Тамара обожала семейные праздники. Всякие дни рождения, годовщины, юбилеи, крестины, именины… Вообще-то семейный праздник можно было сделать из чего угодно — хоть из покупки пары новых туфель, хоть из выпадения молочного зуба у Аньки, хоть из поселения в доме ничейного беспородного щенка. Первое мая, Седьмое ноября и Восьмое марта тоже вполне годились на роль семейных праздников, не говоря уж о Новом Годе. Именно так, с большой буквы каждое слово. И даже, еще лучше, каждое слово большими буквами: НОВЫЙ ГОД! В детстве Новый Год был для нее совершенно особенным праздником… Нет, не так. В детстве Новый Год был для нее единственным праздником. Наверное, отмечались еще какие-нибудь, но она их не помнила. А Новый Год помнила до мельчайших подробностей: кто что говорил, кто что дарил, какое у нее было платье, что стояло на столе, что висело на елке. Она помнила свое ожидание Нового Года и запаха мерзлой хвои, карамелек «Клубника со сливками», зреющего в большой алюминиевой кастрюле теста для пирогов, нового полотенца, приготовленного «для гостей», и еще множество всяких редких, неежедневных запахов, которые сплетались в один большой и богатый запах праздника; она помнила все свои желания, которые загадывала на каждый Новый Год; она помнила узор каждой снежинки, которая таяла на ее ладони в новогоднюю ночь… Такая у нее с детства, с пяти лет, была привычка — ловить новогоднюю снежинку на ладонь, а потом внимательно рассматривать ее, стараясь запомнить никогда не повторяющийся узор. Она запомнила тридцать три узора — на каждый Новый Год. И еще она помнила свою горькую обиду на то, что Новый Год бывает так редко. Наверное, от этой обиды все и пошло — эта ее неумеренная жажда праздника. Готовность отпраздновать что угодно, даже визит соседки за десяткой до получки. Но в семейном кругу. Это главное. Вне семейного круга праздников не было, а если какие и были, то тьфу на них.

Тамара осторожно почесала бровь мизинцем и привычно заглянула в зеркальце над мойкой: не испачкалась ли в муке? И привычно же улыбнулась своему отражению. Потому что этому научила ее бабушка. И потому, что Тамаре нравилось ее отражение: из зеркала ей улыбалась маленькая, худенькая, коротко стриженная девчонка, глаза у девчонки были веселые и решительные, мордашка розовая, зубы белые, а бровь в муке.

— Стыдно, женщина, — сказала Тамара своему отражению склочным трамвайным голосом и показала ему язык. — Не молоденькая уже. Как вы себя ведете? Мать, понимаете ли, семейства…

— Мать, у тебя там не готово еще? — В слегка сонном голосе мужа слышалось нетерпение. — Мы с Натуськой пирожка хотим…

Он даже с дивана не поднялся, отметила про себя Тамара с легким раздражением. Даже голос не повысил. Ну да, с какой бы это стати ему подниматься с дивана и идти на кухню, чтобы что-то спросить? Не царское это дело. Жена должна слышать каждое слово мужа, даже если он говорит из-за двери, в подушку и при этом не повышая голоса. Тамара сунула противень с пирожками в духовку, быстренько сполоснула руки и опять глянула на себя в зеркало над мойкой. Чувырла. Морда скучная, глаза стеклянные, а прическа — как у пьяного ежика. И чего ей в себе могло нравиться? Хотя да, бабушка ведь учила всегда улыбаться своему отражению… Она с некоторым принуждением улыбнулась — и тут же заметила в зеркале какое-то осторожное движение. Оглянулась, увидела Наташку, застрявшую в дверях с нерешительным видом, и улыбнулась уже без всякого принуждения.

Они поссорились. Они поссорились впервые, и это было так странно и так страшно, что Тамара боялась даже думать об этом, просто запретила себе: не вспоминай, ничего не случилось. Просто приснилось что-то очень нехорошее, и теперь ни с того ни с сего ноет сердце, болит голова, дрожат руки, и вообще все не так, как надо. Просто на дурные сны нельзя обращать внимание, нельзя их вспоминать, толковать и анализировать — и тогда они быстро забудутся, никак не влияя на жизнь.

