День первый

Старший следователь Митрофан Васильевич Голушко ненавидел сало. Ему не нравилось в нем все: вкус, вид, запах, даже звучание этого слова казалось ему отталкивающим. Еще он терпеть не мог вареники, не пил горилку, не ел борщ, а что такое галушки, представлял весьма отдаленно. Но, несмотря на это, все его коллеги были уверены в том, что старший следователь Голушко ни дня не может прожить без сала и прочих хохляцких радостей. И сколько бы он ни пытался доказать сослуживцам, что жиру убитой свиньи предпочитает сыр, а горилке квас, никто ему не верил. Именно поэтому на всех сабантуях, кои в следственном отделе проводились не реже одного раза в месяц, Митрофана сажали рядом с тарелкой «хохляцкого хлеба», а напротив него ставили «Немировскую перцовку». Всем казалось, что человек с такой фамилией и внешностью просто обязан квасить «ридну горилку», закусывая ее шматом сала…

Пожалуй, именно внешность сослужила Митрофану плохую службу, ведь были в их отделе и другие «ко», был майор Ткаченко, лейтенант Михеенко, но тех не держали за «салолюбов», потому что оба имели вполне ординарные среднерусские лица, зато Голушко выглядел точно как казак с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»: лысый, как коленка, краснолицый, с вислыми усами (сколько он ни пытался их подкручивать, они все равно опускались к подбородку) и толстыми лоснящимися щеками. К тому же был он высок, мясист, большерук, а из-под его брючного ремня вываливалось круглое пивное брюхо.

Фамилия старшему следователю досталось от отца, а внешность, наверное, от анонимной матери (потому что Митрофан маму ни разу не видел, а его папаша Василий Дмитрич ее плохо помнил). Лучше бы было наоборот, так как его батя в свои шестьдесят восемь был строен, гладок, симпатичен, имел вполне приличный чуб и еще различимые кубики на животе. И это притом, что старший Голушко всю жизнь пил, курил, переедал, спал с кем ни попадя (из-за чего неоднократно лечился у врача-венеролога), играл в азартные игры (за это пришлось даже посидеть), дрался. Короче, не щадил ни душу, ни печень. И каков результат? Василий выглядит, как английский аристократ в десятом колене, а непьющий, некурящий Митрофан похож на заправского алконавта с глухого украинского хутора! Обиднее всего, что Василий нисколько не заботится ни о фигуре, ни о здоровье: может выдуть пять бутылок «Балтики» за раз, слопать блюдо с шашлыком, уговорить вечерком коробку конфет, но у него кубики на животе и давление, как у космонавта, а у сына пивное брюхо и гипертония!

Нет, жаль, что Митрофан пошел не в отца, очень жаль!

Это была самая сложная, самая изматывающая, самая паскудная ночь за всю ее карьеру! Сначала она приняла старого армянина с молодецким здоровьем: за два часа он умудрился «оправдать затраты» четырежды, потом юнца, нажравшегося «Виагры», но даже после нее недееспособного, затем местного политика – своего постоянного клиента, который любил, чтобы его наряжали школьницей и шлепали по попе. Ближе к утру к ним в бордель завалились два пьяных немца, один выбрал ее, Марго, второй толстую Венеру, но так как они оба были не способны на постельные подвиги по причине полной невменяемости, пришлось развлекать их русскими народными песнями и плясками. Марго пела, а Венера плясала, тряся своими складками на животе…

Отбыли немцы только в половине третьего, когда все девочки уже разъехались по домам, а Мадам удалилась в свой флигелек, оставив бордель на охранника Сашку. Затолкав пьяных бюргеров в такси, усталые Марго с Венерой вернулись в дом, попили чаю в компании с Сашкой, сполоснулись, после чего Венера загрузилась в свой джип «Гранд-Чероки» (в других машинах она не помещалась) и отбыла к себе, а вконец измотанная Марго прилегла на кровать, на которой не так давно ублажала своих клиентов, для того, чтобы немного отдохнуть.

«Подремлю чуточку, – сказала она себе перед тем, как погрузиться в сон, – всего полчасика, а потом поеду домой…».

Проснулась Марго через четыре часа, когда утро было в самом разгаре. В этом, конечно, не было ничего страшного, просто на сегодня у нее было запланировано одно мероприятие, а именно, поход на рынок за настоем из ромашки, который лучше всяких импортных кремов помогал бороться с веснушками. Бабка, которая этим настоем торговала, приходила на базар к самому открытию, поэтому Марго, проснувшаяся в восемь тридцать, купить его никак не успевала, ведь желающих избавиться от конопушек было великое множество, и отвар расхватывали вмиг.

Марго встала с кровати, подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела свое лицо: не появились ли предательские рыжинки на гладких щечках, но нет, пока они оставались безупречно розовыми. Лицо было безупречным, гладким и красивым! Какое счастье, что она находится в том возрасте, когда бессонные ночи не оставляют на коже следов. А вот лет через пять придется покупать не только отвары от веснушек, но и от морщин, и от мешков под глазами, и от отеков… Но, как говорится, не будем о грустном! Сейчас у нее нет поводов для беспокойства: лицо настолько хорошо, что его хоть сейчас помещай на обложку журнала… Или на икону. Да, Марго многие говорили, что у нее иконописное лицо: тонкое, одухотворенное, с большими глазами, изящным носом, красивым маленьким ртом. Увидев такой лик, никто не сказал бы, что он принадлежит проститутке, скорее монахине. Или богине. Или святой.

