Небо синее-синее!

Летит навстречу, а потом стремительно уносится куда-то вверх…

Белое облако, как огромное пушистое перо, плывёт в небе…

Вверх – вниз…

При падении в груди всё замирает, и кажется, что сердце впрыгивает в горло. От этого прыжка становится холодно и страшно. Но рядышком сидит папа, я прижимаюсь к нему, и он крепко-крепко обнимает меня.

Сигнал утренней побудки транслировался прямо в мозг курсантам, поэтому в казармах царила почти полная тишина. Юноши и девушки просыпались, не медля ни секунды вставали и отправлялись в санузлы. На выполнение требований личной гигиены по распорядку отводилось ровно тринадцать минут, затем восемнадцать – на завтрак и окончательную подгонку обмундирования, и девять – на то, чтобы занять место в строю.

Таким образом, в последние две-три минуты перед уставными 06:40 плац заполнялся курсантами лавинообразно. Почти пустой в шесть тридцать шесть, огромный овальный зал «выстраивал» в себе стройные шеренги за считанные мгновения. Сотни юношей и девушек чётко, слаженно, словно части единого механизма, отыскивали СВОЮ точку в пространстве плаца и замирали недвижимо.

Сбоев практически никогда не бывало. Если случались опоздавшие, то этими нарушителями дисциплины почти наверняка являлись первогодки-восьмикурсники. Не все новички одинаково быстро избавлялись от порока, присущего цивильной половине человечества, – от «приблизительности» обращения со временем жизни, единственной неоспоримой драгоценностью, что имеется у человека.

Слушатели старших курсов давным-давно с пережитками гражданского прошлого распростились. Кому не удалось приспособиться, повылетали из Академии после нескольких проступков. В зависимости от степени тяжести, количество допустимых нарушений варьировалось от одного до пяти, максимум шести.

Не больше.

– Виталий, – представился землянин коротко.

Ни воинского звания, ни занимаемой должности, ни фамилии. Тем не менее командующий Академией, полный генерал Восточного Союза, рядом с ним чувствовал себя неловко, будто новоиспечённый лейтенант, оказавшийся в обществе прославленного боевого полковника, несмотря на то, что по рождению тоже был чистокровным землянином, значит, не мог испытывать комплекс воинской неполноценности, коим до сих пор страдали некоторые офицеры-локосиане, сравнивая себя с ветеранами межпланетных баталий.

Алексей моментально уловил это. Знакомая картина. Примерно так себя чувствовали многие, очутившись в одном помещении с его матерью. Сходные ощущения наверняка испытывали бы простые люди рядом с его отцом, Героем, останься тот жив…

Землянин молча рассматривал курсанта. Курсанту никто не запрещал рассматривать землянина; этим он и занялся. Не очень высок, однако плотный, плечи мощные. Коротко подстриженные волосы с заметной проседью, лицо ничем не примечательное, никаких особых примет. Взгляд маловыразительный, скорее даже безучастный, словно происходящее мало его касалось, и смотрел он на юношу исключительно по долгу службы. Одет неизвестный, назвавшийся Виталием, по форме, но на стандартном полевом офицерском комплекте не имелось никаких знаков различия. С равным успехом офицер мог оказаться штабс-капитаном, надполковником или… маршалом.

Кем же он может быть, этот таинственный мужчина, по велению которого Лучшего Выпускника вызвали в кабинет командующего за три минуты до начала торжественной церемонии? Кто он, этот более чем влиятельный человек, из-за которого сам генерал Стульник находится здесь, а не в зале плаца, где начальнику Академии надлежит в этот миг быть по всем правилам и традициям службы?

Жуть случившегося приходит как озарение. Хрень полная, точно! Как вязкая кровь Серёги по пальцам. Кореш, бля! Вчера дёрнули по сотке. И всё! Мясо, труп, бля! Нету ни его, ни меня, наверное. Секунда-две – и абзац! Завтра просто нет и не будет. Пули снайпера, аки перст Божий, – везде достанут.

Бессмысленность происходящего – за пределами понимания. Как такое случилось, как я сюда попал?! Верка, сука, из-за тебя, бля!.. Какого хрена!

БАХ!

