На окраине города его облаяли собаки. Три злых косматых волкодава, на ночь спущенные со своих цепей, осатанело метались за бревенчатым частоколом богатого купеческого двора, пока Владигор, чуть припадая на ушибленное колено, неторопливо шел по узкой улочке. Когда он поравнялся с воротами, из тени под навесом выступил рослый стражник в меховом полушубке и, не говоря ни слова, выставил перед ним тяжелую алебарду.

— Кто такой? Куда идешь? — спросил он грубым, простуженным голосом.

— Странник, — ответил Владигор, по привычке нащупывая пальцами рукоятку ножа, — княжий двор ищу, ваш князь, говорят, человек добрый, может, переночевать пустит.

— Князь-то, может, и добрый, но здесь по ночам ходить не велено. — В голосе стражника зазвучали угрожающие нотки.

— Так я ж не знал, — примирительно ответил Владигор, стягивая с головы вытертую заячью шапку. — Ты мне скажи, добрый человек, как к князю Владигору пройти, я и пойду…

Вскоре все трое уже скакали по плотной песчаной косе вдоль прихваченной первыми ночными морозами Чарыни. Откуда-то сзади долетал бестолковый шум погони, потерявшей всадников из виду, — выскочив за околицу, они, вместо того чтобы свернуть к лесу, спустились по глухой тропинке в овраг и скрылись среди высоких трубчатых стеблей и сухих стрельчатых зонтов борщевника.

Погоню успел накликать конюх, вылезший из конских яслей по малой нужде как раз в тот момент, когда Ракел выводил из стойла вороную серую кобылу с гладким раскормленным крупом. Конюх был человек бывалый и поэтому не стал сразу поднимать тревогу, а тихо перевалился через борт яслей и на карачках пополз к открытым воротам, где наткнулся на Берсеня. Увидев на бывшем тысяцком знакомый кафтан, конюх спросонья принял его за своего, но, разглядев длинный серебряный клин бороды, не выдержал и заорал так, словно встретил упыря или вставшего из гроба покойника.

Берсень воткнул шестопер ему в глотку, и крик конюха захлебнулся в крови, но его тут же подхватили псы, успевшие расправиться с костью, которую бросил им Ракел. На шум, откуда ни возьмись, из трапезной клети выскочили чуть не с полдюжины поварят, вооруженные кухонными ножами, но Ракел, уже успевший оседлать и вывести из конюшни дымчатого коренастого жеребца, вскочил в седло и стал боком надвигаться на мальчишек, грозя им плетью и устрашающе поднимая коня на дыбы. У тех от страха затряслись поджилки, поэтому они молча проводили глазами Владигора и Берсеня, скачущих к воротам. При выезде из конюшни волкодавы с хриплым рычанием кинулись к всадникам, норовя подпрыгнуть и стащить их с седел, но Владигор тихо свистнул, и псы, поджав хвосты, припали к земле.

Подъехав к воротам, Ракел бросил Владигору связку ключей, тот быстро отыскал нужный, свесился с седла, отомкнул холодный пудовый замок и, выдернув дужку из петли, резким рывком сдвинул примерзший засов. Тяжелые створки с морозным скрипом поползли в стороны, пропуская Берсеня, Владигора и Ракела, напоследок так припугнувшего поварят бешеным вращением меча, что те застыли на месте, подобно снежным истуканам. Шуму, однако, было поднято достаточно, чтобы разбудить стражника, спавшего в бревенчатой угловой башне. Тот вскочил, сбил на затылок лисью шапку, продрал заплывшие с похмелья глаза и, увидев, как из ворот выезжают трое верховых, что есть мочи бухнул в медный колокол под дощатой крышей.

— Ну вот, начинается! — вздохнул Ракел, наматывая на кулак недоуздок и вытягивая плетью своего жеребца.

Темная, глубоко выдолбленная долотами дубовая колода стояла посреди двора на грубом столе и была густо обложена еловым лапником, над которым чуть выступал бледный профиль покойника. Горожане и посадские толпились перед воротами и по двое-трое проходили между приоткрытыми створками и двумя шеренгами стражников, державших наготове тяжелые суковатые дубинки. По случаю похорон мечи были убраны в ножны и наконечники копий и алебард упрятаны в меховые чехлы, — считалось, что таким образом душе князя, невидимо витающей над безвременно оставленным телом, ничто не угрожает.