Не вспоминать и не анализировать не получалось. Она вновь и вновь возвращалась в этот сон, стараясь задним числом передумать его, переделать, сказать какие-то другие слова и услышать другие слова, а лучше бы — вообще никаких слов не слышать…

Ведь началось-то все с пустяка. С такой ерунды, что она и сейчас, когда лавина обрушилась и раздавила ее, не верила, не могла поверить, что началом этой лавины стал даже не мелкий камешек, а так, сухой листок, занесенный в неподходящее время в неподходящее место случайным сквозняком.

После очередной убогой презентации, где требовалось обязательное присутствие совершенно необязательного народа, Тамара забежала к себе в кабинет — переобуться, новые туфли оказались невыносимо неудобными, в них она до дому просто не дошла бы. Она переобулась, покидала в сумку всякие необходимые мелочи, по обыкновению оставленные на столе, и присела на минутку — выкурить в тишине и покое сигаретку, о которой она мечтала почти три часа. И тут дверь открылась и вошел Евгений, мрачный и раздраженный. Наверное, олимпийское спокойствие и вежливые улыбки на этой чертовой презентации и ему дались нелегко.

— Устал? — с сочувствием спросила Тамара. — Ну и сборище, да? Зачем они все это организуют? Позорятся только… Я тоже ужасно устала. Прямо ноги не держат.

Все получалось так, как задумала Тамара. Все получалось просто отлично! Конечно, денек выдался еще тот, от бесконечной беготни по магазинам Тамара ног под собой не чуяла, зато, как и планировала, успела сделать все. Все-все. Все замечательно складывается: через несколько часов — на поезд, завтра утром — дома, и на работу она успевает к девяти. Евгений уже будет ждать ее: он всегда приходит на работу минут на двадцать раньше. Целых двадцать минут он сидит и ждет ее, и волнуется, и думает: это почему же так долго ее нет? И тут приходит она: целуйте меня, я с поезда!.. Э, стоп. Никто завтра не будет ждать ее, потому что никто не знает, что она собирается приехать завтра. У нее еще целый командировочный день, который она может с чистой совестью использовать в мирных целях. Например, приехать утром, а на работу не ходить, позвонить Евгению и… И что? Назначить ему свидание, вот что надо сделать. Настоящее свидание, где-нибудь на бульваре под часами. А перед свиданием сделать прическу, маникюр, макияж… И бежевое платье надеть, оно ей больше всех идет. Хотя при чем тут платье? Под дубленкой какая разница, что надето… Но, с другой стороны, — он же может пригласить ее в кафе. Или даже в ресторан. И тогда бежевое платье очень даже при чем. А обувь? Хороша она будет в парадном платье и зимних сапогах! Значит, надо придумывать другой вариант.

Тамара валялась на твердой гостиничной кровати, неторопливо обдумывая все возможные варианты одежки и обувки к предстоящему — она так надеялась — свиданию, а параллельно думала о том, как она правильно сделала, что не отменила бронь на гостиницу, а то сейчас что бы она делала со своими намученными ногами? До поезда еще почти пять часов, не только как следует отдохнуть можно, но даже и поспать немножко. Предупредить дежурную, чтобы разбудила, — и спокойно поспать. Или все-таки сначала поесть? С утра голодная бегает. Буфет на этом этаже работает, надо встать, добрести до него, взять чего-нибудь простенького — и в номер. Но чтобы добрести до буфета, надо обуваться, а вот этого сделать она не в силах. Она поест потом, когда проснется…

Кто-то негромко, но очень настойчиво стучал в дверь, и первое, что подумала Тамара, с трудом выплывая из глубокого, вязкого сна без сновидений, — это то, что дежурная уже давно, наверное, пытается ее разбудить. Как бы не опоздать.

— Сейчас-сейчас-сейчас, — забормотала она, вспоминая, с какой стороны от постели тумбочка с настольной лампой. Нашла, включила свет и стала с трудом сползать с кровати, кряхтя и охая, потому что ноги так и не отошли от сумасшедшей дневной беготни. И спину ломило, как после большой стирки. И глаза не хотели открываться. И горло что-то побаливало. Так, кряхтя и охая, растирая поясницу и жмурясь от сиротского света грошовой лампочки, она доковыляла до двери, повернула ключ и, открывая дверь, заговорила виновато: — Уже поздно, да? Я так крепко уснула, не слышу ничего… Сколько уже времени?

— Много. — Евгений шагнул через порог, захлопнул дверь и повернул ключ в замке. — Времени — вагон. И все — наше.