Больно, уй! Пуля срубила половину уха и погасла в стене. Куски бетона расцарапали морду, пыль забила глаза. Ничком вниз – срастись с щебнем. Ниже, ещё ниже… Теперь прочь, прочь от раздолбанного снарядами проёма окна.

Серёга остался там с открытыми глазами и оборвавшейся фразой на губах. Теперь вместо слов с них слетали капли крови. Да будь всё проклято! Отряд лёг в этих развалинах почти весь. Внизу крики духов и очереди. Суки, идут под прикрытием снайперов. Почти сутки выбивали три квартала и теперь за полчаса потеряем пять. Да что там полчаса – минут за десять по уцелевшим этажам пробегут толпы бородатых «дедушек-морозов» и подарят всем выжившим вечный покой. А всего-то: снайперов у них оказалось больше или у оных опыта… жопой жуй! Всё одно – конец.

Костёр жарко полыхал в ночи, отвоёвывая у темноты круг, едва достаточный для того, чтобы в нём уместились все участники пирушки. Пятеро. Сегодня, тотчас после окончания дневной битвы, Квентина Маркона, Джизбелло да Марко, Клауса де Брига, Винсента Бийка и Луиса-Жана де Анстреля торжественно посвятил в рыцари Карл Смелый, герцог Бургундский. Прямо на поле боя, едва противник отступил.

Пятеро оруженосцев, «возведённые в рыцарское достоинство за проявленные смелость и мужество, достойные самых лучших примеров доблести», как гласил объявленный перед войсками указ герцога. Героические парни, и Луис-Жан – один из них.

Они действительно бились как львы, окружённые многократно превосходящими брабантскими пехотинцами. И рассеяли врагов! Потом, когда подоспела помощь, брабантцы ретировались.

Луис-Жан, конечно же, был горд собой, своей рубкой в окружении, пышно поименованной в речи герцога «деянием, достойным рыцарей Круглого стола и славного Ричарда Львиное Сердце!», но…

При этом чувствовал растерянность.

Солнце. Яркое-яркое.

Его лучи ласкают кожу, не обжигают, а нежно прикасаются, оставляя ощущения тепла и счастья. Солнце тёплое, ласковое. Оно мне всегда снится, когда я вижу себя. Вижу счастливо смеющейся… Странно так вижу, словно со стороны. Как будто наблюдаю за другой девочкой. Она переполнена радостью, она смеётся, она счастлива.

Она совсем маленькая и живёт в мире, в котором царит мир. Нелепое какое словосочетание: мир в мире.

Нет… очень даже «лепое»! Счастье-то какое

– 

в мире мир!

Мне даже кажется, что я иногда вижу маму. Не её лицо. Смутный облик. Даже не облик, а неясный силуэт, от которого веет чем-то тёплым, ощущением чего-то родного, не угрожающего. Чувствую её запах. Тоже тёплый и родной. Сладкий. От неё исходят волны нежности.

Взгромоздившись на высокий пень, в центре полянки сидел человечек и задумчиво ковырял в носу. Вытаскивая очередной засохший комочек, он долго и глубокомысленно рассматривал добычу, потом облизывал палец и засовывал его обратно в ноздрю. Бесспорно, содержимое носа настолько интересовало сидевшего, что он даже не обернулся, когда кусты затрещали, пропуская людей в камуфлированных, выглядевших военными, одеждах.

Двое мужчин, выйдя на поляну, настороженно огляделись; не отыскав достойной внимания опасности, одинаковым отточенным движением вбросили в ножны, закреплённые на правом бедре, огромные ножи-тесаки. Энергично отряхнулись, вытрясли из волос сухие листья и иглы, а потом, словно по команде, синхронно задрали головы.

– Солнце! – радостно сказал тот, что выглядел помладше. – А я думал, уже никогда его не увижу!

– Да уж, сквозь эти ветки света белого не видно, – ответил выглядевший более старшим. – Как будто и не леса юга умеренных широт, а экваториальные джунгли! Через такие заросли и с мачете не пробиться.

– Ага, вот и аборигены, – младший из спутников заметил парня, ковырявшего в носу. – Эй, дружок! – крикнул он.

