Чёрными бывают не только дыры, дела и души.

Звёзды тоже.

Как выяснилось.

Невероятно, но факт. Исторический.

Чёрные звёзды.

… Ох, не к добру притихла Степь. Отпустила буйные табуны ветров, и они тотчас же стремглав умчали в разные стороны. Чуть слышно звенит воздух от разноголосья насекомых. Тем неразличимым звоном, который не замечаешь, путая с напряжённой тишиной.

Склонил покаянно свои растрёпанные седые головы ковыль, молчаливо покачиваясь в старческом раболепии. Перекатывая травинки, незаметно крадётся вниз по склону, в надежде обрести спасение в манящей ложбине у неглубокой степной речушки… Не вспорхнёт непоседа-жаворонок, трепеща коротенькими крылышками. Не вложит в рваный полёт восхищение этим жестоким, но прекрасным миром, не взмоет, разливая с высоты новую песню, вскрикивая пронзительно незатейливой трелью.

Попрятались птицы, каждым перышком предчувствуя недоброе. Взирают испуганно с земли, сквозь травяное сплетенье, в знойное марево поднебесья. Остановило небо облака свои на дальних подступах, на высоких пределах. Висят облака, серебрятся на солнце, вынимающем слезинки из раскосых глаз кочевого люда. Висят — не то осуждающе, не то равнодушно… Но нет, глядят облака вниз со значением, будто предрекая, что настал самый страшный миг — последний миг тишины.

Настал.

Отмолчал своё, отбезмолвствовал.

Битва щедро напоила Степь потоками крови и окропила её обильным дождём кровавых капель.

Ближе к вечеру, когда пограничное поле мало-помалу опомнилось от бушевавшей днём ненависти, когда измятые, истерзанные травы, словно бы тоже участвовавшие в битве, начали распрямлять свои стебли, недоверчиво откликаясь на осторожные касания ветра — солнце сменило гнев на милость.

Оно понемногу остывало, рдея изнутри неуловимо-красным оттенком, который постепенно становился всё более плотным и заметным; затем и вовсе принялось клониться к горизонту. Лучи его перестали жалить, впиваясь в кожу незримыми обжигающими укусами; теперь они скользили над землёю, лишь нехотя задевая разгорячённые лица своими остывающими нитями. Солнце медленно вползло в закатную пелену облаков, позволив людям наконец-то отдохнуть от чересчур жаркой, навязчивой любви светила ко всему живому. И обрадованное живое облегчённо вздыхало, на какое-то время избавленное от горячей животворной любви…

Но не радовалась, не вздыхала, лишь равнодушно безмолвствовала многочисленная рать, воинам которой не суждено уже откликнуться на призывный зов боевых труб.

Они лежали, скаля зубы, обозначив свою вырвавшуюся на волю, освобождённую смертью звериную сущность. Они рвали рты в застывшем беззвучном вопле. Они обнимали полученные смертельные раны, скрючившись и прижав их, как последнюю ценность, как щедрую плату за свои жизни. Они остались за чертой, которую смерть жирно прочертила своею остро заточенной косой. И живые уже не слышали их беззвучные голоса…

Негоже беспокоить Великого Хана по пустякам.

И в обычае этом отражена не только забота о неприкосновенности его покоя.

Велики думы Потрясателя Вселенной — разве дано скудным умишкам слуг проникнуться их сутью?.. Будь они хоть рядовыми нукерами, вчерашними простыми скотоводами, хоть военачальниками, степными аристократами, спесиво кичащимися своими родовыми корнями.

Иначе Потрясателем Вселенной — по праву зваться бы кому-то из них, а не ему.

Иначе под священным знаменем восседать бы кому-либо из них, а не ему, Чингисхану. Под белым девятихвостым знаменем, на котором хищно реет дух войны Сульдэ, оборотившийся кречетом.

— Хасан! — кричала смеющаяся мама. — Тащи его сюда! Он наваливался на барашка сверху, смешно пытался обхватить и вместе с ним, недовольно блеявшим, валился на траву.

— Хасан-багатур! — не унималась она. — Неси, я жду!

