Лариса Белозерова отперла дверь квартиры старым теткиным ключом и вошла внутрь. Длинный коридор был привычно темен, только в его конце слабо светилось оконце ванной, дверь в которую снес кто-то из последних жильцов коммуналки.

Лара сбросила с плеча сумку, разулась. Но, ступив на пол голыми ногами (капроновые колготки не считаются), почувствовала под ступнями песок, нанесенный подошвами прошеных и непрошеных гостей этой квартиры, за которыми некому было убрать. Пришлось обуться. И идти через длинный коридор на высоченных каблуках, от которых Лара так мечтала избавиться.

Доковыляв до ванной, она нашла на батарее тряпку, намочила ее и вернулась к входной двери. Кряхтя, Лара наклонилась и принялась мыть пол. Когда от песка не осталось и следа, она с наслаждением скинула туфли и прошлепала по еще влажному паркету к туалету, чтобы швырнуть в ведро тряпку. Но ведра там не оказалось. Как и унитаза. Вместо него на полу стоял пластиковый таз, к огромному облегчению Лары, без следов чьего-нибудь облегчения. Туда она тряпку и кинула. Потом сполоснула руки, стянула колготки и, сев на край облупившейся ванны, сунула под водяную струю ноющие ноги.

– Хорошо, – прошептала Лара, ощутив приятное покалывание в пальцах.

Пока истомившиеся в тисках модельных туфель ноги отходили, Лара осматривалась. Как и следовало ожидать, ванная комната представляла собой жалкое зрелище. На стенах вздутая краска, на потолке черная штукатурка, трубы текут, раковина в трещинах, а по загаженному полу неспешно прогуливаются гигантские прусаки, не боясь ни света, ни человеческого присутствия.

Камеру Славик одолжил без долгих уговоров. И даже показал, как ею пользоваться. Лара, вернувшись от него, быстро отсняла все, что собиралась. Получилось у нее не очень, сразу было видно, что работал непрофессионал, но ей хотелось добиться именно такого результата. Чтоб некоторые части фильма смотрелись так, будто это кадры домашнего видео (как в фильме «Ведьма из Блэра», словно снятом на любительскую камеру).

Когда одно дело было сделано, Лара взялась за другое. Отыскала адрес Кузнецовых, узнала в справочной их номер, позвонила. Трубку взял глава семьи – дядя Вася. Когда Лара отселяла Кузнецовых, тому было шестьдесят пять, сейчас же семьдесят с хвостиком, но голос его был бодр и звонок. Узнав, с кем разговаривает, дядя Вася стал вываливать на Лару новости. У жены катаракта, у него давление, сын уехал за границу, дочь развелась, внучка в институт поступила, кошка принесла пятерых котят, а топить их некому. Посвятив бывшую соседку во все семейные дела, он сразу отсоединился. Пришлось перезванивать. А потом спешно одеваться и вызывать такси, чтобы успеть встретиться с Кузнецовыми сразу после бабкиного сериала «Нежный яд» и до того, как начнутся дяди-Васины «Улицы разбитых фонарей».

Не видела Лара старика Кузнецова семь лет. С тех пор, как отселила. Тогда он был пузатым, краснощеким, белобородым дедом. Она еще помнила его упитанным, черноусым, румяным мужиком, любителем женщин и дешевого портвейна. Ох и получал он за пьянки и амуры с коллегами от своей худой, желчной супруги Александры! А как она бушевала, когда он чуть не ушел от нее к тете Иве. Всех соседей на уши подняла, жалобы настрочила и в партком, и в профсоюз, и в ЖЭК, и участковому и мужика своего отстояла!

Сейчас дядя Вася предстал перед Ларой в третьем образе. Кузнецов, что называется, кардинально сменил имидж. Он гладко выбрился, коротко подстригся, похудел, перестал пить, из-за чего с его лица исчезла всегдашняя краснота и одутловатость. Тетка Шура же почти не изменилась. Разве что стала еще худее и желтее, а так – будто законсервировалась. Энергичная старушенция с жидким пучком на макушке, она и в пятьдесят, и в шестьдесят выглядела на семьдесят, теперь же, в семьдесят, выглядела точно так же.