Гюнтер Джакомо нервно поёрзал, пытаясь устроиться покомфортнее на скамье гондолы, но успеха не достиг. Выросший в богатейшем квартале Венетто, он все пятьдесят восемь лет своей жизни передвигался по городу на гондолах. Будучи выходцем из богатой купеческой семьи, он просто обязан был пользоваться самым дорогим видом транспорта. Можно было, конечно, завести себе собственный выезд, но покойный отец, Венсан Пуабло Джакомо, человек мудрый, учил его: «Не выделяйся без необходимости!»

Купцу не всегда выгодно привлекать к себе внимание. Ибо «путь торговый увенчан многими терниями». Так говорил отец, словам которого юный тогда Гюнтер внимал словно гласу Господню. Матери Гюнтер не помнил. Она умерла родами. Воспитывал его отец, человек жёсткий, мрачный и властолюбивый; после смерти жены он так более и не женился.

Венсан вырастил из сына настоящую «акулу бизнеса». Но… была у него одна слабость. Под гнетом властолюбивого, склонного к диктаторству отца Гюнтер вырос не то чтобы трусом, но уж слишком боязливым и нерешительным во всех вопросах, непосредственно не касающихся сферы его деятельности.

Зато уж в торговом деле, и это было известно всему городу, не было негоцианта более успешного и оборотистого.

Подвела Понтера страсть к азартным играм. Проявилась она не сразу. Он всегда был экономным человеком. Очень богатым? Да! После смерти отца он унаследовал третий по значимости капитал в Венетто. И, видит Бог, приумножил его, как минимум, втрое. И не стал на этом останавливаться.

Он немножко отстал, и Андре начал переживать.

– Франс, – вполголоса кликнул парень.

Дружище Франс хоть и был повыше и покрупнее, а всё равно младше, и Андре, справивший вчера совершеннолетие, считал себя ответственным за него.

– Здесь я, – вынырнуло из-за ближайшей ветки знакомое лицо.

– Франс, это самый опасный участок во всех Альпах, держись рядом, и, пожалуйста, тише. Вчера здесь прочёсывали фаши. Они не успокоятся, пока не найдут наш посёлок. Кретины, думают, если побили франконскую армию, им удастся сломить весь народ.

– Маманя, маманя! – В горницу Лексей не вошёл, а влетел; в ручке он сжимал толстую суковатую палку, заменявшую ему в играх с другими мальчишками меч. – Послушай-ка, чего я скажу!

– Что, радость моя?

Красивая молодая женщина в лёгком, расшитом бисером летнике отложила в сторону пряжу и раскрыла объятия отраде своей – пятилетнему льноголовому сероглазому мальчишке.

Мальчик обнял мать, однако «меча» из рук не выпустил.

Маленькое тельце содрогнулось в беззвучных рыданиях. Марья почувствовала, как намокает рукав исподней рубахи в том месте, куда уткнулся носом её сын.

…Больно.

Постоянно, всегда. Особенно сильно болела голова. Всё сильнее и сильнее. Время не лечило.

Излечить пытались целители.

Грязь и вонь

– 

самые яркие воспоминания моего госпитального детства. Все мои сны (которые на самом деле не сны, а не сразу осознанные проницания сквозь время) о том времени наполнены ими

– 

омерзительной грязью и тошнотворной вонью.

Серое небо, затянутое тучами, дымом. Кажется

– 

солнце сгорело, оставив после себя только копоть и чад. Небо уже никогда не станет голубым и ласковым. Люди никогда уже не будут счастливы и здоровы.

Какой же холодной показалась мне ночь эта поначалу! Всего-то октябрь, у нас в такое время ещё только-только листья с деревьев сыпаться начинают, а здесь по утрам уже примораживает. И в такую ночь случилось нам переправляться на остров. Речка не хухры-мухры – от одного до другого берега километра полтора, не меньше. А остров, на который наши командиры спланировали нас геройски забросить, точнёхонько посредине реки.

Спустились на воду как положено – без шума и плеску, выше по течению, чтоб сносило прямиком к остову. Вода будто студёным обручем сдавила грудь, перехватило дыхание… По доброй воле в октябре никогда бы в воду не полез. А тут – что поделать! Война, будь она неладна.