Ну конечно же, он был настоящим багатуром. Ведь ему уже исполнилось пять лет! Да он способен одолеть даже злобного дэва, не то что какого-то противного бестолкового барашка…

Четвероногий, покрытый мелкими кудряшками неприятель, коротко и жалобно блея, первым вскакивал на ножки и успевал отбежать на несколько шагов. Но пятилетний багатур не отступал, и всё повторялось снова и снова.

Хасан цеплялся за его шерсть, обнимал за шею и всё старался, всё пытался поднять его, оторвать от земли, а потом уже нести к маме, как она просила. Но терял равновесие… Тяжёлый барашек наваливался на него, перевешивал и, падая вместе с малышом, придавливал того к земле. Снова и снова.

Земным творениям не дано скрыться от небесного взгляда, И застить его глаза не под силу им. Всё видит Вечное Небо…

Скорбная поклажа, обёрнутая девятью белыми войлоками, покоится внутри двухколёсной повозки. Запряжена повозка девятью быками. Путь её лежит на восход.

Пролегает на многие-многие сотни вёрст. Ведёт он туда, где за многими-многими рассветами раскинулся великий град Карокарум. Процессию, предваряемую дозорными чамбулами, сопровождает тысяча закованных в панцири воинов. Когда огненный шар мажет излётными лучами металлическую чешую на туловищах всадников, багровые отблески падают на суровые неподвижные лица и кровавят их до хищных сгустков в очах. Всё живое при встрече с ними становится неживым. Словно сами демоны войны возвращаются с жестокой сечи в свою Орду, захватив необычайно важную добычу. И целый мир покорно склоняется пред ними, как эти травы у копыт их лошадей…

Внутри войлоков находится массивный гроб, он выдолблен из цельного дубового кряжа и роскошно отделан изнутри. Там, в полном мраке, возлежит молодой воин с обезображенным болезнью лицом старца. Выглядит оно как маска, натянутая на голову, но рассмотреть и осознать это можно было бы, только приблизившись вплотную и склонившись над телом… Ему только тридцать три года, половина из них проведена в изнурительных походах и жестоких сражениях. Облачён покойник в бесценную, достойную лишь хана кольчугу. Возложенные крест-накрест руки прижимают к груди рукоять меча, пущенного вниз, вдоль тела. Несомненно, принадлежит он к знатным воинам, ибо покоится в полном доспехе. Воронёный железный шлем с пышным султаном усиливает землистость кожи лица. Кроме прочего

—

лука со стрелами, ножа, боевого топора

—

у ног его положен кубок для питья. И летит стремительно по золотой стенке кубка в неведомую высь искусно отлитый кречет. Пытается улететь прочь, но не отпускает хищную птицу золотой плен…

Процессия тороплива настолько, сколь быстро способны передвигаться быки. Если какое-то из животных валится с ног от усталости

—

Солнце пробивалось сквозь несвежую и нестройную зелень, дробилось, переламывая о листья поредевшие лучики. Обломки лучиков падали с ветки на ветку, осыпаясь светящимися брызгами. Эти осколочки солнечной мозаики заполнили перелесок неожиданно радостным светом. И если бы ещё птицы опомнились и защебетали наперебой — подсознание обязательно сыграло бы со мною злую шутку.

Оно меня принялось бы успокаивать и почти наверняка своего добилось бы, незаметно отдав приказание всем частям тела расслабиться. И тело мгновенно допустило бы сбой, утомившись несколько дней подряд исполнять роль безотказного механизма, боевой двуногой машины. И тогда я вряд ли даже дёрнулся бы на этот еле-еле слышный короткий свист… Но, слава ка-пэ-эс-эс, как приговаривал мой давно покойный наставник, — птицы меня не подвели.

Птицы молчали.

И эта птичья неразговорчивость оглушала похлеще, чем тишина, стоявшая бы в перелеске, не будь здесь птиц вовсе… Но в том-то и дело, что птицы — были. Я даже чувствовал их шевеление в гнёздах, их балансирование на качающихся ветках с непроизвольными взмахами крыльев. Я физически ощущал птичьи взгляды сквозь плотную, но не сплошную листвяную крышу.