– Ну и чего явилась? – ворчливо спросила баба Шура, встретив Лару в прихожей. Поздороваться с гостьей она не посчитала нужным. – Семь лет молчком, даже не полюбопытствовала, как квартира, которую ты нам подсуропила, нравится или нет, а тут вдруг явилась…

На обратном пути к дому (жила она в их с мужем квартире, он поступил по-джентльменски: ушел и жилплощадь оставил) Лариса размышляла. Ей подумалось вдруг, что вся эта идея с заменой старой кладки на новую была затеяна именно для того, чтобы в нише труп спрятать. Вынести его из дома не смогли, вот и «замуровали». Кто именно, по-прежнему оставалось загадкой. Не старуха же Берг! Убить она, конечно, могла, духу бы у нее хватило, но сложить кирпичную стену вряд ли. Значит, «кожаного» лишил жизни кто-то другой. Очевидно, тот, кто находился в квартире помимо Графини: либо Семакин, либо Коцман, либо Свирский. Этот вывод Лару расстроил. Все трое сейчас если и живы, то недееспособны. Котя в психбольнице, Андромедыча хватил удар, а в Борисе Абрамовиче еще пять лет назад (именно тогда Лара его отселила) душа чудом держалась – племянник его из комнаты на руках выносил, – не может быть, чтоб Коцман до сих пор был жив. А коль и Эллина Берг преставилась, то узнать, кому она в тот день велела прибрать со стола, теперь не представляется возможным. Значит, следствие зашло в тупик!

«А вдруг она жива? – с надеждой подумала Лара. – Некоторые доживают и до ста. И она была очень крепкой старухой, когда я ее отселяла…»

Доехав до дома и поднявшись в квартиру, Лариса села за компьютер. В нем хранились координаты всех жильцов старой коммуналки. Был тут и адрес Эллины Берг. Лара вывела его на экран и стала звонить в справочную, чтобы узнать номер телефона. Но оператор ей ничем не помог, сказав, что данная квартира не телефонизирована. Сие известие Лару обнадежило. Отсутствие телефона могло означать, что Эллина Берг все еще там проживает. Старуха так ненавидела технический прогресс, что отказаться от телефона было абсолютно в ее стиле! А вот если бы туда въехал кто-то другой, он обязательно бы…

«Хотя нет, не обязательно, – тут же поправила себя Лара, – ведь сейчас у всех, даже древних стариков, есть мобильники… Да и автоматы на каждом углу стоят…»

Лариса выключила компьютер и заспешила к двери. Она решила съездить по адресу Эллины. Конечно, можно было не срываться, а сделать несколько звонков, чтобы узнать, кто сейчас прописан в старухиной квартире, но в этом случае пришлось бы некоторое время ждать ответа, а ждать Лара не любила.

– Что с ней? – спросила Лара у приехавшего по вызову доктора. Он бегло осмотрел больную и принялся рыться в своем чемоданчике в поисках шприца.

– Инсульт, – констатировал он. – Судя по изменившемуся цвету лица, кровоизлияние…

– Это которое при гипертонии бывает?

– Не только. Еще при тромбозе, атеросклерозе, травмах черепа. Нередко возникает при сильном волнении и напряжении, – устало объяснил врач. – Вспомните, например, Брюса Ли. Он, здоровый молодой мужчина, умер как раз от кровоизлияния. Перенапрягся. А уж таким древним старухам, как ваша бабушка, достаточно немного понервничать, и все…

– Все? – переспросила Лара испуганно. – То есть она не выживет?

Утро следующего дня Лара начала с телефонного звонка.

– Катерина Петровна, здравствуйте, – сказала она, услышав голос своей бывшей учительницы немецкого языка. – Вы не могли бы мне помочь?

– Лариса, ты? – зачем-то спросила Катерина Петровна: она прекрасно помнила всех своих учеников и каким-то непостижимым образом узнавала их по голосу. – Здравствуй, дорогая. Что ты хотела?

– Мне нужно перевести статью из немецкой газеты…

– А сама?