Как вошёл я в воду, перекрестился украдкой, даром что комсомольцем был и атеистом считался. Да и поплыл… Течение оказалось – будь здоров! Поволокло с таким напором, точно к заднице мотор прицепили.

А кругом темень кромешная. Вода чёрная, и на небе ни единой звёздочки. Самая правильная природа для переправы! Только дикие мысли в голову лезут. Не про фашистов, не про переправу, а жутко вдруг стало – ну как водяной цапнет меня?! Темнотища – глаза выколи. В упор ничего не видать. Где тот остров, где боевые друзья-товарищи?

Плыву на ориентиры, негромкий плеск воды впереди и тихие матерные слова. Считаю – до острова метров пятьсот, да снесёт на двести. Должон выдюжить. В детстве я реку на спор переплывал. А устье Южного Буга у нас в городе с километр шириной будет, да и вода в нём ещё не морская, солёная только чуть, почти пресная…

– Вот вы смеётеся, а я вам истинну правду баю! – обиделся старик. – Всё бы вам, молодым, «хи-хи» да «ха-ха»! Совсем былого уважения к старшим не стало!

Михалыч насупился, подбросил в костёр пару поленьев. Поёрзал, усаживаясь поудобнее на своём потрёпанном ватнике, расстеленном на бревне. Картинно, не обращая внимания на окружающих, достал кисет и набил трубку. Не спеша утрамбовал зелье в чубуке узловатым коричневым пальцем с лимонно-жёлтым толстым ногтем.

С третьей неторопливой попытки добыв-таки огонь из трофейной немецкой «бельзиновой» зажигалки, чинно прикурил.

И всё это с видом оскорблённого дворянского достоинства, хотя по жизни Михалыч к «голубой крови» не имел ни малейшего отношения. Был он мужик-мужиком, и не в первом поколении! От сохи, так сказать.

Яромир Михайлович Пантелевский, шестидесяти двух лет от роду, беспартийный, активный участник Великой Октябрьской социалистической революции, ветеран Первой мировой. Теперь вот – партизан в отряде майора Тимошенко. Отец двух сыновей, старший из которых, пограничник, погиб в первые же дни войны. Михалыч даже похоронку успел получить, прежде чем немец пришёл в его дом.

В небольшой зале бывшей ресторации гостиницы «Империал» дым стоял коромыслом. Десятка три офицеров, обитавших наверху, в номерах самой гостиницы, коротали время сообразно их склонностям и предоставленным возможностям.

Перекопский и Чонгарский перешейки и соединяющий их берег Сиваша представляли собой одну общую сеть заблаговременно возведённых укреплений, усиленных естественными и искусственными препятствиями и заграждениями. Строили их русские и французские военные инженеры. Бетонированные орудийные позиции, заграждения в несколько рядов, фланкирующие укрепления и окопы, расположенные в тесной огневой связи, – всё это в одной общей системе создавало защитную полосу, которую, казалось, невозможно было взять атакой. Особенно Перекопское направление, богато снабжённое тяжёлой и лёгкой артиллерией. И пулемётами тоже.

Однако красные, ценой колоссальных потерь, все-таки вошли в Крым!

И теперь господа офицеры, умудрившиеся уцелеть в ожесточённых боях, коротали время в этой севастопольской гостинице, ожидая не то отчаянного наступления, не то возможности уехать в Турцию.

В одном углу шли жаркие споры над картой, расстеленной на столе. В другом – пятеро золотопогонников затеяли игру «Кто кого перепьёт». Кто-то резался в карты, кто-то был занят беседой непонятно о чём. Справа от входа дюжина офицеров рассматривала, передавая друг другу, уже изрядно помятые и замусоленные карточки с изображениями голых девиц. В самом дальнем углу залы трое артиллеристов под маринованные грибы и водку обсуждали тонкости артиллерийского дела, решительно не принимая в свою компанию непосвящённых. Ещё бы – «боги войны»!

– Картер! Эй, Картер! Ты что, оглох?

В дверях отдела стоял чернокожий сержант Боб Баренс с надкушенным пончиком в правой руке.

– Тебе надо поменьше кофе пить. Ты разве не знаешь, что кофеин плохо влияет на мозг?