Дуван с толмачом и приспешниками стояли в ряд перед высоким крыльцом и мяли в красных от мороза руках расшитые жемчугом шапки. Лицо казначея покрывал густой слой румян, а к шишке на лбу была искусно прилеплена прядь жирных волос. А на верхней площадке крыльца стояло тяжелое, обитое вишневым бархатом кресло с высокими подлокотниками, и в нем сидел годовалый младенец, одетый в горностаевый тулупчик, отороченный собольими хвостами. Рядом с ним, опираясь на спинку кресла, стояла молодая женщина со строгим вытянутым лицом и тонкими, скорбно поджатыми губами. Она смотрела на входящих во двор серыми, чуть затуманенными приличествующей слезой глазами, а когда младенец в кресле начинал шалить и теребить ручонками соболиные хвосты на тулупчике, наклонялась к нему и легким, но властным движением руки пресекала неуместную резвость наследника княжеского престола. Черный шелковый плащ, крупными складками ниспадающий до самых половиц крыльца, скрывал ее фигуру, но Ракел, прошедший в ворота следом за Владигором и сразу беглым взглядом окинувший весь двор, при виде «скорбящей вдовы» тихонько хлопнул князя по плечу.

— Хороша, — шепнул он, опустив глаза. — И где они таких берут?

— Молчи, смерд, зашибу! — зашипел ближайший стражник, угрожающе качнув дубинкой над головой Ракела.

Тот с нарочитым испугом втянул голову в плечи, опустил глаза и прикрыл ладонями спутанные кудри на макушке, где еще оставались приставшие с ночи сухие хвоинки и даже колючая веточка кукушкина льна. Если бы стражник был внимательнее, он бы, конечно, заметил эту подозрительную деталь во внешнем виде Ракела, но вся стража мучилась жестоким похмельем с княжеских поминок и потому не особенно присматривалась к прохожим. При том, что накануне вечером Дуван сам собрал в зале всю дружину и, прикладывая к заплывшему глазу холодный набалдашник посоха, строго наказал следить за всеми, кто придет прощаться с князем, и давать ему знак в случае появления в толпе каких-либо подозрительных личностей.

Князь Владигор не любил, когда его хватали за полы кафтана или внезапно брали сзади за плечо. В первом случае он одергивал одежду и стряхивал назойливую руку, а во втором чуть приседал и, перехватив чужое запястье, резко скручивал его посолонь, отчего противник перегибался в пояснице и утыкался лицом в собственные колени. Когда бледный, изможденный нищий, сидевший под ветхим зонтом на выходе из княжеского двора, вдруг запричитал у самых ног Владигора и, выпустив свой зонт, протянул к нему сморщенные ладони, князь отступил в сторону и бросил попрошайке золотой.

Нищий визгливо захихикал, поймал монету в сложенные ковшиком ладони и пополз за князем, выставляя перед собой ручку зонта с ворсистым пучком шерсти вокруг набалдашника. Ракел, вышедший из ворот следом за Владигором, схватил наглеца за ворот вытертого клочковатого тулупчика, но гнилые нитки треснули, оставив ворот в кулаке Ракела, а нищий, резко упав вперед, набросил серую неприметную шерстинку на узелок обмотки под коленом князя.

В толчее перед воротами никто не обратил на это внимания, кроме бродяги, отбитого князем у Дувановых молодцов. Бродяга, кстати, сразу попал под надзор Ракела, который всю ночь не спускал с него глаз, а перед городскими воротами даже купил в придорожной лавке тонкую оленью жилу и намертво захлестнул петлей его запястье, другой же конец не выпускал из руки, оставив между собой и бродягой локтя полтора свободно провисающей жилы, которая терялась в лохмотьях и была совершенно незаметна со стороны. Так, связанные, они прошли по улочкам Стольного Города, приблизились к воротам княжеского дворца, влились в траурную процессию, обошли гроб и, покинув пределы двора, опять смешались с пестрой городской толпой.

Берсень шел следом за бродягой (назвавшимся Урсулом) низко склонив седую голову и опираясь на посох, в полости которого скрывался длинный клинок, насаженный на крестообразную деревянную рукоятку. Обходя гроб, он пристально вгляделся в бледное лицо покойника, поразительно схожего с живым князем. За двадцать лет, проведенных в подземелье, Берсень привык питаться слухами, проникающими даже туда, куда не доходит ни солнечный луч, ни глоток свежего воздуха.