Отец Эллины Берг не имел графского титула. Александром Бергом он тоже был не от рождения. Мойша Беркович – вот как звали отца Эллины. Выходец из одесского гетто, сын старьевщика, еврей-выкрест, в жилах которого текла отнюдь не голубая кровь, разбогател уже в зрелом возрасте. А до этого был обычным мелким служащим, получающим скудное жалованье. Но благодаря своей бережливости он выкраивал деньги на покупку акций железнодорожных и судоходных компаний, свято веря в то, что когда-нибудь они сделают его богатым. Каждый месяц из года в год он покупал по одной, по две акции и складывал их в шкатулку, чтобы в день своего сорокалетия (почему именно сорокалетия, он сам точно не знал, просто так решил когда-то) их продать. А на вырученные деньги открыть свою лавку…

Но все произошло несколько иначе.

Когда Мойше исполнилось тридцать девять, грянул биржевой кризис. Десятки компаний разорились, многие едва удержались на плаву. Естественно, их акции либо просто превратились в ненужные бумажки, либо обесценились. Вот эти, обесцененные, Мойша и купил, продав часть своих, подскочивших в цене чуть ли не вдесятеро. А через год, когда рынок стабилизировался, он оказался совладельцем нескольких весьма прибыльных фирм и одного прииска. Теперь, продай он акции, можно было открыть сразу две лавки. Но Мойша решил обождать. И не зря! Еще через два года он полностью выкупил прииск, а надобность в открытии каких-то там лавчонок отпала сама собой. Мойша стал богачом.

Два года он просто наслаждался своим новым положением. Но когда ему исполнилось сорок пять, всерьез задумался о семье, а главное – о наследниках. Очень хотелось иметь детей. Мальчика и девочку. Марка и Эсфирь. Оставалось найти достойную женщину, годящуюся на роль жены и матери, и вести ее под венец.

Но оказалось, что достойную найти не так просто. Мойше нужна была невинная еврейская девушка из хорошей семьи, с покладистым нравом, приятной внешностью и отменным здоровьем. Вроде бы ничего особенного в этих требованиях не было, но как-то так получалось, что барышни, с которыми его знакомили, всем условиям одновременно не отвечали. Если красивая, то легкомысленная, если здоровая, то похожа на лошадь, если родители при деньгах, то капризуля и ломака… Ну и так далее!

В Москву отец и дочь Берг переехали, когда Фирочке исполнился год. Мойша-Александр купил роскошные хоромы в центре столицы (четырехкомнатную квартиру с каминной залой) для жилья и снял целый этаж административного здания под свою новую контору. Несмотря на довольно преклонный возраст, Мойша не собирался отходить от дел. Во-первых, сидеть дома ему было просто скучно, а во-вторых, у Александра Берга была цель – влиться в ряды деловой элиты Москвы, чтобы его Фирочка, когда ей пора будет выходить в свет, имела возможность блистать в высшем обществе: ходить на губернаторские балы, выезжать за город в компании золотой молодежи, посещать суаре в аристократических домах. Его Фирочка достойна самой беззаботной жизни и самого завидного жениха! Не только богатого, но и титулованного. Мойше очень хотелось, чтоб его дочь вышла замуж за какого-нибудь графа. Можно, конечно, и за князя. Или барона. Но за графа все-таки лучше, ибо этот титул Мойше почему-то казался самым благозвучным и для Фирочки наиболее подходящим.

Миновало еще полгода. Финансовые дела Александра Берга прекрасно ладились, но пробиться в высший свет ему не удавалось. Смена имени, фамилии и национальности (Мойша уверял всех, что он немец) не помогла. Никто не воспринимал его так, как ему бы хотелось. Для всех он так и оставался евреем-выкрестом, жидом-выскочкой с тугим кошельком, которого в знатным домах если и принимали, то редко, к тому же без всякого почтения.

Беркович очень из-за этого страдал. Поэтому с таким восторгом встретил революцию. Как же, как же, монархия пала, мир титулованных особ поколеблен, аристократы уже не в почете, а коли так, у его Фирочки будут те же права, что и у княжеских и графских дочек. Да только ошибся Мойша в своих прогнозах! В скором времени прав лишились не только князья да графья, а все более-менее обеспеченные люди. Но не это самое страшное. Главное, весь привычный мир рухнул. Все изменилось, даже Москва! Была радостной и праздничной, стала опасной и суровой. Особенно пугающе она выглядела вечерами: когда на улицах не горели фонари, а по тротуарам, гулко топоча сапогами, носились суровые солдаты с оружием. Из дома было страшно выйти. Но и дома никому не было покоя. Пьяные революционеры врывались в богатые дома и устраивали погромы. Ладно бы грабили, так нет – крушили антикварную мебель, били фарфор, вспарывали картины…

Оставаться в Москве стало опасно. Но и в других городах (и даже селах) бывшей царской России обстановка была не лучше, поэтому Мойша по примеру многих решил ехать за границу. Там спокойно, мирно, вольготно, там у него есть деньги – не очень много, но хватит, чтобы переждать смуту. В то, что Российская империя перестала существовать навсегда, он не верил.