– Это тебе надо жрать поменьше пончиков, а то скоро в дверь не войдёшь. Чего надо?

Детектив Картер отвернулся от монитора компьютера и отставил в сторону пластиковый стаканчик с кофе.

Щемит.

Как жаль…

Иногда мне снилась та жизнь, которую убила война, жизнь, которой никогда уже не будет. Папа и мама живы, в мире царит мир (меня просто преследует это издевательское словосочетание: в мире

– 

мир!), я выросла и стала девушкой. Я не боюсь неба и позволяю ему висеть над головой, не отгораживаюсь от него металлическим потолком и многометровой толщей подповерхностного города. У меня есть друзья! Только во сне ко мне приходит это совершенно забытое слово и незнакомое по яви ощущение. Друзья. Люди, которым можно доверять.

…Какое счастье – подставлять лицо под тёплый летний дождь… какое счастье, бродить в лесу, вздрагивая от упругих ударов ветвей, и визжать от прикосновения крапивы, лизнувшей тебя в пятку… какое счастье

– 

разбежаться и рухнуть в мягкую упругую траву, зарыться лицом в сладко пахнущие синие цветы…

Мне снится счастье. Счастье в том, что никакого дара у меня НЕТ. Я принадлежу сама себе, и другие люди для меня

– 

просто люди, а не открытая книга. «Чужая душа потёмки»

– 

какое прекрасное в языке землян есть определение для сути моего нового счастья!

В главном порту Ливерпуля, торговой столицы Британии, ветерок развевал и дёргал штандарты сотен кораблей со всех концов света.

Страна развивалась и богатела взрывообразно, тысячи торговых и военных кораблей ходили по всем океанам мира, возвещая славу Британской империи.

За рынки сбыта Англии пришлось вести войну с Испанией, крупнейшей колониальной державой того времени. После разгрома англичанами в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом году испанского флота – «Непобедимой армады» – Англия стала сильной морской державой и начала колониальные завоевания. В начале семнадцатого века были основаны первая английская колония на восточном побережье Северной Америки и первое поселение на острове Барбадос в Вест-Индии.

С внешней торговлей были связаны не только захваты чужих владений, но и пиратство, получившее особый размах в конце пятнадцатого – начале шестнадцатого веков. Потом были Карл I Стюарт, Кромвель, Карл II Стюарт, виги и тори – противники Карла Второго и его сторонники…

В тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году в результате Бескровной, или, как её ещё называют, «славной», революции, Стюарты были смещены, и английским королём стал голландский штатгальтер Вильгельм Оранский. Эта революция закончилась своеобразным компромиссом между появившимися буржуа и феодальной аристократией.

Низкое свинцовое небо щедро посыпало снежной крупой неровные ряды людей, бредущих по Большой смоленской дороге. Обтрёпанные, голодные, смертельно уставшие вояки – остатки некогда блистательной армии Наполеона – еле передвигали ноги. После поражения им уже не оставалось ничего, как попытаться унести подобру-поздорову ноги из России. Но не получалось «подобру», а уж тем более «поздорову»…

Алчные когти мороза выхватывали из неровных колонн одного солдата за другим, не брезгуя и офицерами. Обмороженные, раненные, обессилевшие, они оставались умирать на обочинах. Отступающего неприятеля беспрестанно сопровождали. В состав «почётного» эскорта входили не только русские люди, горящие жаждой мести. За французами по пятам шли русские волки, добивавшие и съедавшие тех, кто не успел вовремя умереть.

Дорога позорного отступления вела мимо сожжённых лесов, заполненных трупами, разграбленных и опустошённых деревень, мимо полей, изрытых, вытоптанных и изгаженных… мимо поля у деревеньки Бородино. Снег милосердно укрывал общим саваном погибших, чьи трупы пролежали здесь непогребёнными более пятидесяти дней.