И я лежал, не шевелясь, прислонив затылок к стволу орешника, уже понимая, что нелогичное поведение птиц — прелюдия к чему-то смертельно опасному. Вот тогда-то слух и выхватил тихий короткий свист, мгновенно замыкая незримую цепь приобретённых долгими тренировками рефлексов. Голова резко отдёрнулась, ушла вправо и назад, нырнула в пожухлую траву.

«…О, сколько раз вылетал ты соколом стремительным из-под тёмного колпака ножен, затевая охоту славную, забаву кровавую! Сколько раз бил ты блестящим прямым крылом в страшной тесноте смертельной жатвы, вминая шлемы в головы и отсекая нити никчемных жизней чужих! Многажды бился ты в агонии скоротечной конной сшибки, но воскресал вновь и вновь отворяя потоки дымящейся крови иноземной. И текли потоки сии в подставленные жертвенные чаши-ладони ненасытного, пьяно хохочущего Бога Войны. Не счесть, сколько раз ты сплетал из сверкающих движений-молний защитную чудо-рубаху, отводящую лучше доспехов удары врага! И не однажды становился невесомым ты, заслышав грозное „Хур-раг-гх-х-х!“, — и даже вёл за собою утомившуюся рубить руку, пытаясь дотянуться до наиболее уязвимых мест противника. Хвала Вечному Синему Небу, что не отвело глаза воина, некогда обратившиеся на тебя и на тебе задержавшиеся. Из великого множества даров, доставленных в Орду генуэзскими купцами, разглядели они сей, простой с виду меч, в небогато украшенных ножнах. Не привлекал ты взгляд, скромно гляделся среди блиставших каменьями мечей и сабель. И лишь настоящий Воин способен был почуять родственную душу, живущую в клинке. Только ему было по силам совладать с истинно воинственным духом, что томился в ножнах, каким-то чудом либо по воле Небес заточённым туда на неведомый срок неизвестным мастером…»

Губы непрерывно шептали. И независимо от них работали сильные уверенные руки.

Хасанбек в полном боевом облачении сидел на овечьей шкуре, расстеленной невдалеке от костра. Лишь воронёный шлем с пышным красным плюмажем покоился рядом, давая всклокоченным волосам свободу шевелиться от бодрящего ветерка. Темник сидел, поджав под себя ноги, и неторопливо водил по клинку меча массивным хурэ, правя лезвие.

Наконец, посчитав режущую кромку достаточно острой, чтобы не обидеть воинственный дух меча, спрятал точило в саадак. Поднёс клинок к переносице, ещё раз внимательно осмотрел смертоносную линию. Остался доволен. Снова беззвучно зашевелил губами в заговоре, прося помощи у меча и обещая ему взамен скорый доступ к телам врагов: «Храни меня, о Стремительный и Ненасытный… »

Ощупывая взором прохладный металл, нойон задержался на таинственной надписи, нарушавшей гладь клинка у самой пятки, на расстоянии ладони от рукояти. Не смог тогда заезжий купец объяснить ему смысла этих выбитых на металле символов: шесть попарно скрещенных между собой палочек и седьмая одиночная, стоячая. «XXXI». Пообещал напоследок разузнать тайну у мастера, что изготовил чудо-оружие… и уехал безвозвратно, как сгинул. Доведётся ли ещё встретиться?

Наверное, именно такой исподлобный взгляд загнанный волк бросает из чащи на человеческое жильё.

Дома с виду были так близко, что пяток шагов сделай — упрёшься в скрипучую деревянную калитку, и она своим ворчанием разбудит кого-нибудь из домочадцев. Я отвёл от глаз свой мощный комбинированный бинокль «Зевс», попутно по привычке запомнив показания дальномера. Расстояние до ближайшего дома составляло 294,8 метра.

Жилища, судя по всему, были русскими избами; «самыми что ни на есть», с резными наличниками и ставнями, с коньками на крышах и взаправдашними завалинками. Да и маячивший в начале улицы колодец с «журавлём», склонившимся поближе к воде, вряд ли мог иметь другую национальность. Но вот только… веяло от этой деревни некоей музейностью. Не могла в наши дни, искорёженные тотальным «прогрессом цивилизации», сохраниться до мелочей такая красота, непонятно какого века. Никак не могла!

Пришлось в который раз невольно переспросить самого себя: и куда ж я попал?!