Собрав уцелевшие ценности, Александр и Эллина Берг (на руках у няньки Марьи) отправились в Брест, чтобы пересечь границу с Польшей, а потом двинуться дальше и осесть во Франции.

В Москву Марья и Эллина вернулись спустя десять дней. После похорон Алекса Берга двое суток они жили на вокзале, ждали поезда, на котором можно уехать. Но так как те ходили крайне редко, а желающих покинуть город было огромное количество, то занять места удавалось только самым наглым или сильным. Марья, будь она одна, забралась бы в вагон без особых проблем, но у нее на руках была воспитанница, поэтому ей пришлось пропустить три поезда. Но уж в четвертый она забралась одной из первых и заняла самое удобное место.

…Когда Марья отперла дверь своим ключом и внесла Эллину в квартиру, где прожила вместе с Бергами больше полугода, то так и ахнула. В ней уже кто-то обитал! Новых жильцов в тот момент в квартире не было, но следы их пребывания присутствовали: в шкафу висели чужие вещи, на кровати лежало лоскутное одеяло (у Бергов отродясь такого не водилось), в ванной сушились подштанники, а на кухонном столе громоздились немытые алюминиевые миски. Марья хотела было спуститься в дворницкую, чтобы обо всем разузнать у дворника Федюньки, с которым у нее были шуры-муры, но пора было укладывать Эллину. Да и самой Марье не мешало отдохнуть. Дорога ее вымотала до предела!

Марья, качая плачущую девочку, прошла в ту комнату, которая была когда-то детской, но там не оказалось ни одного предмета мебели, только в углу лежал скрученный в рулон ковер. Пришлось укладывать малышку в каминной зале на диване. Сама Марья за неимением еще одного спального места улеглась на полу. Свернулась калачиком, положила под голову свою котомку и моментально уснула.

В объятиях Морфея женщина пробыла недолго. Из них ее вырвал грозный мужской возглас: «Ты кто такая? И как сюда попала?»

Марья с трудом разлепила тяжелые веки и увидела перед собой высокого молодого мужчину в кожанке, подпоясанной широким армейским ремнем с кобурой. У него было породистое лицо с холодными голубыми глазами и жестким ртом.

Шло время. Марья воспитывала Эллину как родную дочь, но не скрывала от нее правды. «Какая я тебе мама? – смеялась она, когда девочка, научившись говорить первое «ма-а», обращалась к Марье. – Я тебе няня… Повторяй, детка, ня-ня!» Детка повторяла. Когда же стала хоть что-то понимать, нянька объяснила ей, что ее папа и мама умерли, и показала ей единственную сохранившуюся фотографию Александра Берга. А еще она рассказала Эллине, что когда-то вся квартира принадлежала ее семье, и тот дядя, что живет с ними под одной крышей, ей не родственник, а всего лишь сосед.

Кстати, о соседе. Звали его Андреем Альбертовичем Ярским, и он работал в ВЧК. Марья его как человека терпеть не могла и немного побаивалась. Но о другом соседе не мечтала, поскольку Ярский в этом смысле ее устраивал, как никто, – он практически все время проводил на работе. Еще Андрей Альбертович помог Марье оформить над Эллиной опекунство и утрясти дела с домкомом. Жаль, не стал мешать тому, чтоб к ним новых жильцов подселили, и в тот год, когда Эллине исполнилось пять, их «уплотнили». То есть в квартиру вселили еще пятерых жильцов. Коллегу Ярского Васнецова с женой и двумя сыновьями и одинокого профессора медицины по фамилии Гуляев.