Огромный некрополь под открытым небом, с грудами, холмами, грядами трупов. На столь щедро накрытый стол явилось много желающих отведать дармового корма. Стаи объевшихся волков, тучи жирных птиц-падальщиков были теперь полноправными хозяевами поля близ Бородино, где обглоданные человеческие скелеты перемешались с остовами лошадей. Всё поле было вымощено мёртвыми телами, словно мостовая. Сейчас уже и не понять было, где и кто лежит… У каждого из них было имя, канувшее теперь в безучастную Лету. Французское, русское, итальянское, германское…

Не всем погибшим удалось забыться вечным сном, прижавшись к матери-земле. На центральном люнете, на вершинах батарейных укреплений, стояли, прижатые грудами трупов к парапетам, мертвецы, вперившие мутные взоры в небытие. Ветер трепал пёстрые лохмотья мундиров, и казалось, что застывшие стражи шевелятся, разминая окостеневшие члены…

«Счастливая»

[8]

праздновала дионисии.

[9]

Уже второй день.

Мать-истрианка учила Скила, будущего повелителя скифского, своему языку и грамоте, воспитывала сына в эллинском духе. Неудивительно, что испытывал царь склонность к эллинским обычаям. А потому, приезжая в Ольвию, оставлял свиту в предместье, сам же входил в город и приказывал запирать ворота. Затем снимал скифские одежды и облачался во всё эллинское, жил по-эллински и приносил жертвы богам по эллинскому обычаю.

А нынче возымел желание быть посвященным в таинства Вакха…

Мало ему было богатого дома в граде нечестивых! Он ещё и жену себе завёл из эллинянок, и она родила ему двоих детей. Мальчика и девочку…

Ирида, как обычно, приглядывала за рабами, трудившимися по хозяйству, и ждала своего мужа с вакханалий.

[10]

Ей самой было не до праздников – носила третьего. Уж до разрешения от бремени оставалось совсем немного, видит Илифия.

[11]

Не сегодня-завтра могли грянуть роды…

– Ладно, кончайте с ним! – бросил рыцарь своим подручным, брезгливо морщась и вытирая руки подвернувшейся тряпицей. Отто, его оруженосец, коротко размахнувшись, вонзил свой кинжал старику в сердце. Русич судорожно дёрнулся и затих.

Рыцарь бросил Отто тряпицу и выбрался из ладьи.

На берегу стоял высокий, мощного телосложения мужчина с тёмным, дублёным непогодами, морщинистым лицом. Хотя был он не так уж стар, сорока лет от роду. Наверное, его старили длинные волосы и усы. Совершенно седые.

Голова старика на теле молодого атлета.

Маленькие чёрные глазки смотрели зло, пронизывающе. Казалось, их взгляд проникает насквозь, видит, сколько монет за душой и можно ли их отобрать. Добавив к этому длинный сломанный нос и пару жутковатых лиловых шрамов, отнюдь не украшающих это лицо, можно было получить портрет рыцаря Зигфрида де Бурга, барона Рур, старшего паладина ордена Мечей Господних, очень близкого, хоть и бедного родственника дома Габсбургов, прочно утвердивших на своих головах корону Священной Римской империи.

Снится…

Сны…

Они переполняют меня, как чашу, выплёскиваются… Иногда я не могу отличить

– 

где сон, а где проницание. Жаль, что я не могу принять какую-нибудь пилюлю и провалиться в сон истинный, без сновидений!

А однажды мне приснилась другая жизнь, которой никогда не будет. Война нагрянула, лизнула безжалостным железным языком Локос, смешала, перемолола, исковеркала жизни и выплюнула нас в новый мир. Страшный, жестокий. Тот, в котором мы живём.

Всё как сейчас. С ма-аленьким отличием.

Ли Сун Син задумчиво рассматривал двух странных пленников, обнаруженных его солдатами на одном из захваченных пиратских кораблей. Связанные по рукам и ногам, те валялись на палубе, и если бы не помощь, пришедшая со стороны нападавших на пиратов, то эти двое уже наверняка разговаривали бы с рыбами на дне.

– Вы узнали их имена? Кто они? Как попали к японцам? – обратился Ли Сун Син к своим людям, которые привели их к нему.

С первого взгляда было видно, что пленные – иноземцы: вытянутые лица с чудовищно огромными носами, широко распахнутые глаза, светлые волосы. Да и ростом они были на две головы выше любого корейского солдата.

