Осторожно спустившись по трем обледеневшим ступенькам, Андрей Тучков остановился и без особой необходимости поправил на плече лямки тощего рюкзака. Щуря глаза от непривычно яркого, ничем не заслоненного апрельского солнца, которое празднично сияло в чистом, без единого облачка, пронзительно синем небе, Андрей полной грудью вдохнул холодный, сладкий, как родниковая вода, воздух и не спеша вынул из кармана мятую пачку «Беломора». Он чиркнул спичкой и ловко закурил, пряча трепещущий огонек в сложенных лодочкой ладонях. При этом его ноздри ощутили исходящий от казенного стеганого бушлата резкий, тоскливый запах карболки. Бушлат был новенький, черный; на голове у Андрея сидела глубоко надвинутая черная шапка-ушанка с поднятыми ушами, а на ногах красовались корявые кирзовые ботинки – сильно поношенные, но еще крепкие. Порывами налетавший с заснеженного поля холодный ветер трепал штанины чересчур просторных хлопчатобумажных брюк. Брюки тоже были черные, и, жадно глотая горький папиросный дым, Андрей подумал, что посреди ноздреватых, уже начавших оседать сугробов он в своем зэковском прикиде здорово смахивает на одну из тех ворон, чье тоскливое карканье доносилось до него из ближайшего березового перелеска. Приглядевшись, он увидел птиц, черными крапинками копошившихся в путанице красноватых ветвей.

Помедлив еще немного, он оглянулся и окинул прощальным взглядом непомерно высокий дощатый забор с протянутой поверху колючей проволокой. Из подслеповатого окошка КПП на него равнодушно пялился дежурный вертухай. Ему, вертухаю, это зрелище было не в новинку: очередной зэка, отмотав свой срок, покидал зону, чтобы почти наверняка вскорости вернуться обратно. «Черта с два, – подумал Андрей и угрюмо отвернулся. – Уж лучше в петлю...»

Стоять на месте было не только глупо, но и холодно; Андрей сунул в зубы окурок, поставил торчком воротник бушлата и решительно зашагал по разъезженной, обледеневшей, скользкой дороге по направлению к железнодорожному полустанку со странным названием Куяр. Оскальзываясь в ледяных, уже начавших подтаивать и оттого особенно скользких колеях, он смотрел по сторонам, дышал воздухом свободы и прислушивался к своим ощущениям. Странно, но ничего особенного он не чувствовал. Не было ни душевного подъема, ни восторга, ни даже обыкновенной радости. Восемь долгих лет он мечтал об этой минуте, а когда она наступила, оказалось, что ничего особенного в ней, в этой долгожданной минуте, нет. Все было так, словно его не выпустили на свободу по истечении срока заключения, а просто отправили в Куяр под конвоем на разгрузку вагона с цементом или, к примеру, с гравием, как это частенько случалось на протяжении этих восьми лет. Будничность свободы была почти оскорбительной, и Андрей никак не мог понять, в чем тут дело: то ли способность радоваться у него атрофировалась за время отсидки, то ли в самом деле не было в его освобождении ничего радостного – ну, вышел и вышел, чему тут радоваться? Подумаешь, событие: переход из маленькой зоны в большую...

Он выплюнул бычок на дорогу и зашагал быстрее. Солнце слепило глаза, заставляя их слезиться, и спасения от него не было: оно сверкало на ледяных ухабах разбитого проселка и делало серые ноздреватые сугробы по обочинам ослепительно белыми. Андрей шел вперед, торопясь поскорее добраться до поселка. Там, на станции, он сядет в общий вагон московского поезда и уже завтра утром выйдет на перрон Казанского вокзала. О том, что он станет делать дальше, Андрей старался не думать. В Москве его никто не ждал; с тех пор, как три года назад умерла мама, он не получил с воли ни одной весточки. Судя по всему, те, кого он когда-то считал своими друзьями, почли за благо просто забыть о его существовании; принимая во внимание некоторые обстоятельства, Андрей склонялся к мнению, что его друзья предпочли бы похоронить не только память о нем, но и его самого. Во всяком случае, рассчитывать на их помощь и поддержку после восьми лет молчания было бы нелепо.