Марию это не порадовало, а вот Эллину очень: она сразу нашла общий язык с братьями Васнецовыми, и в скором времени они оба стали ее верными поклонниками. Они постоянно из-за нее ссорились, дважды дрались, но стоило какому-нибудь мальчику подойти к их королеве с заигрываниями, как братья мирились и вдвоем давали отпор «врагу». Эллину это забавляло, поэтому она частенько появлялась во дворе с новым «ухажером», чтобы потом с веселым азартом понаблюдать за ходом драки. Иногда она дарила победителю воздушный поцелуй. Но не часто, чтоб не расслаблялись!

О да, уже в столь малом возрасте девочка умела кружить головы «мужчинам». Эллина была не только хороша собой, обаятельна, умна, весела, главное (для будущей женщины это, бесспорно, главное), она безошибочно определяла, как в данный момент нужно себя с представителями сильного пола вести. Когда поплакать, когда погрустить, когда пококетничать. Да-да, уже в пять она умела кокетничать! А Марья все удивлялась, откуда в Эле эта женская премудрость взялась. Сама она ею не обладала, так что обучить девочку не могла. Да и мать Эллины, покойная Софочка, была ее начисто лишена. И на внешность была скорее мила, чем красива, не то что Эллина. Не ребенок – картинка! Глазищи огромные, губки бантом, щечки пухлые, с ямочками, а темные волосики вьются не беспорядочными кудряшками, как у матери, а красивыми локонами.

Чем старше становилась Эллина, тем больше ей хотелось знать о родителях. Она постоянно расспрашивала о них Марью, и та рассказывала ей всевозможные истории из жизни Бергов (о том, что ее отец не Александр, а Мойша, Эллина узнала много позже, когда нянька, умирая, бредила). Причем истории эти были почти все вымышленные. Врала Марья без злого умысла, скорее для пользы. Она считала, что ребенку незачем знать о том, что ее папенька с маменькой – жиды, пусть думает, что немцы. К тому же нянька помнила о том, как Беркович мечтал дать девочке другую национальность, так пусть его мечта сбудется хотя бы после смерти.

С похоронами помог все тот же Ярский. Да и остальные соседи не остались в стороне: оказали посильное содействие. Всем было жаль Эллину, ведь теперь девочке придется отправляться в сиротский приют или трудовую коммуну. Та и сама это понимала, поэтому все дни плакала, не зная, как этого избежать. Но все разрешилось само собой…

Как-то ночью к Эллине заглянул Ярский. Он открыл дверь в комнату, где она спала, разбудил ее (но девушка не подала вида, что проснулась) и долго смотрел на малышку Берг. И не равнодушно, как раньше, а жадно. Ярский шарил взглядом по полуобнаженному телу Эллины, а у нее все внутри дрожало. Чутье подсказывало ей, что взгляд этот отражает сумасшедшее желание самца, и она ужасно боялась, что Ярский решит воспользоваться ее невинностью, ее беспомощностью…

Но Андрей Альбертович не притронулся к ней. Постоял минут десять и ушел. А утром позвал девушку к себе в комнату и сообщил, что решил оформить над ней опекунство. Конечно, если Эллина желает, то может отправляться в приют, а если нет, он готов оказать ей услугу. Все ж не совсем чужая – столько лет бок о бок прожили. «Так что ты выберешь? – спросил он напоследок. – Приют или опекунство?»

Эллина выбрала последнее. Она хотела жить тут, а не в приюте. Даже если за право остаться в родной квартире ей надо будет расплачиваться своим телом (ведь ясно же, что Ярскому от нее нужно именно это). В конце концов, Андрей Альбертович не стар, не безобразен, он приятен, ухожен, чистоплотен. Лечь с ним в постель будет не противно, только немного страшно…

Так думала Эллина в то утро. А через несколько недель оказалось, что она ошиблась. Было и противно, и страшно! Страшно, даже несмотря на то, что Эллина, попривыкнув к Ярскому, перестала перед ним робеть. К тому же от нее не укрылось, какое магическое воздействие оказывает на чекиста ее красота, ее свежесть, и она радовалась про себя: он такой же, как все, значит, с ним будет так же легко. Наивная, она привыкла иметь дело с подростками, а не со зрелыми мужчинами, вот и переоценила себя и свои чары. Глупенькая, она совсем ничего не понимала в вопросах интимной жизни, считая, что все сводится к объятиям. Неопытная, она считала, что, разок допустив Ярского к телу, она обеспечит себе спокойную жизнь.