Старая кошка еще долго злится, умащиваясь на тополиной ветке. Наконец, она успокаивается и вновь засыпает, а люди — девушка и два парня — продолжают тем временем свой путь через тихий, безжизненный город. Пройдя по забитой ржавыми остовами автомобилей улице Горького, миновав краснокирпичные корпуса Кадетского училища, они поворачивают на Карла Маркса.

— Смотрите, церковь! — обращается к своим спутникам девушка, отзывающаяся на короткое имя Эн. — И купола золотые. Даже крест уцелел на одном.

— Зато «Корстон» сгорел, — бурчит один из парней, тот, что помоложе. Его прозвище Хал, а на самом деле он — Дамир Халилов.

Гостинично-развлекательный центр «Корстон», в прошлом огромное здание из стекла и бетона, высится впереди черным скелетом гигантского динозавра. Бушевавший здесь огонь уничтожил все, остались только закопченные стальные балки каркаса.

Подавленные этим зрелищем, путники быстро и молча минуют руины, лавируя между навечно замершими на дороге машинами.

Он представился Халом. Обычный парень лет восемнадцати, несколько развязанный и явно не отягощенный избыточным интеллектом. Среднего роста, коротко остриженный, с правильными чертами лица, чуть смугловатой кожей, быстрыми черными глазами.

Пожав руку Ника и внимательно оглядев Эн, Хал сообщил, что «ни хрена не понимает, блин». Ник развел руками: мол, мы тоже не в курсе.

— А где люди-то все? — потирая через обширную прореху в футболке грязную грудь, поинтересовался Хал. — И чё за заросли везде, блин?

— Могу задать аналогичный вопрос, — ответил Ник.

Хал засопел, сунул руки в карманы широких спортивных штанов — раздался треск сгнившей материи. Парень выругался. Эн поморщилась.

Они бегут, пока хватает дыхания. Без дороги, через кусты сирени, через заросшие травяной дурниной дворы, по узким проездам между домами, а потом — по городским улицам, мимо мертвых домов и машин.

Их гонит вперед даже не страх — животный ужас, первобытная, генетическая боязнь быть убитыми и съеденными. В этот момент они — не люди, не хомо сапиенсы, они превратились в диких зверей, спасающихся от хищника.

— Всё-ё, не могу больше! — стонет Эн и без сил валится в траву возле покрытой трещинами стены торгового комплекса.

Ник пытается удержать девушку, но теряет равновесие и падает на колени, часто дыша открытым ртом. Рядом, как подкошенный, рушится на землю Хал.

— Оторвались, вроде, — сипит он. — Во, блин, фигня какая...

— Значит, ничего не принесли, — вздыхает Бабай, исподлобья глядя на Ника, Хала и Эн. — Это плохо. Едрит-трахеит, плохо! Есть хотите?

— Конечно, — за всех отвечает Ник.

— Идите к Анне Петровне, она жаркое делает. Сергей с мужиками кабана убили на Казанке.

— Э, кабан — дунгыз

[14]

! — деланно качает головой Хал, а у самого глаза смеются.

Бабай тяжело смотрит на него, и парень понимает, что шутка не удалась.

— Еще один шизик. — Хал плюхается на пол возле Ника, профессора и Эн. — Слаб на башку народ, блин.

Цирк постепенно успокаивается. Люди укладываются, шикают на детей, Бабай возвращается к костру, заваливается на лежанку, закрывает глаза.

Возле вновь прибывшего хлопочут женщины, в основном пожилые — о чем-то спрашивают его тихими голосами, а он, задрав бороду, неразборчиво гудит в ответ колокольным басом. Ник следит за пришельцем, прикрыв глаза, и уже готовится соскользнуть в сонный омут, как вдруг бородач поднимается во весь свой немалый рост, выставив руку с посохом так, что крест оказывается высоко вверху, и провозглашает на весь Цирк:

— Господь послал рабам своим испытание! Помолимся, братья и сестры, как деды и прадеды наши молились. Отче наш, Иже еси на небесах...

И удивительное дело — никто не кричит на него, как на других шизиков, никто не выражает неудовольствие, что, мол, нельзя шуметь ночью, люди ведь спят — и все такое... Со смешанным чувством удивления и досады Ник наблюдает, как старухи вокруг пришельца начинают опускаться на колени, как взлетают руки с собранными в троеперстие пальцами. Многоголосый хор плывет над ареной:

Серый от грязи памятник Ленину, некогда указывавший рукой в светлое будущее, представляет собой жалкое зрелище. Путеводная длань вождя обломана в локте и висит на ржавой проволоке, на голове Ильича красуется воронье гнездо, напоминающее папаху. Рядом, перед самыми воротами, мрачно темнеет еще один памятник — Т-34 на невысоком постаменте. На корму легендарного танка нанесло земли, и там зеленеют чахлые кустики. Столб городского освещения у края дороги покосился, оборванные провода висят, как лианы.