Хотя вопрос этот уже давным-давно стал обыденным…

— Опасный народ движется на тебя, о Великий Хан… решительный и безрассудный… Их копья, поставленные вверх остриями — царапают облака… Направленные на врага — убивают на дальних подступах… — Кусмэ Есуг говорил, против обыкновения прищурив глаза. — Их царь молод… храбр до исступления… необычайно удачлив… Вот уже столько лет он неизменно одерживает победу за победой… И если есть у него слабое место — то это беда и вина всего народа… Суть в том, что они… почитают неправильных богов!.. — Советник поперхнулся и закашлялся. Чингисхан, впитывавший каждое слово, нетерпеливо ждал. — …а значит… Сульдэ будет на твоей стороне… и никакие пришлые боги не спасут иноземцев…

Он хотел добавить что-то ещё, но хан перебил его.

— Как зовут этого храбреца? — глаза Повелителя цепко следили за мимикой собеседника.

— Ис Кандер… сын Фил Липла…

— Что ему нужно? Богатства? Пастбища? Моя голова?..

Откуда ни посмотри, страшен и безнадёжен лик руин Смоленска. Вид сверху и со стороны шокирует. Но в особенное смятение чувств наблюдателя ввергает, когда задействован режим «взгляда изнутри», на уровне земли…

Древний город встречает императора, явив его взору жалкие останки былого великолепия. Но ещё более жалкое зрелище представляют собою солдаты его отступающей гвардии, прибывшие с ним из Москвы. Они закутаны в мужские и женские шубы, иные в шерстяные и шёлковые материи, головы и ноги обёрнуты платками и тряпками.

Сам император бледен и нездоров. Те, кто знавал его раньше, не верят своим глазам. Он подавлен и вял, движения неуверенны. Его словно подменили. Наполеон уже почти ничем, кроме поношенного обмундирования, не напоминает гордого завоевателя всей Европы. От городских ворот и до верхней части города он идёт пешком, опустив голову.

У его гвардейцев лица чёрные, закоптелые; глаза красные, впалые; словом, нет во французах и подобия солдат, а более похожи они на людей, убежавших из сумасшедшего дома. Изнурённые от голода и стужи, некоторые из них падают на дороге и умирают, и никто из товарищей не протянет им руку помощи. Всход на гору покрыт льдом. Лошади так измучены, что если которая упадет, то уже не способна встать.

Похоже, что император уже не доверяет выдержке своей армии. Из предосторожности, чтобы голодные солдаты не бросились грабить магазины, поначалу решено армию оставить за валом вне города, поблизости от конюшен…

Седое море тяжело ворочалось в своём неуютном, бугристом ложе.

Впереди, прямо по курсу, проступала цепь белых пятен, пока что плохо различимая.

Казалось, это были не пенные буруны, а нетающие клочья тумана. Того самого тумана, на который неожиданно напоролись их драккары перед тем, как попали в бурю. Было это третьего дня.

Клочья тумана не таяли и не тонули. Их носило волнами. Кружило водоворотами. Туман отдавал своё по частицам, хотя страшная буря давно улеглась.

Кто-то тронул плечо Эйрика Рауда.

Хасанбек был вне себя от гнева!

Опять этот Кусмэ Есуг! Шайтанова отрыжка! Помёт шакала!

Плеть без устали полосовала бока ни в чём не повинного жеребца, доставая кончиком живот, не прикрытый бронированной попоной. Верный конь всхрапывал и всё больше вытягивался, стелясь над землёй. Намного слабее, зато монотоннее и последовательнее, его также стегали струи дождя, ощутимо холодные для этого сезона.

Дождь не унимался. Зарядил с самого вечера, лил всю ночь и продолжил своё нашествие с утра. Небесные струи разбивались о панцирь темника, впивались колючими капельками в лицо, но Хасанбек не обращал на них никакого внимания.

Кусмэ Есуг! Вот что заполонило все мысли нойона. Ещё бы…

«Ну, и как ты будешь оправдываться, дружище?»

Антил сегодня был на редкость конструктивен и спрашивал но существу.

«Да никак. Лучшая защита — нападение. Но гораздо неожиданней — пофигизм в комплекте с дурацкой обидой».

