Нина Водянова отмечала день своего рождения раз в четыре года. А все потому, что родилась двадцать девятого февраля. И, как ни странно, в этом виновата наследственность. Мама, бабушка и прабабушка Нины также появились на свет двадцать девятого февраля. Возможно, остальные предки женского пола тоже, но о них младшая Водянова ничего не знала. Ее бабка в своих рассказах о прошлом семьи доходила только до своей матушки. И та, по ее словам, не отмечала день рождения вовсе. А вот бабушка Нины раз в четыре года все же устраивала застолье. Но в не високосные годы просила себя не беспокоить. То есть принимала устные поздравления или открытки в качестве альтернативы, но если ей пытались преподнести что-то ценное, не брала и говорила, что не будет справлять свой день рождения. А вот ее дочь, Нинина мама, Дарья, обожала праздники. Все без исключения, будь то гражданские или церковные. Но больше всего любила именно день своего рождения. А так как формально он бывал лишь раз в четыре года, Дарья каждое двадцать девятое число любого месяца старалась отметить. По крайней мере, сколько себя Нина помнила, мать всегда так делала…

Дарья вообще очень любила веселье. Если просто кто-то в гости заходил, она сразу собирала на стол, доставала бутылочку. Она не была алкоголичкой. Неделями не употребляла спиртное совсем. Но если компания собиралась, то она уходила в суточный загул, водку пила, как воду, «лакировала» ее шампанским. В кураже пела, плясала, хулиганила по малости. Дарья и с отцом своей дочери из-за этого развелась. Тот был серьезным, правильным, стремящимся заработать для семьи. Почти все время проводил в командировках. И когда приезжал, а дома заставал гульбу или ее последствия, сразу уходил в себя и ни с кем не разговаривал, даже с маленькой дочерью. Как будто она тоже была виновата в том, что ее мать не грустила в отсутствие главы семьи…

И та на самом деле не грустила! Как и Ниночка. Муж Дарьи был на пятнадцать лет ее старше. Зануда, трезвенник и приверженец здорового питания. Когда он бывал дома, жена с дочерью вынуждены были питаться, как он, кашами и овощными супами. Если же они изъявляли желание съесть что-то острое, жареное или, не дай бог, мясное, глава семьи пускался в такие нравоучения, что весь аппетит пропадал. Для Нины и ее матери было большой радостью то, что он редко бывал дома. Когда задерживался на неделю-две, Дарья втихаря покупала курицу-гриль, и они с дочкой поедали ее на улице (в квартире нельзя, папа унюхает запах). Садились на лавочке в сквере, разворачивали нагревшуюся фольгу и начинали рвать румяную тушку на части. То, что оставалось, скармливали бездомным собакам.

Нина не любила папу, как и ее мама своего. И в этом тоже была виновата наследственность. Все женщины их рода не любили своих отцов. Мужей, впрочем, тоже. Ни мать, ни бабушка не были счастливы в браке. Прабабка тоже рассталась с супругом спустя пару лет после свадьбы и больше замуж не вышла. А вот Нинина мама сделала попытку устроить свою судьбу еще раз. Но со вторым мужем развелась быстрее, чем с первым. Он оказался запойным алкоголиком. Уж до чего Дарья любила застолья с выпивкой, а за мужем не могла угнаться. Да и не хотела!

Сейчас из всех представительниц рода были живы только Нина и ее матушка. Дарья уехала из Москвы в деревню, завела хозяйство. Прабабка умерла давным-давно, а бабушка несколько лет назад, когда Нина еще в институте училась.

Энгельс Славин родился в семье идейных марксистов-ленинистов. В современном мире немногие знали, кто это такие, разве только люди, достаточно долго прожившие в Советском Союзе. Именно в Союзе, а не в СНГ. То есть взрослые. Такие, как Энгельс, которому было пятьдесят. Молодежь же имела слабое представление не только о коммунистических учениях, но и о Марксе и Ленине. О Фридрихе Энгельсе и подавно. Например, сын Славина, Вадик, отрок девятнадцати лет, считал, что отца назвали в честь города. Он был осведомлен о том, что есть крупный населенный пункт под названием Энгельс, так как в нем проживала его прабабка. Но когда Вадик узнал, что этим именем город обязан конкретной исторической личности, он очень удивился.

Энгельс же с раннего детства знал не только биографию своего тезки, а также Ленина и Маркса, но и жизнеописание всех известных коммунистов. Отец его преподавал в политехническом институте обществоведение и марксизм-ленинизм на курсах повышения квалификации учителей. Мама – историю КПСС в том же вузе. Оба искренне верили в коммунистические идеалы. В их доме стены были увешаны портретами вождей. А в шкафах стояли ряды томов с их трудами. Причем и отец, и мать читали их. Да не потому, что надо по работе, а себе в удовольствие.