Поезда, гостиницы, самолеты, дома отдыха, санатории, чужая дача, палатка посреди леса, избушка на курьих ножках в дальней полувымершей деревне, шалаш в лесничестве, рай в шалаше, запретный плод в раю — только в раю вызревают запретные плоды… Господь не знал, что запрещает. Или знал? Потому и запретил, что не смог разделить счастье и боль, восторг и тоску, безграничную самоотверженность любви и безграничный эгоизм страсти. Не смог разобрать взрыв на составляющие его части, не смог убрать из взрыва опасность — потому и запретил. Но разве можно запретить взрыв?

Тамара жила в эпицентре взрыва, она сама была этим взрывом, каким-то очень долгим, никак не заканчивающимся взрывом. Она все ждала, когда это закончится, потому что никакой взрыв не может быть долгим, на то он и взрыв: мгновенная вспышка, пять тысяч градусов по Цельсию, оглушающий грохот — и конец. Конец всему. Всем, кто рядом. Конец жизни. И черный медленный пепел, заполняющий бывшую жизнь. Но взрыв все продолжался и стал частью жизни, нет, не частью — всей ее жизнью. Но в ее жизни были и девочки, которым не было дела до каких-то там взрывов, им была нужна мать, она не могла допустить черный медленный пепел в жизни дочерей. В ее жизни был дед — единственный настоящий папа, отобравший ее у смерти, у страшной медленной смерти длиной в целую жизнь одинокого, никому не нужного, больного ребенка. В последнее время он тревожился за нее, что-то чувствуя, выспрашивал, все ли в порядке на работе, а однажды сказал беспомощно:

— Доченька, я боюсь тебе помешать… Ты на меня не оглядывайся, ты как хочешь живи.

Она не знала, как справиться с этим, и только горячо и неумело молилась, выпрашивая у Бога здоровья и спокойствия для деда.

В ее жизни был Николай, вечно молчащий Николай, никогда ничего не спрашивающий, все понимающий, любимый ее дочерьми отец, любящий отец ее дочерей, часть ее семьи, часть ее жизни, двадцать лет вместе — шутка ли? К тому же абсолютно не приспособленный к самостоятельной жизни. Разве она могла скормить взрыву свою семью?

Дед умер тихо и сразу. Еще вечером он смотрел телевизор, как всегда ругал правительство, играл с Наткой в шашки, по привычке доказывал Тамаре, что запреты врачей на острое и соленое — чистая глупость, вздыхая, съел овсянку и лег спать. Пару раз ночью Тамара вставала, заходила к нему, слушала его тихое спокойное дыхание, успокаивалась и опять ложилась. Нельзя сказать, чтобы ее мучила тревога, чтобы какое-то предчувствие было, — просто недавно дед простудился, несколько дней хлюпал носом и покашливал, вот она и послеживала, чтобы он чего не учудил, форточку бы не оставил открытой, например, или одеяло не сбросил. Это с ним бывало, он до сих пор считал себя сильным и здоровым, а сильные и здоровые должны спать при открытом окне и не должны кутаться в теплые одеяла.

А утром он не проснулся.

Разве она не знала, что это когда-нибудь случится? Она знала это и с ужасом ждала, старалась не думать, но часто думала, как это будет, как ей будет плохо… Она ждала, но удар все равно оказался неожиданным. И ей было гораздо хуже, чем она представляла. Она опять осталась одна. Сирота.

Народу был полный дом, даже удивительно, откуда они все взялись, вряд ли дед знал хоть десяток человек из всей этой толпы. Толпа приглушенно гомонила вокруг нее, медленно перемешивалась, пыталась присоединить ее к себе, вовлечь в свою непонятную и необязательную жизнь. В этой толпе свое сиротство Тамара ощущала еще острее. Смотрела на всех со стороны, из далекого далека, вяло удивлялась про себя: что они тут делают? Кто им ее дед, зачем они пришли? И Евгений пришел, он стоял у гроба рядом с Николаем, из своего далекого далека она смотрела на них и вдруг страшно удивилась: да ведь они похожи, почти как близнецы! Оба синеглазые и светловолосые, оба — с густыми усами, под которыми совершенно не угадаешь выражение рта, оба с широко развернутыми прямыми плечами, большими руками и крепкими длинными ногами. Только Евгений был несколько выше и массивней, а выглядел моложе. Какая-то малознакомая тетка в черном платке — кто такая, из соседей, что ли? — тоже заметила это поразительное сходство, сунулась к Тамаре любопытной мордочкой:

— Это брат Колин, что ли? Чтой-то я его раньше не видела…