«Дорога эта стара, как сама земля, по которой она пролегла. И дорогой-то ее назвать можно лишь потому, что по ней издавна двигаются люди. И нелюди…

Широкая, кочковатая, в добрый десяток шагов шириной, вьется она по землям разных племен, беря свое начало в необозримой дали, у берегов теплых Южных морей, где белые чайки кричат над зелеными волнами, а по отрогам поросших дикими оливами гор бродят козьи стада и необузданные, кровожадные лихи.

Дорога раздваивается и расстраивается, словно водный поток, и притоки ее разбегаются по окрестным землям, соединяя меж собой селения разных народов, что живут по берегам моря.

В Великой степи пути вновь сливаются в один, и ведет он на полночь, к дремучим лесам и полноводным рекам, минуя стороной негостеприимные гористые земли белых цогов, что видят ночью лучше, чем днем, и любят человеческую кровь больше, чем воду.

Через земли лесовиков-родов, через пустынное нагорье, именуемое Северными Буграми, на Север, на Север ведет дорога, туда, где стеной встают из утреннего тумана темно-зеленые ели, где потоки делаются холодными, как лед питающих их ледников, а люди — воинственные корья и дикие чуди — носят шкуры и не умеют плавить металл.

Дождь моросил целый день, но никого в городище Влеса это не печалило наоборот! «Дождик, дождик, пуще, дай нам жита гуще! Дождик, дождик, поливай — будет жита каравай!» — распевали под теплыми струями босоногие ребятишки, плескались в лужах, подставляли под небесные слезы русокудрые головенки, от дождика не только травы — и волосенки сильнее растут, то всякий знает!

Волхв Шык Костяная Игла сидел под навесом своей избы, что притулилась у могучего дуба на краю городища, и улыбаясь, смотрел на расшкодившихся пострелят. Хорошая поросль у родов, крепкая и многочисленная. Не скоро еще врагам, людским и не только, удастся одолеть родов. Вон, даже ары, столкнувшись было с родами, взялись сперва за мечи, а потом пошли на мировую. И обоим народом от того мира много-много пользы вышло!

От аров пришло к родам умение плавить медь и олово, делать бронзу, орудия и оружие из нее, от них же пришли и различные, нужные человеку, искусства, и первейшее из них — искусство дружбы с конем.

От родов к арам пришли тайные знания, как бороться и в согласии жить с нежитью и нелюдью, меды и колдовские травы, меха северных зверей и так высоко ценимые арами перья птицы кукши, что накликивает добро на родские селения, далеко разнося над лесами свое «Ку-ку!».

Пока дружба и согласие у аров с родами, оба народа будут процветать, это и роды, и ары понимали. Понимали — и крепили дружбу, как могли. Немало аров сватались к статным родским девушкам, немало родских парней женились на гибких, грациозных арках. Мешался язык, мешались обычаи. Глядишь, коли Роду будет угодно, и одним народом станут со временем роды и ары!

Солнце стало клонится к закату, длинные тени от дальнего бора издали казались черными. Колыхалась впереди зыбкая марь от нагретой за жаркий день земли, пряно и сладко пахнуло ветром с приближающейся луговины. Там речка Звинь круто заворачивает к югу, бор на севере отступает, и раскинулся в этом месте широкий заливной луг, где самая сладкая трава, и где род Влеса косит после Ярова дня сено для скотины, для коней, турьих коров, что дают молоко, и для ездовых лосей, на которых зимой сподручнее всего ездить по лесам.

Посреди луговины лежит громадный камень, с добрую избу величиной. На рассвете и на закате отливате камень синим, за то так и прозвали — Синий камень. На боку камня, со стороны восхода высечены на камне две личины, пучеглазые и зубастые. Кем высечены, когда — того людская память не сохранила. Роды считают, что это духи, хозяева лугов, и перед косьбой мажут каменные рожи коровьей кровью, молоком и медом, чтобы не гневались хозяева, чтобы покос удался, чтобы травы не сгорели в стогах, не горчили и скотина с них не пухла.

У этого Синего камня и принял смерть гонец-ар, и Шык, едва впереди показалась округлая спина гигантского валуна, махнул Луне рукой — подъедем, поглядим.