Когда началась перестройка, Славины остались без работы. Отец ушел из института сам, не желая преподавать по-иному, а матушку сократили. Энгельс взвалил на себя обязанности кормильца. Ему пришлось бросить писать диссертацию и устроиться на вторую работу. Энгельс, человек с высшим образованием, без пяти минут кандидат наук, пошел разгружать машины с коробками мороженой рыбы и банками с селедкой иваси. В их доме располагался магазин «Океан», и ему посчастливилось туда пристроиться. Именно посчастливилось, ведь с продуктами в то время было плохо. Люди давились в очередях или брали штурмом магазины. А благодаря Энгельсу в доме Славиных всегда имелись минтай, камбала и селедка.

Пока сын вкалывал, родители митинговали, бастовали, устраивали акции протеста. А возвращаясь домой после массовых мероприятий, садились писать обличительные письма, жалобы, призывы к помощи, ходатайства и прочее, прочее. Их привычный мир рушился, и Славины не могли с этим смириться. Они мечтали о том, что их внуки будут жить при коммунизме, хотя были согласны и на привычный социализм. Но только не на поганый капитализм, к которому вдруг стали стремиться первые лица государства, еще совсем недавно считавшиеся искренними марксистами-ленинистами. Многие из них у Славиных учились и казались верными своим идеалам… Предатели!

В неравных боях с системой старший Славин подорвал здоровье и умер от сердечного приступа в возрасте шестидесяти двух лет. Энгельс боялся, что мама, овдовев, быстро сдаст. Но та стала более энергичной и деятельной. Без нее не обходился ни один митинг. А еще она стала секретарем какого-то партийного блока и редактором агитационной газеты. Энгельс понимал, что мать нагружает себя, чтобы не оставалось времени на тоску по мужу, поэтому не возражал. Хотя мог бы. Ведь матушка была уже немолода, и ей не мешало бы себя поберечь.

Рома Акимин уже в восемь лет знал, кем станет, когда вырастет. И если его сверстники мечтали о карьере космонавтов, подводников, полярников, на худой конец, пожарных или милиционеров, то Ромашка грезил о работе журналиста. В этом не было бы ничего особенного, если б его отец или мать занимались чем-то подобным. Но старший Акимин имел как раз ту самую «героическую» профессию, о которой мечтали многие дети, то есть работал в уголовном розыске. Мама – в «Скорой помощи». Оба любили свое дело и гордились тем, что помогают людям. Как следствие – они постоянно пропадали на работе. Ромашка был предоставлен сам себе. После основных занятий он ходил в продленную группу, но все равно, когда возвращался домой, там еще никого не было.

За Ромашкой приглядывала по просьбе мамы соседка. Заходила каждый вечер, спрашивала, не помочь ли чем. Например, не погреть ли мальчику ужин. Мальчик отвечал отрицательно. Говорил, что уже съел все холодным, потому что так больше любит. На самом же деле он давно научился пользоваться плитой и втайне от родителей зажигал газ. А еще включал колонку, чтобы наполнить ванну и посидеть в ней после затянувшихся гуляний. И читал запретные книги, учебники по криминалистике и медицине. Родители прятали их на антресоли, чтобы любопытный ребенок не рассматривал картинки, где были обезображенные трупы или половые органы. Рано ему такое смотреть. Как бы на психике не отразилось!

Но Ромашкина психика оказалась на удивление устойчивой. Он рос нормальным ребенком, разве что для своего возраста очень развитым и самостоятельным. Опять же четко знал, кем хочет стать. В раннем возрасте, изучив книги по криминалистике и медицине, Рома твердо уяснил, что по стопам родителей идти не хочет. А желает посвятить себя творчеству. Рома любил читать. И книги, и журналы, и газеты. Больше, конечно, книги, но стать, к примеру, писателем мальчик не мечтал. Во-первых, он считал, что ему, непоседе, не хватит терпения для написания большого произведения. А во-вторых, выдуманные истории хоть и были очень увлекательными, не так цепляли Рому, как реальные. Он обожал читать статьи на злободневные темы, не всегда до конца понимая те проблемы, о которых писали. Но ему нравилась смелость журналистов, хлесткие слова, употребляемые ими, разносторонность их знаний. А еще их причастность к тайне и способность раскрыть ее тысячам людей. Особенно это касалось ставших очень популярными на стыке восьмидесятых и девяностых материалов про инопланетян, экстрасенсов, Атлантиду. Рома представлял себя на месте авторов и думал о том, как им интересно работать над статьями, почти фантастическими, но все же правдивыми. Тогда он по наивности не понимал, что журналисты не всегда верят в то, о чем пишут, и представлял себя на месте одного из них.

Статьи в газеты Рома Акимин начал писать, еще будучи учеником средней школы. Их иногда печатали. А те, которые не принимали, он размножал на ксероксе и либо расклеивал по столбам, либо раздавал одноклассникам. Он ощущал потребность донести свои мысли до масс. Рома был идеалистом в те годы. Да и в двадцать, двадцать пять им оставался. Но к тридцати поумнел. Вернее, устал. Роме нравилась фраза из книги Фазиля Искандера: «Когда человек устает бороться, он делает вид, что поумнел!» – и применил ее к себе.