Остановившись у памятника-танка, друзья оглядываются. В двух десятках шагов от них гостеприимно распахнули ажурные створки железные ворота. Перед воротами торчат из жидкой грязи расставленные в шахматном порядке бетонные блоки. На них кое-где еще сохранилась предупреждающая раскраска — белые и черные полосы. Поодаль высится одноэтажное здание КПП из красного кирпича. На фронтоне уцелели грязно-серые буквы: «Тан...ов...е ...чил...ще», а ниже: «основ...но в» и дата «1866 го...»

— Там еще крест был, — указывает на КПП Хал. — Белый, большой.

Вдали, за широкой площадкой, ныне там и сям поросшей травой, за густыми еловыми зарослями, виднеются крыши учебных корпусов. Из ельника торчит ствол танковой пушки — там на постамент водружен еще один танк, Т-72. На стволе сидит синица и чистит перышки.

Начинается дождь, вначале мелкий, но через несколько минут он превращается в настоящий ливень.

Лук — это не просто кривая палка и натянутая на нее веревка, как думают многие. На протяжении тысячелетий лук был главным — и очень эффективным! — дистанционным оружием человечества, причем на всех континентах. Именно лук позволил Чингиз-хану и его нукерам одерживать победы над более технологичным врагом, благодаря луку английские войска победили французскую армию Филиппа Четвертого в битве при Креси, положив начало концу эпохи рыцарства в Европе. Турецкий султан Селим Третий, стреляя из рефлексивного составного лука турецкого типа, отправил стрелу на 889 метров — мировой рекорд, между прочим. Кстати, турки используют при стрельбе «монгольский способ» — тетиву они натягивают большим пальцем, на который надето специальное кольцо. У нас этот хват называется «замок», он прочно удерживает стрелу и тетиву, исключая срывы. Наташка умеет стрелять с помощью «замка» и кольцо у нее есть, китайское, костяное. Бедная, она даже не догадывается, что это именно ей придется в основном убивать собак...

Энка еще не отошла после истории с магазином и теми ублюдками, что в нем сидели. В Цирке поговаривали, что где-то на окраинах, за бывшей Казанкой, в районе химического завода «Оргсинтез», есть целая банда охотников за людьми. Но это где-то далеко, а тут — вот так, без боязни, на виду у всех...

И еще — аковцы и Аслан их «крышевали». И наверняка знали, что эта троица — людоеды. Вывод? Да все просто: Аслану по барабану. Главное, чтобы на его власть не покушались.

Хал с самого начала заподозрил, что там дело не чисто. Он нам потом, когда проспался, рассказал: мол, сначала просто хотел опохмелить этих уродов до отключки, забрать все, что надо, и уйти. А когда мясо в тагане увидел, вспомнил про следы на улице и решил про­верить.

Инженер Юсупов ест быстро и неряшливо. Пяток картофелин и дикушку он уминает со скоростью мясорубки и с надеждой смотрит на Эн сквозь очки близорукими голодными глазами.

— Натали, эта... а больше нет?

Хал ругается. Ник смеется.

— Увы, Вилен, это все, что у нас было, — разводит руками девушка. — Эксо-эксо, Кэнди.

Они сидят у стены главного здания училища, украшенной большим мозаичным панно на милитаристскую тему. Внизу панно идут буквы: «КВТККУ». Это значит — Казанское Высшее Танковое Краснознаменное Командное Училище.

Когда солнце опускается к самым верхушкам деревьев, Ник понимает, что сил у него попросту не осталось. Весь день они помогали Юсупову: таскали какие-то тяжеленные канистры, ведра с маслом, огромные аккумуляторы, неподъемные бутыли с серной кислотой, весь день в носу першило от пыли, запаха солярки, едкого электролита...

Эн сдается первой. Сообщив, что Камил принес добычу и надо готовить ужин, она быстренько убегает из бокса. Хал с завистью смотрит ей вслед, вытирает грязной рукой потный лоб, оставив на нем жирную темную полосу, и уныло плетется к тягачу — Юсупов, ковыряющийся в моторе, попросил его подать со стеллажа набор го­ловок.