У камня спешились. Луня сноровисто связал поводья коней, набросил кожаные ремени на ноги — арпаки норовисты, оставишь без присмотра — вихрем умчатся, и до ночи будут бродить окрест.

Шык подошел к камню, обошел его кругом, присел на корточки у жутких ликов, простер руки и закрыл глаза, а губы быстро-быстро забормотали слова наговора.

К вечеру высокие холмы остались далеко позади. Снова до темноты торопили странники арпаков, и лишь когда вызвездило, разбили стан, поели и улеглись.

Ночь прошла спокойно, а под утро ветер нагнал туч, и костер пришлось разводить под нудным, мелким, моросящим дождем. Луня мучался-мучался путных дров в этом безлесном месте не было, а стебли сухого бурьяна быстро напитались влагой и гасли, но вот проснулся Шык, присел, посмеиваясь, возле отчаявшегося уже Луни, дернул себя за бороду, простер над сухостоем узловаты пальцы, прошептал что-то — и из-под ладоней потянуло дымком, а потом и пламя показалось.

Луня смотрел на волхва, открыв рот, а Шык только хмыкнул и пообещал научить Луню наговору на огонь.

От дождя одежа быстро промокла, и Луня чувствовал себя, словно кошка, рыбалящая в ручье: и мокро, и противно, и уйти нельзя. Ладно хоть, дождик теплый, летний, Тряса ни прилипнет…

К полудню, когда они подъехали к чахлой придорожной роще, дождик перестал, небо прояснилось, Луня обсох и на привале с удовольствием развел костер безо всяких чар, обычным способом — кресало, трут, немного умения и вот уже Зничев цвет весело пожирает нарубленные топориком ветви.

— Ну уж того, чтобы лешья из леса вышел и на людей в чистом поле нападать начал, такого я никогда не слыхал! — качал головой волхв, переживая утреннюю схватку с нелюдью: — Даже меня провел, поганец! И как ловко — дремоты столбнячей подпустил, глаза отвел, р-раз — и схарчил бы нас, за милу душу бы схарчил! Что же все таки из леса его выгнало? Что же за дела такие на белом свете делаются? Знал бы дома, что все так обернется, не торопился бы так с отъездом…

Луня ехал молча, слушал волхва, и на душе у него становилось все гаже и гаже: «Ох, видать, так и сгину я где-нибудь в незнаемых землях, и растащат мои косточки птицы летучие да твари рыскучие! И зачем меня волхвом быть назначили, да в этот поход отправили, сидел бы дома, в городище, в свой черед воем стал бы, обженился, детушек растил да землю пахал…»

— Луня, эй, Лунька, заснул что ли? — волхв подъехал и потряс задумавшегося парня за плечо: — Вечером, когда остановимся, волховать стану, предков спрашивать, может, подскажут чего, а с завтрева по другому пойдем — спать днем будем, по очередке, а скакать ночью, а то, чую, не минуть нам Черный лес иначе…

На ночлег остановились, против обычного, не в ложине или овраге, а на лысом пригорке шагах в ста от Хода, чтобы дозор держать сподручнее было. Поели, что осталось от вчерашнего, после чего волхв разложил на безтравной вершинке четыре костра, по четырем сторонам света, воткнул в центре Костяную Иглу, веле Луне стоять в сторонке, молчком, глядеть окрест зорко, а сам повел древнюю, как сама земля, Песню Предков.

Поминались в той Песне и Мать-Сыра-Земля Мокошь, и Отец всех родов Великий Род, и предок предков, медведь Влес, и могучий хозяин лесов Бор, и красный Яр, и все Чуры, хранители-обережцы, и многие другие иные светлые боги. У всех просил волхв совета, всех вопрошал — что же на земле творится, к чему это?