«Ну, с пофигизмом понятно — это твоё кредо. А с обидой… Подскажи — кто ж такого детину обидел?»

Вопрос остался без ответа.

Луна сегодня была на редкость несговорчива. И на это у неё имелась уважительная причина.

Полнолуние.

Её кошачий всевидящий глаз всматривался вниз, различая малейшие выступы на перевале и заливая их безжизненным холодным светом. А потом откуда-то наползли плотные тучи, затянули всё небо и кошачий глаз сомкнул веки, чтобы больше не раскрыться.

Начался колкий дождь. И без того неприветливые камни чужого ущелья увлажнились и теперь мрачно поблёскивали.

Ещё час с небольшим назад…

Однажды я это уже сохраняла в одном из мнемо. Я подумала…

«Чёрными бывают не только дыры, дела и души. Звёзды тоже. Как выяснилось.

Невероятно, но факт. Исторический.

Чёрные звёзды. Блудные дети Вселенной.

Сбежавшие от законов, которыми природа определяет существование звёзд красных, белых, жёлтых, прочих. Преступившие их и потому способные выстраивать траектории своего движения произвольно, в каком угодно направлении.

«Кроются в тебе, нойон, два зверя диковинных… Один зверь белого цвета. Его когти загнуты внутрь. Другой — сплошь чёрный. С главами багровыми, как тлеющие угли. Не любят они друг друга, но мирятся до поры до времени. А когда становится невыносимо им находится рядом — выходят они по очереди из твоего тела. И бродят в местах, недоступных нашим помыслам. Белого зверя зовут Душа. Если ему бывает неуютно в теле и выскальзывает он светлой невесомой тенью — тотчас вспыхивают угольки чёрного зверя. Вольготно потягивается он, и тело твоё наливается дремучей злобной силой и становится неуязвимым для врагов… »

Так говорил когда-то Теб-Тенгри… Он же Кэкчу, сын Мунлика. Шаман, посягнувший на часть власти Чингисхана, и оттого — казнённый по приказу Повелителя.

Раньше Хасанбеку этого было вполне достаточно. Чего ещё желать Воину? Со временем он научился делать так, чтобы перед сражениями белый зверь уходил из него. Надолго… Чтобы не мешал хозяйничать чёрному зверю. И тогда заливало взгляд багровым отблеском угольков-глаз, и разгорался огонь внутри. Казалось, вёл злобный зверь его разящую руку, помогал бессчётное количество раз растягивать тугой лук, указывал, где нужно оказаться в тот или иной момент битвы. А пуще всего радовался свирепый обитатель виду оскаленных неподвижных тел врагов. Довольно урчал и долго не мог успокоиться…

Имя ему было — Нутро.

Покуда бродил чёрный зверь по полю с лежавшими вповалку исколотыми, изрубленными телами — неслышно впрыгивала в тело Душа и сжималась в самом потаённом уголочке…

«Подполковник Дымов, доложите обстановку!»

Ну конечно же, Антил опять убеждён, что он старше и по званию, и по должности. На него это периодически накатывало.

«Как всегда, дерьмовая», — привычно отмахнулся я.

Сейчас мне было не до перепалки. Бардака в моих мыслях хватало и без внутреннего голоса. Я листал подшивку своих снов за последние два-три месяца. Отнюдь не из праздного любопытства. Смутная догадка, подобно болевому раздражению от занозы в пальце, мучила меня уже несколько дней. Я пытался вытащить эту чуть торчавшую, недоступную занозу, неуклюже и безрезультатно; примерно так делал бы подобное человек с коротко обрезанными ногтями. Абсолютно безуспешно! Пришлось прибегнуть к «пинцету» — дотошному анализу сновидений и ощущений, совмещённому с хронологией событий. Сразу стало «теплее». Потом «ещё теплее».

Мои мысли двигались в нужном направлении.

Ногти глубоко впивались в ладони, но она не чувствовала ни малейшей боли.

Разрешающая способность пласт-монитора позволяла видеть кольца, опоясывающие древко стрелы, в реальных оттенках. Выглядели они багровыми с чёрной каймой по краям — и оттого казались зловещими. Напоминали запёкшуюся кровь.