Он невольно замедлил шаг, почти остановился, борясь с внезапно нахлынувшим желанием вернуться к воротам зоны и попроситься назад, в барак, за восемь лет сделавшийся для него чуть ли не родным домом. Да, этот дом был ему ненавистен, но такое случается и на воле – далеко не все семьи могут похвастаться благополучием и миром. Зато там, в бараке, не нужно было думать, где устроиться на ночлег и как добыть себе пропитание...

Накануне вечером Юрий Филатов затеял уборку. Конечно, время для уборки было не самое подходящее, но по телевизору опять показывали какую-то муть, книги на полках были перечитаны по двадцать пять раз, идти никуда не хотелось, и перед ним во весь рост встала очень неприятная дилемма: либо взять себя в руки и разгрести свинарник, который он опять развел в квартире, либо плюнуть на все, смотаться в ближайший магазин и провести вечер за бутылкой водки. Второй вариант выглядел предпочтительнее, но именно поэтому Юрий выбрал первый: ему всю жизнь вдалбливали в голову, что, двигаясь по линии наименьшего сопротивления, ни к чему хорошему не придешь.

Орудуя веником и мокрой тряпкой, он с невеселой улыбкой думал о том, что оказался способным учеником и крепко усвоил набор простеньких аксиом, которыми сочли нужным снабдить его семья – и школа. Он не искал легких путей, всю жизнь плыл против течения, и что в итоге? Один как перст, даже квартиру прибрать некому. И ни карьеры, ни друзей – никого и ничего, чем можно было бы дорожить и гордиться.

Потом он решил навести порядок на книжных полках и неожиданно для себя наткнулся на похороненный в кипе старых газет выпуск альманаха «Фантастика и приключения» за тысяча девятьсот семидесятый год. Это была огромная книга в твердом, обтянутом материей переплете, с фотонным звездолетом на обложке, тяжелая, распухшая, изрядно потрепанная. Это была любимая книга его детства, которой он очень дорожил и которую считал безвозвратно утраченной. Вернувшись домой с войны и не найдя ее на привычном месте, он, помнится, решил, что мама дала ее кому-то почитать, пока он бегал по чужим горам, палил из автомата и вышибал мозги из этих бородатых ишаков, чеченских боевиков. Поскольку мама умерла, спросить, кому она отдала альманах, было не у кого, и Юрий смирился с утратой, благо имел по этой части богатейший опыт, да и утрата была не из тех, над которыми пристало плакать взрослому мужчине.

Тем не менее находка его очень обрадовала, и, усевшись прямо на полу посреди сопутствующего любой генеральной уборке разгрома, Юрий положил тяжелый альманах на колени и нежно огладил ладонью потрепанный матерчатый переплет. Книга казалась какой-то чересчур толстой, гораздо толще, чем была когда-то; Юрий открыл ее и обнаружил внутри тощую стопку писем.

Это были его письма – те самые, что он писал маме с войны, а потом из госпиталя. Их было совсем немного – штук десять или двенадцать. Юрий развернул веером заляпанные фиолетовыми треугольными печатями полевой почты тоненькие конверты, пробежал глазами по датам. «Интересно, – подумал он, – что же я мог писать ей оттуда? Хоть убей, не могу вспомнить. Помню только, что очень старался как-то ее успокоить, убедить, что не принимаю участия в боях, делал вид, что у меня все нормально, если не считать смертельной скуки... А она, помнится, тоже делала вид, что верит, хотя точно знала, что я вру, что десантура на войне не отдыхает и что скучать мне там не приходится. Уговаривала не поддаваться скуке, советовала читать побольше хороших книг, не ограничиваясь одними уставами, или, если читать совсем уж нечего, почаще писать ей, она будет этому только рада. А что я мог написать? Чтобы написать хотя бы две-три странички убедительного вранья в неделю, надо обладать хоть какой-то фантазией... литературным талантом надо обладать, черт бы его подрал! А с талантами у меня всю жизнь было туго, хотя мама всегда называла меня очень способным мальчиком и страшно огорчилась, когда я поступил не на филфак, как ей хотелось, а в военное училище...»