Впервые на русском языке выходит сатирическая повесть Ивлина Во, одного из самых знаменитых писателей XX века. В книгу также включены четыре рассказа английского мастера, исполненные глубокого психологизма и тонкого юмора.
Новая Европа Скотт-Кинга
(Повесть)
К 1946 году минуло уже больше двадцати лет, как Скотт-Кинг начал преподавать в Гранчестере латынь и греческий. Он и сам был выпускником Гранчестерской школы, а вернулся сюда сразу после университета, не сумев получить аспирантской стипендии. Так он и просидел все эти годы, лысея помаленьку и полнея помаленьку, многим поколениям мальчишек известный сперва под кличкой Скотти, а в более поздние годы, едва, впрочем, достигнув среднего возраста, под кличкой Старина Скотта; он был в некотором роде школьной достопримечательностью, а его отчетливо произносимые и слегка гнусавые жалобы на современный упадок нравов служили неизменным предметом пародий и насмешек среди школьников.
Гранчестерская школа не самая знаменитая из частных школ Англии, однако она все еще является или, как утверждает Скотт-Кинг, некогда являлась заведением вполне респектабельным; школа ежегодно принимает участие в весьма престижном крикетном матче; среди выпускников ее можно насчитать несколько знаменитостей, которые, рассказывая о себе, сообщают, как правило, без стыдливых оговорок: «Учился я в Гранчестере…» — тогда как выпускники более скромных школ склонны выражаться так: «Мне, собственно, довелось закончить некое заведение, называвшееся… Дело в том, что отец мой в те времена…»
В ту пору, когда Скотт-Кинг был школьником, и чуть позднее, когда он вернулся сюда преподавателем, в школе существовало два почти равноценных отделения — классическое и современное, а также незначительная и ничего не значащая группка учеников, называемая «армейский класс». Теперь все изменилось, и из 450 учеников едва ли полсотни умели читать по-гречески. Скотт-Кинг был свидетелем того, как один за другим уходили из школы его коллеги-латинисты, одни — в сельские приходы, другие — в Британский совет и Би-би-си, а на их место приходили преподаватели физики и экономики из провинциальных университетов. И вот теперь, вместо того чтоб наслаждаться высокоинтеллектуальным уровнем выпускного классического класса, Скотт-Кинг вынужден был по нескольку раз в неделю снисходить до младшеклассников и вдалбливать им в головы Ксенофонта и Саллюстия. Однако Скотт-Кинг не роптал. Напротив, он находил своеобразное удовольствие, созерцая торжество варварства, и явно наслаждался этим умалением своей роли, ибо принадлежал к тому, в Новом Свете совершенно неизвестному, однако широко распространенному в Европе типу людей, которых собственные неудачи и безвестность просто завораживают.
Эпитеты «захудалый» и «безвестный» как нельзя более подходили к Скотт-Кингу, и поначалу именно это ощущение кровного родства, истинного братства в безвестности побудило Скотт-Кинга к изучению трудов поэта Беллориуса.
Ибо вряд ли кто был безвестнее, чем Беллориус, — разве что сам Скотт-Кинг. Скончавшись в 1646 году в бедности и как будто даже в опале в своем родном городе, принадлежавшем в те времена счастливой империи Габсбургов, а ныне беспокойному современному государству Нейтралии
Рассказы
Победитель получает все
Когда у миссис Кент-Камберленд родился первенец (произошло это в дорогой лондонской больнице), на холме в Томб-парке жгли костер; он поглотил три бочки смолы и несметное количество дров, а заодно — поскольку огонь быстро распространялся по сухой траве, а верноподданные арендаторы были слишком пьяны, чтобы его тушить, — уничтожил на холме всю растительность.
Прямо из больницы мать и ребенок торжественно проследовали в имение. На деревенской улице по этому случаю развевались флаги, а величественных въездных ворот почти не было видно за гирляндами из ветвей вечнозеленых деревьев. Для фермеров и здесь, и во втором поместье Кент-Камберлендов, в Норфолке, был устроен праздничный обед, и все, не скупясь, жертвовали деньги на покупку серебряного подноса для новорожденного.
В день крестин гостей угощали чаем в саду. Крестной матерью согласилась быть заочно принцесса крови, и нарекли младенца Жервез-Перегрин-Маунтджой-Сент-Юстас — все имена, прославленные в семейных анналах.
С начала до конца обряда и потом, принимая подарки, он держался флегматично и с достоинством, чем окончательно утвердил присутствующих в высоком мнении, которое уже сложилось у них о его талантах.
Коротенький отпуск мистера Лавдэя
— Ты увидишь, папа почти не изменился, — сказала леди Мопинг, когда машина завернула в ворота психиатрической больницы графства.
— Он будет в больничной одежде? — спросила Анджела.
— Нет, милая, что ты. Он же на льготном положении.
Анджела приехала сюда в первый раз, и притом по собственному почину.