Старший из двоих, руки которого по-прежнему были связаны за спиной, вдруг пристально уставился в глаза Ли Сун Сину и что-то сказал. На совершенно неведомом языке. Но эти слова произвели на командующего странное действие. Он, дёрнувшись как ужаленный, застыл, в ответ пожирая старшего глазами, а затем приказал всем подчинённым покинуть помещение, оставив его наедине с пленниками. Попытку соратников возразить решительно пресёк, напомнив им, что войско возглавляет воин, а не беспомощный калека.

Когда дверь за последним офицером захлопнулась, командующий приблизился к пленённым и собственноручно разрезал путы.

Маленький приморский городок сонно дремал в объятиях жаркого майского дня. Пена вишнёвых садов заливала улицы белым прибоем, наполняя медовым ароматом воздух – казалось, его можно резать пластами и намазывать на хлеб – такой он был тягучий и сладкий. Старые ивы свешивали в извилистые переулки длинные зелёные косы. Пирамидальные тополя, щеголяя лаково блестевшей листвой, мели небо слегка растрёпанными верхушками. Быть может, поэтому лазурное, ослепительно чистое небо казалось бездонным. Несмотря на безветрие, волны лимана, столь же лазурные, как и небо, жадно лизали песчаный берег, словно пробуя на вкус белый песок…

У самой кромки воды рыжеволосый конопатый мальчуган лет десяти играл с огромным чёрным псом. Мальчик раз за разом бросал в волны пластиковую бутылку, и пёс, заходясь неистовым лаем, кидался в воду; бешено молотя лапами, доплывал до бутылки, качающейся на волнах огромным поплавком, хватал сокровище и приносил хозяину. Собака энергично отряхивалась, а её маленький хозяин визжал от освежающего душа брызг. Потом игра продолжалась…

Двое мужчин, спустившись с верхней набережной по длинной лестнице, стояли внизу, внимательно оглядывая окрестности. Длинный пляж, в курортный сезон набитый загоревшими и зимне-белёсыми телами, как банка сардинками, сейчас был совершенно пустым и непривычно чистым, если не принимать во внимание мокрые кучки водорослей, россыпи ракушек и играющего мальчика с псом. Обрывистые берега, глубоко изгрызенные оврагами, подступали к самому пляжу, охватывая его полукругом.

Пляж летом – средоточие бурлящей жизнедеятельности, буквально на следующий день после окончания сезона – лишь бледная тень воспоминания о ней.

– Какое памятное место! – воскликнул один из мужчин, младший по возрасту. Его глаза своей голубизной в этот солнечный день могли поспорить с небом, хотя в пасмурную погоду они могли оказаться свинцово-серыми.

На постели лежала худющая девушка, укрытая одеялом. Лишь внимательно присмотревшись, можно было разглядеть, как витмарская ткань на груди поднимается и опускается в такт дыханию. Если бы не это, едва заметное, движение и шевеление глазных яблок под опущенными веками – лежащая под одеялом легко сошла бы за мёртвую: бледное до молочной белизны лицо, обескровленные губы, покрытые синеватым налётом, выглядывающие из-под одеяла обнажённые плечи туго обтягивает кожа, сквозь которую просвечивают острые ключицы.

Подстать лежавшей был и круглый, метров пяти в диаметре, апартамент. Строгая до полного аскетизма обстановка. Точнее, её почти полное отсутствие. Ничего лишнего, словно это не жилое помещение, а казарма, или, что ближе к истине, – больничная палата. Унылость однотонных, зеленовато-серых стен не смело нарушить ни единое цветовое пятно. Никаких картин, панно, узоров, полочек, ниш. Полусферический потолок давал мягкий рассеянный свет. Не было даже обычных для подповерхностных жилищ проекционных экранов, создающих любую иллюзию заоконного пространства. Всё предельно утилитарно – узкая кровать, низкий маленький столик возле неё и простой стул из гнутых металлических трубок.

Абсолютно ничего в этой комнате не должно было отвлекать взгляд. И слух тоже – тишина царила совершеннейшая, будто стены при строительстве покрывались специальными звукоизолирующими материалами.

Единственное, что нарушало унылое единообразие, – дверь. Узкий прямоугольник более тёмного, травянистого оттенка…

Эта прямоугольная створка начала медленно приоткрываться.