Маленький костерок, пляшущий меж сложенных в виде очага плоских камней еле-еле освещал лица сидевших в пещере людей. Фарн точил лезвия секиры, Зугур, тихо напевая себе под нос что-то на своем языке, чинил конскую сбрую, Шык раскладывал на куске черной кожи амулеты, брал их поочередно в руки, нашептывал деревянным, костяным и каменным фигуркам какие-то слова, гладил и складывал в котомку. Луня дремал, привалившись спиной к камням, а Гроум просто смотрел в огонь, и тонкогубый рот его кривила время от времени недобрая усмешка, но какие воспоминания посещали колдуна, что тревожило или веселило его — для всех оставалось загадкой. Гроум все больше и больше замыкался в себе, душа его, изможденная тяжелым походом и старостью, мучалась, кричала по ночам, и Луня слышал этот крик сквозь сон — словно бы где-то совсем рядом кричал попавшийся в силок заяц, а пара хорей уже кружила вокруг обреченного зверька…

Прошло восемь дней с того страшного утра, когда посланный неведомыми богами снегопад усыпил, обездвижел воинство зулов, а Гроум в порыве слепой ярости вбил кости и плоть четырех сотен ящеров в камни и скалы. Все это время путники пробирались через мертвые горы, уснувшие теперь уже надолго.

В диком бешенстве своем, когда трескалась земля, а из вершин черных, скалистых пиков текли реки расплавленного камня, распугали горы все живое на много дней пути вокруг, и ушли из зеленых, а ныне почерневших и обугленных долин и люди, и звери, улетели птицы, уползли гады. Нескоро еще вернется сюда жизнь…

Путникам приходилось туго. Во время бешеной скачки через Зул-кадаш потеряли они всех своих коней, а с ними — и все припасы, теплую одежду, еду и множество мелких, зачастую и ненужных вещей, без которых, однако, когда придет час, не обойтись.

Но эти потери не жгли сердце, не ложились тенью печали на душу — горше мук телесных были муки скорби по погибшем на страшном пути — Чу, Сур, Терл, братья-пелаги Марвин и Барвин… Их уже не вернешь, не воскресишь никаким чародейством. Зулы сполна заплатили за жизни отрядников, но разве можно равнять в цене людскую жизнь и жизнь нелюдей? И оттого становилось еще тоскливее — уже ничего не исправишь, не вернешь…

До вечера ушли далеко, обойдя по берегу несколько полукруглых заливов, окаймленных скалистыми, невысокими горами. Шык тревожился — ни следа человека не видел он вокруг, а ведь присутствие ахеев уже должно было чувствоваться! Однако камни были мертвы, и уныло свистел меж ними морской ветер, навевая тоску.

Ночь, день, снова ночь — время шло быстро. Остался где-то далеко на востоке гремский колдун, канул во тьму, оставленный один на один со своею страшной участью. Там же осталось тело мертвого лиха, а клыки его, висевшие на шее у каждого из членов совсем уже небольшого отряда, напоминали теперь не об ужасе, пережитом в схватке с их хозяином, а просто об одном из случаев, приключившихся во время долгого пути. Сколько их было, сколько будет? Про то лишь богам и ведомо…

Путники кое-как переправились через впадающую в море с полуночи реку, широкую и полноводную. Судя по арскому Чертежу, это была та самая Аась-га, которую осенью пересекали Шык и Луня. Там, на севере, возле Ледяного хребта, Аась-га показалась Луне широкой и могучей, но тут, в конце своего пути, вобрав в себя воду многих притоков, река разлилась на семь-восемь сотен шагов в ширину, и если бы не связанный из найденных на морском берегу бревен плотик, путники вряд ли смогли пересечь ее.

Вскоре Зугур обнаружил следы еще одного лиха, а потом — еще двух. Но эти не охотились за отрядниками — они прошли по побережью пару дней назад, и цель их была где-то там, впереди, на западе.

— Не иначе, учуяли что-то, твари страховидные! — задумчиво сказал Шык, узнав о следах: — Как бы впереди нас не поджидала еще одна беда…

Почти три семидицы четверо усталых путников строили челн-лодью на берегу укромной, закрытой от ветров и стороннего взгляда бухточки. Фарн и Зугур первым делом свалили четыре могучих кедра, что росли среди своих сородичей на вершине округлой горы. Валили крайних, чтобы вытягивать к морю было удобнее. Луня с Шыком быстро пообрубали ветки, макушки, и вскоре, впрягшись в переделанные из конской сбруи лямки, люди по одному вытягали бревна на край обрыва, нависавшего над синевой бухты.

Стволы с шумом и плеском попадали в прозрачную воду, следом за ними сиганул с обрыва Фарн — этрос не боялся ни высоты, ни воды, да к тому же надо было кому-то связать стволы вместе и приготовить их к вытягиванию на берег.