Ник, отмачивающий в ведре с керосином шестеренки непонятного назначения, с трудом поднимается и массирует натруженную поясницу. Поясница болит так, словно он несколько дней внаклонку проработал на стройке — был у него в жизни такой опыт.

Оглядев темный бокс, освещенный коптящими факелами, он с удивлением понимает, что Юсупов взялся за дело серьезно — на разостланных вокруг тягача ветхих брезентовых полотнищах аккуратно разложены узлы и детали, разноцветные электрические провода, напоминающие внутренности экзотического существа. Все дверцы, люки, лючки, бойницы раскрыты настежь, и МТ-ЛБ напоминает больного на операционном столе.

— Ты эта... что притащил? — слышится из открытого люка гневный голос инженера. — Головки! Чтобы болты и гайки эта... откручивать, понял? Набор целый, там, на второй полке лежит. А это — сменные насадки для отвертки: крестовые, шлицовые... Балбес!

Солидол — это такая гадость! Бр-р-р... Как повидло, только есть нельзя. Камил вон, дурачок, попробовал — бегал потом и смешно, по-собачьи, плевался.

У меня все руки в солидоле. И вся одежда. Это потому, что я целый день мазала тягач. Всякие железки и колеса. Шприцом таким большим металлическим закачивала солидол в специальные дырочки. Вилен сказал, что это специальные пресс-масленки. Хорошо хоть Ник с Халом нашли комнату с военной формой, каптерка называется. Конечно, моего размера не оказалось, но все равно: поменять одежду на чистую — это здорово.

Ребята, похоже, собираются воевать по-настоящему. При этом они ругаются, спорят. Хал и Вилен готовы друг другу в горло вцепиться. А я вот не понимаю — ну какая война? Для войны солдаты нужны, которые всё умеют. А Хал вон автомат взял и не знает, как его зарядить. Ник, конечно, в армии служил, но ведь война — это людей убивать надо. А я даже представить не могу, чтобы Ник в человека выстрелил. Он же тихий, спокойный, нерешительный. Рохля. И Юсупов тоже такой же, как мне кажется. Умный он, конечно, и знает много. Но какой из него боец? Смех один. И слезы.

Они, мужики, хорохорятся — вот мы, мол, партизанский отряд, боевая единица, Аслану надаем и вообще всё круто будет. А я почему-то всегда ополчение хоббитов вспоминаю. Вояки такие же. Хотя хоббитам-то удалось с врагами справиться, но это только потому, что у них вожди были настоящие. А мы... В общем, бежать нам надо из города.

Колонна пленных под усиленным конвоем двигается к Цирку. Позади нее устало ползет тягач, весь испещренный пулевыми отметинами. На броне сидят и лежат в разнообразных живописных позах легкораненые. Тяжелых положили в десантный отсек, там над ними колдует Цапко.

Ник, на правах командира боевой машины, расположился на носу тягача, положив на колени автомат, из которого он за время ночного боя не сделал ни единого выстрела.

«Администрация Казани» потерпела полный и окончательный разгром. Сорок девять человек убито, больше тридцати ранено, почти семьдесят сдались в плен или были захвачены силой, остальные попросту разбежались. Нападавшие тоже понесли жестокие потери — тридцать два мертвых тела лежат на травянистом склоне возле Спасской башни, а неподалеку от памятника Джалилю уже роют большую братскую могилу.

На рассвете Бабай на правах мэра города закрепил фактический успех, юридически объявив АК преступной и запрещенной организацией. Раненый навылет в руку, он сидит тут же, на передке «маталыги», и вслух рассуждает о том, что делать с пленными.

— В тюрьму их сажать? То есть кормить-поить за счет общины? Так это, едрит-трахеит, получится курорт какой-то. Похерить всё и отпустить? Где гарантия, что они обратно не возьмутся за старое, тем более что Аслана мы упустили? Да и крови кое на ком немало...

— Ты пойми! — втолковывает Нику Бабай, то и дело потирая красные от бессонницы глаза. — Всё, детство кончилось. Жизнь пошла серьезная. Никакой помощи ниоткуда мы не получили, связи даже с Усадами, Бирюлями, Лаишево нет, я уж про дальние города и поселки не говорю. Нам выживать придется самим. А раз так, то всё, всё, пойми! Никто ничего за нас не сделает. Если хочешь знать, нам государство надо обустраивать. Что ты улыбаешься? Да, государство. Маленькое Казанское...

— Ханство, — подсказал Ник.

— Нет, ну почему ханство... — Бабай смущается, вздыхает и снова потирает слезящиеся глаза. — Демократия у нас, едрит-трахеит, настоящая, народная. Ханство — это вон Аслан хотел сделать. И мы права не имеем дать ему или кому-нибудь еще второй шанс.

