и толстых белых и мои черные в красных штанах, короткие и худые, торчали на солнце, а головы перекрывал от солнца опущенный мною парус.

— Мануэ-э-эль! — услышал я удивленный голос доньи. — Где мы? В раю? Нас кто-нибудь подобрал? Как мы сюда попали?

— Не знаю, сеньора, — ответил я, — было темно… Лодку принесло сюда, вот и все…

— Давайте помолимся, возблагодарим Господа нашего! — сказала донья. — Чудо! Воистину святое чудо!

Запершись в доме, мы и вовсе почувствовали себя в безопасности. Дождь и ветер вряд ли позволили бы кому-нибудь из тех, кто уцелел, подобраться к дому и уж тем более залезть в сам дом. Мы помылись, отскребли лица от копоти и переоделись в чистую одежду, благо ее было хоть завались. Прожженные рубахи и штаны Росита сожгла в камине — не штопать же их! Мы расставили и разложили все оружие, и свое, и захваченное, прибрали в комнатах, где натопали сапогами. Росита с доньей при моей помощи сготовили славный обед из солонины, риса и разных приправ. Я помыл посуду, и мы уже собрались было вздремнуть, как вдруг донья спохватилась:

— Батюшки! Да ведь у нас еще и пленный есть! Куда же мы его сунули, не помнишь ли, Росита?

— Помню, почему же?! — отвечала Росита. — В кладовке он.

Все втроем мы отправились вниз. Росита указала на кладовку рядом с кухней, запертую на замок. Росита открыла дверь, донья подняла пистолет и сказала:

— Эй ты, вылезай!