Ему надоело быть донкихотом от журналистики. Тем более что бороться ему приходилось не с ветряными мельницами, а с системой. А это было опасно. Акимину постоянно угрожали. Один раз серьезно избили, и он провалялся в больнице три недели. Но «поумнел» Рома не после этого, позже. Когда, несмотря на все его старания (он объявил настоящую войну одному взяточнику – крупному чиновнику из мэрии), ничегошеньки не изменилось. Чинушу не только не посадили, а еще и повысили.

Нина сидела в кухне и держала в ледяных руках кружку с горячим чаем. Ее сотрясала дрожь, и сделать глоток, чтобы не стукнуться зубами о фарфор, не получалось. Боясь испортить эмаль, Нина поставила чашку на стол. Встала, включила все конфорки на газовой плите и стала греть руки над огнем.

Пальцы потеплели, но дрожь не прошла. Нина поняла, что ее колотит не от холода, а от нервного перенапряжения. Отойдя от плиты, она открыла холодильник, достала бутылочку с настойкой пустырника, накапала в стакан, выпила.

Обычно Нину отпускало через несколько секунд. Приняв успокоительное, она ощущала, как по телу разливается тепло, затем наступал покой. На сей раз этого не произошло. Слишком велик был стресс! Наткнуться на умирающего, упасть в обморок после его прикосновения, очнуться от карканья ворона, сидящего на груди, – уже этого достаточно, чтобы оказаться на грани нервного срыва. А Нине потом еще пришлось около часа беседовать с оперативником, который разговаривал с ней так, будто она подозревается в убийстве. Что она ему говорила, сейчас вспомнить не могла. Ему, а еще мужчине, прибежавшему на ее зов. Он помог ей подняться на ноги, отряхнул, усадил в свою машину, вызвал полицию и, пока бригада добиралась до места, вел с Ниной беседу. Она поддерживала разговор, а у самой в голове носились странные мысли и обрывки образов. Этот стремительный круговорот вызывал тошноту. Как будто Нина сидела на карусели, которая вращалась с бешеной скоростью…

Когда начался допрос, она немного пришла в себя. То есть карусель замедлила свое движение, но не настолько, чтобы Нина могла воспринимать действительность нормально.

Когда оперативник ушел, а разговаривал он с Водяновой у нее дома, она и вскипятила чай, чтобы согреться.

Радик Радовский ненавидел своего отца.

Не всегда, а лишь последние два года. Раньше Радик его обожал. Он восхищался отцом и мечтал стать на него похожим. Только не внешне. Папаша был маленьким, плюгавым, рано поседевшим мужиком. В сорок он выглядел если не на шестьдесят, то на пятьдесят пять точно. Отец редко стригся, не брил бороду, одевался странно. То есть носил то, что ему удобно. Например, пиджак на размер больше, чтоб движения не стеснял, и короткие штаны. Говорил, не люблю, когда по земле волочатся, грязь собирают.

А вот Радик был пижоном. Ему нравилось одеваться красиво. Не модно, а стильно и оригинально. Даже в юности он отличался от сверстников своим нестандартным гардеробом. А все потому, что ту безликую одежду, которую ему покупали, Радик собственными руками переделывал. Перекрашивал, перекраивал, нашивал детали. Предпочитал вещи однотонные, черные или темно-синие. Его сверстники носили джинсы, яркие майки, мотоциклетные куртки, а он предпочитал брюки, рубашки с воротниками-стоичками, пиджаки или плащи. Волосы Радик гладко зачесывал назад и втайне от всех подкрашивал басмой (они были темными, но летом могли выгореть до золотисто-каштановых). Так как кожа его всегда оставалась бледной, в школе Радика дразнили Дракулой. Ему это прозвище очень нравилось. Жаль, в институте оно не прижилось. Хотя Радовский стиля не менял, он стал еще мрачнее и утонченнее. К тому же он всем сокурсникам напоминал о своем школьном прозвище, но ребята упорно называли его Клопом. Как сказал однажды один его одногруппник: ты, Радовский, такой же мелкий, черный и противный. И если второй и последний эпитеты Радика не тронули совершенно, то первый задел очень сильно. Все же он пошел в отца! Не дорос даже до метра семидесяти и костью был узок. Да еще спорт не любил. Поэтому одежду носил подросткового размера. А чтобы казаться хоть чуточку фигуристее, вшивал в пиджаки подплечники.

Радик учился на психолога, но с людьми ладил плохо. Мнил себя самым умным и не считал нужным это скрывать. Его не любили, девушки в том числе. Но в этом, как считал Радик, тоже наследственность сыграла свою роль. Только теперь со стороны матери Надежды.

Характером он пошел в нее. Да еще глазами, которые, как известно, зеркало души. У отца были темно-карие, живые, яркие. Если б не кошмарно косматые седые брови, угрюмо нависающие над ними, они считались бы красивыми. У матери же глаза бледно-голубые, выпуклые. Такие называют рыбьими. Обычно они были пустыми, ничего не выражающими, но иногда в них зажигался огонек презрения ко всем, в том числе к мужу. Единственному мужчине, изъявившему желание взять Надю в жены. Она, конечно, пошла за него, чтоб избавиться от ярлыка «старая дева», но не смогла супруга не то что полюбить – даже уважать.