Дом англичанина
Мистер Беверли Меткаф постучал по барометру, висящему в коридоре, и с удовлетворением отметил, что за ночь он упал на несколько делений. Вообще-то мистер Меткаф любил солнце, но был уверен, что истинному сельскому жителю полагается неизменно желать дождя. Что такое истинный сельский житель и каковы его отличительные черты — это мистер Меткаф изучил досконально. Будь у него склонность водить пером по бумаге и родись он лет на двадцать — тридцать раньше, он бы составил из этих своих наблюдений небольшую книжечку. Истинный сельский житель по воскресеньям ходит в темном костюме, а не в спортивном, не то что попрыгунчик-горожанин; он человек прижимистый, любит покупать по дешевке и из кожи вон лезет, лишь бы выгадать лишний грош; вроде бы недоверчивый и осторожный, он легко соблазняется всякими техническими новинками; он добродушен, но не гостеприимен; стоя у своего забора, готов часами сплетничать с прохожим, но неохотно пускает в дом даже самого близкого друга… Эти и сотни других черточек мистер Меткаф подметил и решил им подражать.
«Вот-вот, дождя-то нам и надо», — сказал он про себя, потом растворил дверь и вышел в благоухающий утренний сад. Безоблачное небо ничего подобного не обещало.
Мимо прошел садовник, толкая перед собой водовозную тележку.
— Доброе утро, Боггит. Барометр, слава Богу, упал.
Тактические занятия
Джон Верни женился на Элизабет в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, но упорно и люто ее ненавидеть стал лишь зимой тысяча девятьсот сорок пятого. Мимолетные приступы ненависти к ней то и дело накатывали на него и прежде, ему вообще свойственны были такие вспышки. Не то чтобы он отличался, как говорится, дурным нравом, скорое, наоборот; он всегда казался рассеянным, утомленным, только это и говорило о его одержимости, так другие несколько раз на дню бывают одержимы приступами смеха или желания.
Среди тех, с кем он служил во время войны, он слыл соней и тюленем. Для него не существовало ни особенно хороших дней, ни плохих, все были на одно лицо — хороши, ибо он быстро и споро делал что положено, никогда при этом не попадая впросак и не горячась; плохи, ибо в душе его, в самой глубине, при каждой помехе или неудаче то и дело полыхали, вспыхивали и гасли незримые молнии ненависти. В его опрятной комнате, когда утром перед ним как перед командиром роты один за другим представали провинившиеся и нерадивые солдаты; в клубе-столовой, когда младшие офицеры включали приемник и мешали ему читать; в штабном колледже, когда «группа» не соглашалась с его решением; в штабе бригады, когда штаб-сержант терял подшивку документов или телефонист соединял его не с тем, с кем требовалось; в машине, когда шофер ухитрялся проскочить поворот; потом, уже в госпитале, когда ему казалось, что доктор чересчур бегло осматривает его рану, а сестры весело судачат у постелей более приятных им пациентов, вместо того чтобы обихаживать его, Джона Верни, — при всевозможных неприятностях армейской жизни, когда другие лишь пожмут плечами да ругнутся — и дело с концом, у Джона устало опускались веки, крохотная граната ненависти взрывалась в душе, и осколки со звоном ударяли об ее стальные стенки.
До войны у него было меньше причин раздражаться. Были кое-какие деньги и надежда сделать политическую карьеру. Перед женитьбой он получил боевое крещение в партии либералов, выставив свою кандидатуру на двух безнадежных дополнительных выборах. В награду руководство предоставило ему избирательный округ в лондонском предместье, от которого он сможет с успехом баллотироваться на следующих выборах. Сидя у себя в квартире в Белгрэвии, он пекся об этом округе и часто ездил в Европу, изучал там политическую обстановку. Эти поездки убедили его, что война неизбежна; он резко осудил Мюнхенское соглашение и раздобыл себе офицерскую должность в Территориальной армии.
В мирное время Элизабет легко и ненавязчиво вписывалась в его жизнь. Она была ему родня, на четыре года моложе его. В тридцать восьмом году ей исполнилось двадцать шесть, и она еще ни разу ни в кого не влюбилась. Это была спокойная, красивая молодая женщина, единственное дитя своих родителей, у нее имелись кое-какие деньги, и в дальнейшем ей предстояло получить еще. Когда она только начала выезжать, с ее губ нечаянно слетело и достигло чужих ушей какое-то неуместное замечание, и с тех пор она прослыла «больно умной». Те же, кто знал ее лучше всего, безжалостно окрестили ее «себе на уме».
Это предопределило ее неуспех в гостиных и на балах, еще год она томилась в бальных залах на Понт-стрит, а затем успокоилась на том, что стала ездить с матерью по концертам и по магазинам и наконец, к удивлению небольшого кружка ее друзей, вышла замуж за Джона Верни. Ухаживанье, завершившееся браком, проходило без особой пылкости, по-родственному, в обоюдном согласии. Из-за приближающейся войны они решили не обзаводиться детьми. Чувства и мысли Элизабет всегда и для всех оставались за семью печатями. Если она и отзывалась о чем-то, то обычно отрицательно, и суждения ее можно было счесть либо глубокомысленными, либо тупоумными — кому как заблагорассудится. На вид она была отнюдь не из тех женщин, которых можно всерьез возненавидеть.