Где-то над Волгой кричит чайка. В темном небе горят звезды. Очередной день, первый после освобождения города от власти Аслана и АК, заканчивается.

— Да, вот именно — второй шанс. — Ник выразительно смотрит в сторону входа в Цирк. Где-то там, среди укладывающихся людей, находится и Монах. — Если уж серьезно говорить о серьезных вещах, то этот самый «Второй шанс»...

Нас выгнали. Это ужасно, это неправильно и непонятно, но это так.

Как они вопили! Я видела вокруг только искаженные злобой лица, выпученные глаза... Анна Петровна... Она раньше называла меня «доченька»... А теперь... Я никогда не забуду, как она брызгала слюной, как тыкала в меня желтым согнутым пальцем... А какие слова она выкрикивала! «Потаскуха» и «ведьма» были самыми безобидными из всех.

Нас выгнали. Всех. И Цапко. Ему, наверное, обиднее всего. Он все то время, которое прошло после пробуждения, лечил людей. Не спал ночами, делал все возможное и невозможное. И вот такая благодарность. Они все сошли с ума. Говорят, что шизофрения не заразна. Неправда. Это опасное инфекционное заболевание, такое же страшное, как чума. Монах заразил нас всех. То есть мы, те, на кого повесили всех собак, вроде бы нормальные, но на самом деле мне кажется, что где-то в наших мозгах тоже гнездится этот вирус. Рано или поздно он проявится. Но мне уже не страшно. Я не боюсь ничего, вообще ничего. Очень может быть, что Ник, Юсупов, Хал, Бабай или Цапко — или я сама! — уже заражены не выдуманным мною вирусом помешательства, а вполне реальным чумным микробом, вибрионом, палочкой, спирохетой или как там оно называется. Но мне пофиг. Я устала бояться. Хал правильно сказал: «Если всего бояться, то жить не стоит». Он не так сказал, конечно, там совсем другие слова были, но смысл именно такой. Хал вообще сильно изменился — или я просто по-другому стала его воспринимать? Он ведь на самом деле очень честный, смелый и умный. Да, да, умный, просто не всегда может выразить то, о чем думает, правильными словами. И еще у него есть душа. Странно, если бы мне год назад сказали, что у гопника есть душа, я бы долго смеялась. А теперь вижу, знаю — есть. Хал — человек, тонко чувствующий и ранимый. Он всю жизнь провел среди всяких отморозков и вынужден был прятать свое «я», чтобы не быть слабее. Это жестокие законы мира, в котором он жил, сделали его таким грубым, резким. Но если очень захотеть, можно разглядеть под маской его настоящего — человека, друга, способного отдать жизнь за тех, кто рядом.

Мы ушли из общины. Сели в тягач, Вилен, который так и не понял, что произошло, завел мотор. И мы поехали прочь от Цирка. Я посмотрела на хмурых охранников, сжимавших в руках автоматы. Никто из них не сказал нам ни одного доброго слова на прощание. А ведь если бы не мы, они сейчас всё так же были бы в рабстве у Аслана.

Темнота, плотная, вязкая, непроницаемая для звуков. Черный туман. Мрак. Мгла. И при этом — косые лучи света, падающие откуда-то из-за деревьев. Они рассекают пространство впереди на неровные сегменты, режут на куски, расчерчивая тьму узкими, ослепительными линиями.

Свет не смешивается с чернотой, не освещает, не высветляет ее, но при этом слепит глаза не хуже электросварки.

Где-то капает вода.

Ник делает несколько шагов, притормаживает. Позади слышно шарканье ног. Или это эхо его собственных шагов? Чтобы понять, нужно остановиться, прислушаться. Но останавливаться нельзя. Земля сразу начинает шевелиться, засасывать, втягивать в себя. Внизу — как будто смола, твердая, если топнуть, но мягкая и податливая, если просто стоять.

Где-то капает вода.

Самая страшная смерть — захлебнуться. Вода, источник жизни, превращается в коварного врага. Она заливает нос, рот, дыхательные пути, проникает в легкие, не дает вдохнуть, она душит, давит, убивает...

— А-а-а! — кричит Ник, выгибаясь всем телом.

Спину тут же пронзает болью. Отплевываясь, он садится и бьется головой о фляжку, которую не успевает убрать Хал, ливший воду ему на лицо.

— Ты чё, блин! — испугано кричит татарин. — Псих!

— Где... что?.. — Ник ошалело крутит мокрой головой.