Слухи проникали в глухой каменный мешок с новыми узниками и достигали ушей Берсеня в виде яростных ругательств, слабых протестующих стонов, а также полусумасшедших причитаний и молений, обращенных к Князю-Солнцу, идущему со светлым воинством на битву с гнусным Климогой и его омерзительным покровителем Триглавом. Из всех этих обрывочных сведений Берсень составил историю лихой скоморошки, пленившей мужественное сердце грядущего освободителя и бесследно канувшей в мутную Реку Времени, которая то разбегается на бесчисленное множество ручейков, то вновь стягивает их в одно могучее русло. Сцена, представшая перед глазами старого тысяцкого в княжеском дворе, завершала хоть и печальным, но все же вполне определенным образом долгий ряд сомнительных и противоречивых свидетельств. Пристально вглядывался он в лица безутешной вдовы и разубранного в шелка и бархат младенца, сидевшего на княжеском троне, и понимал, что по окончании этого спектакля княжеский дворец перейдет в холеные руки самозванки, чьи пальцы, обильно унизанные тяжелыми перстнями, властно сжимали спинку кресла, обитого чеканными золотыми пластинками. Понимал он и то, что ни сама идея низвержения Владигора, ни ее мрачное, но впечатляющее воплощение не могли возникнуть внезапно в чьей-то одинокой честолюбивой голове. Здесь был заговор, ниточки которого пряли и сплетали согласные, хорошо понимающие друг друга руки некоей многоголовой и злокозненной твари. Заговор был осуществлен столь безупречно, что ни у кого в процессии, мерным шаркающим шагом обходившей дубовую колоду с покойником, по-видимому, не возникало даже тени сомнения в подлинности происходящего.

Прибыла она с низовьев Чарыни в одной из ладей, принадлежавших некоему Урсулу, исправно выдавшему людям Десняка десятую часть своего товара: три дюжины тюков шерсти, двести кусков шелка, а вместо десяти золотых слитков предложил он тысячу круглых белых камешков, нанизанных на тонкую шелковую нить. Когда Ерыга, принимавший пошлину, брезгливо поморщился при виде этого «ледяного гороха», кругами разложенного на черном бархате, купец сделал знак рукой и «горох» унесли в глухую деревянную будку на корме.

Ерыга думал, что сейчас ему вынесут золотые слитки в бархатных мешочках, но вместо этого Урсул учтиво предложил ему пройти в будку вслед за слугами, унесшими «горох». Ерыга вздохнул, оглянулся на своих молодцев, привычно державших ладони на рукоятках мечей, и, тяжело ступая по шаткой скрипучей палубе, пошел к дверному проему, завешенному глухими складчатыми шторами. При его приближении шторы распахнулись, и, переступив порог, Ерыга очутился в маленькой горнице, разубранной коврами и освещенной пучками горящих лучин. От густого, пряного духа голова Ерыги слегка закружилась, а когда перед ним в дрожащем свете лучин возникла смуглая женская фигура, опричник решил, что его похотливые глаза сыграли с ним шутку. К тому же фигура была совершенно обнажена, если не считать одеждой узор из круглых камешков, искусно оплетавший темное лоно и выпуклые соски красавицы. Камешки светились глубоким звездным светом, как бы исходившим из темно-матовой девичьей плоти, почти сливавшейся с крупным волнистым узором на украшавших стены коврах.

Ерыга потряс головой, незаметно кольнул себя в бок шипом короткого и круглого, как еж, шестопера и, убедившись, что перед ним не мираж и не химера, нетерпеливо пошевелил в воздухе толстыми волосатыми пальцами. Но двое рослых молодцев, стоявших по углам каморки за спиной красавицы, даже не двинулись с места, а лишь переступили с ноги на ногу, согласно звякнув золотыми браслетами на щиколотках.

Ерыга повторил жест, а когда и это не подействовало, стянул с головы шапку и решительно рванул ворот бархатного кафтана. Стражи, однако, вместо того, чтобы почтительно скрыться за коврами и даже, быть может, задуть половину горящих лучин, выступили на два шага вперед и скрестили перед пляшущей дивой короткие копья с широкими плоскими наконечниками.

Опричник опешил и со злости так дернул воротник, что камзол распахнулся на полы и по доскам каморки крупной дробью застучали золотые пуговицы.