Базиль отпрыгнул к забору, чтоб не угодить под колеса бешено мчавшегося в сторону шоссе желтого «Фольксвагена». Он хотел выматериться вслед уносящемуся авто, но только буркнул раздраженно «Смотри, куда едешь», а все потому, что за рулем сидела прехорошенькая дамочка. Любого мужика он мог обругать трех-четырех-пятиэтажным, а женщину нет – к женщинам он относился очень трепетно.

Базиль присел на каменный выступ церковного забора, чтобы отдохнуть и полюбоваться своим новым приобретением – роскошным кашемировым шарфом, который он только что купил в комиссионке своей приятельницы Аделаида Бруновны Кунц. Шарф был не только красивым, теплым, стопроцентно английским, но еще и новым: глупые иностранцы забраковали его только потому, что на конце был небольшой непрокрас. Подумаешь, пятнышко, спрячешь его под воротник – и не видно!

Базиль приложил нежный кашемир к шее – красота! Ни одна зима не страшна. Теперь оставалось решить: себе оставить эту роскошь или сыну подарить. С одной стороны, отпрыск ничего не понимает в хороших вещах – носит всякое барахло, а на шею в мороз наматывает какую-то синтетическую тряпку, поэтому не оценит, но с другой, мальчишка так часто простужался, что ангина стала его вечной зимней спутницей, и ему кашемир принес бы больше пользы… Раз так, значит, пусть носит! Себе Базиль у Аделаиды еще что-нибудь фирменное присмотрит, а сын такую вещь ни за что не купит – он приобретает свое барахло исключительно на оптовом рынке, где продают только подвальный ширпотреб, а за кашемир выдают распашоночную байку…

Эх, сына, сына! Не в отца ты пошел, не в отца…

Это и хорошо, и плохо. Только если и плохо, Базиль все равно своего мальчика не променяет ни на какого другого. Он любит его, своего несовременного, доброго, не по годам и профессии романтичного Митеньку, так не похожего на него, Базиля.

Желтый «Фольксваген» вкатил на стоянку «Экзотика» на такой бешеной скорости, что гуляющие по асфальту голуби едва успели отлететь. Из кабины тут же показалась взлохмаченная голова Марго, затем и она сама – девушка буквально вывалилась наружу, бухнувшись в ноги проходящей мимо Мадам.

– Милочка, что с тобой? Ты не заболела? – Участливо заговорила та, поднимая Марго с асфальта.

– Афа…Афа-фа-фа, – невразумительно забормотала Марго, стуча зубами. – Афа!

– Ты пытаешься лаять или говорить об Афродите?

– Афа… Афа-фа умерла!

Митрофан вернулся домой в восьмом часу вечера. Он был измотан, голоден, зол. И если с усталостью можно побороться, приняв контрастный душ, а с голодом справиться при помощи отцовского рассольника, то злость невозможно было заглушить ничем!

Рванув с плеч ветровку, Митрофан прошествовал на кухню. Окатив руки под краном, он взял кастрюлю с еще теплым супом и начал хлебать его, не отходя от плиты, черпая густой рассольник половником. К черту ложки, тарелки, салфетки! К черту все!

Наевшись, Митрофан плюхнулся на табурет в углу кухни, бросил на подоконник папку с делом (до этого он держал ее подмышкой), прислонился затылком к холодной стене. Успокоиться, надо успокоиться, иначе давление подскочит до ста восьмидесяти, и завтра он не сможет встать с кровати… Хм… А это, пожалуй, наилучший выход… Заболеть, чтоб это поганое дело взял кто-нибудь другой! Чтобы кто-то, а не старший следователь Голушко, рылся в грязном проституточном белье! Заболеть, а выздороветь только тогда, когда убийца двуликой красотки будет найден…

Но Митрофан знал, что никогда так не сделает – никогда не спихнет на другого начатое дело. И даже если завтра его давление зашкалит за сто восемьдесят, он все равно пойдет (поползет) на работу и будет разбираться в этом поганом деле!

Митрофан покосился на папку, раздумывая, почитать материалы или нет, но решил, что не стоит – он и так знал

все

, что там имелось. И это

все

было даже хуже, чем они с Лехой предполагали.

День третий

Рабочий четверг старшего следователя Голушко начался с дежавю.

Он завтракал в своем кабинете, когда дверь приоткрылась, и в проеме показалась раскрасневшаяся от быстрого бега физиономия Лехи Смирнова.

– Сало ешь? – задал он до боли знакомый вопрос.