Она с детства не любила агрессивные цветовые смеси. Более того, она не любила насилие и смерть. Это было прискорбно — всё ещё не любить то, во что постоянно играешь, — но… болезнью разума было бы, полюби она ощущения, которые тщательно избегали люди её миролюбивой расы на протяжении многих веков.

Ей пришлось очутиться здесь и сейчас, чтобы обрести шанс заразиться…

Стрела застыла на оттянутой тетиве. И секунды слились в одно мгновение.

Проводил я их до той точки, где они оставили лошадей.

— Мне будет очень тяжело объяснить всё это Великому Хану, — мрачное лицо Хасанбека разительно напоминало каменное изваяние.

— У тебя нет выхода, Хасан. Ты просто не сможешь молчать, после того, что узнал. Но, прежде всего, постарайся избавиться от ваших «посланников». Чего бы это тебе ни стоило. И приложи все силы, чтобы твой тумен не уходил из этих мест. Чует моё сердце — скоро здесь начнётся ТАКОЕ! Настоящее… Твоим гвардейцам сыщется более достойное занятие, чем воевать с себе подобными, ничего не понимающими в общей диспозиции отрядами. — Я грустно улыбнулся и поднял руку, раскрытой ладонью приветствуя соратника. — Если мне будет туго — твой белый зверь почувствует это… Всегда буду рад твоей помощи.

Хасанбек ответил таким же приветственным жестом. Его взгляд смягчился.

— Да хранит тебя Вечное Синее Небо, Аль Эксей.

Угрюмый мегаполис представляет собой достаточно сложную последовательность встопорщенных бетонных конструкций. Раннее утро только подчёркивает бездушность этих каменных джунглей. Редкие прохожие смотрятся инородными телами, муравьями, по недоразумению заползшими во враждебную местность. Фыркают моторами случайные машины, проползают как большие блестящие жуки, жужжат и поблёскивают фарами…

Местами ещё не погашена ночная реклама на домах. Фонари истекают болезненным бледным светом, излучая его остатки в свинцовое небо.

У подворотни, уводящей в проходной двор, в двух шагах от мигающей красными и жёлтыми вспышками вывески: «Бар МАНГУСТ», неподвижно застыл человек в тёмном спортивном костюме. В глубине подворотни стоят ещё двое. Переговариваются друг с другом. Мерцает огонёк сигареты.

Перед баром стоят два дорогих авто на бензиновых ДВС, оба чёрного цвета, их салоны пусты. И только в освещённых окнах увеселительного заведения тенями и разноцветными всполохами мечется подобие жизни.

За два квартала от бара «Мангуст», за углом здания, припаркована легковая «хонда» модели «нимфа», сочного зелёного цвета. В салоне сидит мужчина, прогревает двигатель. Он определённо чего-то ждёт. Некоторое время водитель бесцельно теребит пластиковую карточку, похожую на банковскую, но неестественной толщины; на ней красуется надпись: «Год Лошади» и сверкает золотом силуэт скакуна, вставшего на дыбы.

— Ты не думал, милый, что… из-за меня может вспыхнуть война между нашими планетами? Подобная той… вашей древней войне, которая началась из-за женщины.

— Э-э, да у нас, похоже, добрая половина войн начиналась из-за женщин! Даже самая первая, бескровная… собственно, из-за Евы и приключилась. Из-за её яблочных опытов. Отец против Сына… Слово за слово. Калиткой Рая — хлоп! А ты, собственно… какую войну имела в виду?

— Троянскую, из-за Елены… — сказав это, Амрина надолго замолчала.

Глаза её мечтательно затуманились. Неужто она завидовала какой-то древнегреческой авантюристке от любви?!

— Я не знаю, что там из себя представляла та самая хвалёная Елена… но вот Амрина! Из-за тако-о-ой женщины… Я готов! Я не боюсь, если ИЗ-ЗА тебя… ЗА ТЕБЯ боюсь. Ну, а война… она ведь уже вспыхнула. Не думаю, что хотя бы один обманутый землянин после такого унижения развернётся и молча уйдёт с поля боя… Точнее, я уверен, что вам это с рук безнаказанно не сойдёт. Мы пуще всего на свете не терпим, когда нас превращают в марионеток, в слепые орудия… и гонят во чисто поле или на городские площади, чтобы обделывать свои делишки… нашими руками жар загребать. Игрокам не позавидуешь, стоит нам только узнать, что нами играют… кто бы ни играл. Теперь, даже если вы надумаете всё остановить и всех возвратить в точности туда, где брали…

— Здоров-были!