Когда кедровые бревна уже подсохли на шуршучей гальке, началось самое трудное — надо было щепить и обтесывать доски. Три дня, не разгибаясь, трудились люди, вбивая каменные клинья, осторожно отслаивая от бревнин ровные, длинные пласты древесной плоти в три-четыре пальца толщиной.

Потом Фарн и Шык долго тесали и гнули меж валунов нагретый над дымным костром остов-брус, а Зугур и Луня ножами ошкуривали доски, убирая все заусенцы и ровняя края. Когда все было готово, к гнутому брусу насадили по одной доске, деревянными гвоздями из твердого, как камень, самшита прибили концы, вставили распорки. Поверх первых досок легли вторые, затем следующие, и так — до последнего, восьмого ряда. Все, основное дело было сделано — щелястый челн был готов.

— Теперь дело за малым… — устало проговорил как-то вечером волхв, вытирая пот со лба: — Смолы-живицы добыть достаточно, просмолить его и снутра, и снаружи. И весла выстругать — рулевку-правило и пару гребковых.

— Ай да волхв! — радостно воскликнул изумленный и испуганный Зугур, вслед за Луней и Фарном спрыгивая в взбаламученную прибрежную воду. Шык, обессиленный после могучего чародейства, сидел на носу и тяжело дышал сейчас волхв был слабее ребенка.

Путники втроем, поднатужившись, выволокли свое судно на берег, оттащили его, насколько смогли, от бешено бросающейся на камни воды, быстро разгрузили, и тут хлестанул ливень такой силы, что Луне погрезилось, будто это море перевернулось и рухнуло всеми своими водами обратно, в каменную чашу ложа, а заодно — и им на головы.

Спасаться от потоков воды было бессмысленно, но сидеть под холодными струями тоже малорадостно, и все начали искать укрывище. Берег здесь был таким же скалистым, как и везде, а в трех сотнях шагов возвышался меж скал еще один громадный дольмен, угрюмый и отчего-то пугающий своим видом. Угрюмый-то угрюмый, а все же под каменной плитой было более-менее сухо, и путники перебрались туда и перетащили свои пожитки.

Луня сидел, привалившись спиной к холодному, мокрому камню, а в душе его крепла уверенность, что место это поганое, и чем скорее они уйдут из-под дольмена, тем лучше. Луня не мог объяснить, почему ему так думается, просто блазнилась всякая нечисть, да сердце давило все сильнее и сильнее. Однако более опытный и ученый в ТАКИХ делах Шык сидел спокойной, полузакрыв глаза, отдыхая после своего последнего чародейства, и Луня постепенно начал успокаиваться.

Путники просидели под дольменом почти весь день, пожевали вяленой козлятины, кое-как обсушились, Зугур даже попытался развести костер, но не нашел ни одной мало-мальски сухой щепочки, хотя заглядывал под камни и корни кустов, росших вокруг. Нет, вода успела вымочить все, и вымочить основательно…

На пятый день пути на берегах появились первые перелески, а слева, на закатной стороне, зоркий Зугур разглядел вершины цогских гор. Вскоре леса полностью заняли оба берега, подходя к самой воде. Луня никогда прежде не видел таких странных деревьев — огромные стволы, в три, четыре, а то и в пять людских обхватов, с разлапистыми голыми ветвями, с вершинами, взметнувшимися к небу на высоту в три-четыре сотни локтей!

Леса казались пустыми — почему-то в них совсем не было подлеска, а землю меж могучих, выпирающих коренй устилал толстый ковер из лапчатых бурых листьев, что летом, должно быть, шелестели на ветвях древесных исполинов.

Ночью на восточном берегу, где-то в глубине леса Фарн заметил огонь, и это были первые признаки живого человека в здешних местах.

— Мне все время кажется, что за нами вдоль берега крадется кто-то! как-то признался Луня Шыку, и волхв лишь мрачно кивнул:

— Так и есть! Выследили нас, но кто такие — никак не пойму. Может, вагасы, может, цоги — их земли тут граничат. А может — и слуги ворога нашего. Ох, быстрей бы до своих добраться, а там уж и отдохнем, и отоспимся, и порешим, как дальше быть — едва ли нам с тобой в Ар-Зум теперь добраться получиться. А время идет, и не остановишь…