– Сыр. Я не ем сало, сколько раз повто…

Положив трубку, Базиль начал быстро одеваться. Джинсы, свитер, носки, шейный платок… Нет, в этом он был вчера, так нельзя! Обеспеченный мужчина должен иметь несколько туалетов… Черт, черт, черт! Где взять второй комплект приличной одежонки? У Мити в шкафу посмотреть? Нет, пожалуй, там он не найдет ничего подходящего ни по размеру, ни по стилю… Опять к Аделаиде бежать? Времени нет, да и денег осталось только на хозяйство… Ладно, обойдемся собственными ресурсами! Джинсы можно оставить вчерашние, платок снять вовсе, а вместо свитера надеть шелковую рубашку от «Армани» – была в его гардеробе такая роскошь, но, так как покупал он ее все в том же секонд-хэнде, на ее манжете было ничем не выводимое пятно. Обычно он носил ее, завернув рукава до локтя, но сегодня было прохладно, и Базиль боялся, что его неправильно поймут… Скажут, во, дурак, вырядился! Мало того, что вместо свитера рубашку нацепил, так еще рукава закатал!

Ну и фиг с ними! – решил Базиль, облачаясь в итальянскую рубаху. – Пусть думают, что хотят! Главное, чтобы Милка правильно поняла, а ей он скажет, что начал приучать организм к холоду, потому что зимой намеревается заняться моржеванием.

Наскоро причесавшись, обрызгав себя «Эгоистом», он выбежал из квартиры.

На сей раз он решил добираться до старого города не пешим ходом, а на автобусе. На его счастье, нужная маршрутка подошла довольно быстро, так что к «Экзотику» он подкатил меньше чем через полчаса.

Ворота, как и вчера, были закрыты, но теперь Базиль знал, что надо сделать, чтобы тебя впустили.

Рабочий день близился к концу. Митрофан восседал за своим столом, тупо глядя на неподписанный ордер. С обеда до вечера он гонялся за Слоновым, но так и не смог с ним встретиться. Голушко к нему в приемную – Слонов в мэрию, Голушко в мэрию, Слонов уже отчалил в суд, Митрофан туда, Элефант назад. Так целый день в «кошки-мышки» проиграли, вместо того, чтобы работать. Ладно еще секретарша Леночка сжалилась над страшим следователем – соединила его с прокурором, и Митрофан смог с ним поговорить по телефону. Из разговора стало ясно, что Слонов ускользал от Голушко не специально, у него действительно была масса дел, и ордер он подпишет завтра прямо с утра. Выходит, зря Митрофан его костерил! Жаль только, что день потрачен впустую…

Голушко глянул на часы – уже половина шестого, а Леха еще не вернулся из похода в городской сервис-центр компании «Билайн» – именно ее абонентом была покойная Валентина Талаева. Долгонько он ходит, уж не зарулил ли по дороге в пивнушку? Старший опер себе иногда это позволял, оправдываясь тем, что от беготни у него разболелась голова, а таблетки запивать он привык светлым «Макарием».

Стоило Митрофану вспомнить о Смирнове, как дверь кабинета распахнулась, и в кабинет ввалился Леха собственной персоной.

– Вот говорят, вспомни дурака, он и появится, – прокомментировал его появление Митрофан.

– Сам дурак, – буркнул Леха и сел напротив, оседлав стул. – Но я тоже хорош…

Траурный платок Марго сделала из рукава черного кружевного пеньюара. Натянула темно-синие джинсы и футболку цвета «мокрый асфальт» – более подходящего одеяния найти не удалось.

Перед тем как выйти из комнаты, она выглянула в окно. Первое, что увидела, это гроб, стоящий на круглом столе с гнутыми ножками (красное дерево, серебро, инкрустация, ХVIII век). В нем лежала мертвая Афродита, закутанная в белоснежный саван. У изголовья стояли цветы: белые хризантемы, ее любимые. Чуть в отдалении старинная икона, принесенная Багирой (ее она стащила из отчего дома, перед тем как сбежать), свечи, опущенные в стаканы с пшеном, большая фотография покойной. Вокруг гроба сидели девочки. Пришли пока не все, только трое: Багира, Далила, Жизель. Запаздывали Мамба, Ева и Катя. Первой было долго добираться, у второй приболел ребенок, третья училась в университете на вечернем отделении…

Марго задернула драпировку, поправила платок, вышла.

Спускаясь по лестнице, она разглядывала лица девочек: непривычно скорбные, застывшие, постаревшие… Она никогда не замечала, что горе настолько состаривает даже самые молодые лица. Вот взять, например, Далилу. Обычно она веселая, озорная, улыбающаяся во весь рот, от этого юная, свежая, но сейчас без ямочек на щеках, без хитро прищуренных глаз, вздернутого носика, она уже не казалась такой юной. Тридцать с хорошим хвостиком, именно столько дала бы ей Марго. Жизель и вовсе походила на старуху. Умело накрашенную, загримированную, подтянутую в клинике тетку. Только сейчас Марго обратила внимание на то, что у Жизели глубокие скорбные складки у рта. Через пяток лет они станут еще глубже, и лицо приобретет бульдожье выражение…

– Вот и Маргоша! – воскликнула Мадам, увидев девушку на лестнице. – Девочки, помогите ей спуститься…