— Здоровей видали! — ответил нам Упырь своей любимой присказкой, в точности как тогда, в первый раз.

Ему, конечно же, доложили о нашем приближении, и он лично вышел навстречу. Оказал уважение. Рядом с ним пребывал неизменный подручный — Жало. И ещё трое, которых я видел впервые. Крепкие ребята… Гвардия приумножается.

Когда они рассмотрели, что моим спутником является женщина, их глаза округлились, рты растянулись в ухмылках. Упырь же, напротив, нахмурился. Что-то определённо насторожило его. Он жестом остановил своих сопровождающих и двинулся к нам.

И тут, мельком глянув на Амрину, я просёк причину настороженности. «Спираль»! Конечно же! Терминал по-прежнему красовался на груди у моей принцессы. Я, сделав вид, что поправляю у спутницы обмундирование, коснулся этой приметной вещицы. Дал понять, на что обращено внимание.

«Амрина…

Мой хрупкий цветок.

Творенье нездешней, в прямом смысле неземной красы. Роса слезинок по тончайшей коже и пронзительная нежность лепестков. В вашем мире иные имена и образы, но в нашем — ты напоминаешь мне розу.

Я так вижу.

Разве существует время цвести и время прятаться? Для настоящей-то розы?! Кому-то выпадает цветенье на фоне безоблачного неба, а кому-то — суждено пламенеть дерзкой бунтаркой среди громыхающих доспехов. Миг ли. Вечность ли…

«Быть не жаворонком, постоянно живущим на одном и том же месте, а перелётной птицей, кричащей в поднебесье», — такие слова когда-то произнёс молодой Чингисхан. Хасанбеку молвил он их, ещё более молодому. Но уже расправлявшему нетерпеливые крылья, чтобы безоглядно взмыть вослед Повелителю.

Как давно это было! Куда же они долетели за эти годы вечных перелётов? Какие небеса предоставили им на этот раз свои бездны для передвижений?

Хан вызвал к себе Хасанбека нескоро. Лишь к вечеру следующего дня. Долго вышагивал по юрте, молча, сопровождаемый неотступным взглядом темника. Похоже — сомнения изъели Чингисхана настолько, что ему просто необходим был собеседник с правом совета. Во всяком случае, в глазах Великого не читалось готовое решение. Он ещё НЕ ЗНАЛ, как надлежит поступить, Спрашивая о второстепенных ежедневных заботах — какие потери в каждой тысяче, отдохнули ли лошади, что доносят разведчики, — он думал о чём-то своём. И говорить начал, также повинуясь лишь своим нетерпеливым мыслям — даже не дослушав нойона, оборвав того на полуслове.

— Я до сих пор не могу понять, Хасан, правильно ли мы поступили с теми двумя… Гложет меня эта мысль, доедает. Даже сны повергают меня в такую пучину печали и отчаяния, что уже не верится — наступят ли прозрение и покой… Сегодня виделись мне гиблые места. Со всех сторон возникали из-под трясины многочисленные воины во всем чёрном, включая шлемы с блестящими забралами. Окружали они нас… медленно и молча. Сеяли вокруг такой ужас, что нукеры сходили с ума и сами себе выцарапывали глаза, чтобы не видеть этого… И разносились эхом по округе памятные слова, что сказал Дэггу Тасх: «Вы в полной их власти! Они, как стая голодных волков, окружают вас со всех сторон. Их взгляд мерцает из непроглядного мрака Вселенной… И ждут они своего часа, когда на миг отвернётся Вечное Синее Небо… Ждут, чтобы разорвать вас в одночасье… » И ещё кричало эхо, твердило, что, лишь пожертвовав своим чрезмерно подозрительным темником, смогу я смягчить гнев Вечного Синего Неба.

Взгляд хана упёрся в Хасанбека. Лицо того закаменело. Губы чуть заметно шевельнулись.