Сырой мартовский ветер раскачивал голые ветви деревьев, словно пытаясь сбросить на раскисшую, все еще испятнанную не до конца сошедшим снегом землю неопрятные шары грачиных гнезд, намертво засевшие между мокрыми сучьями, как невиданные колючие плоды. Гнезда пустовали уже третий или четвертый год подряд: птицы почему-то покинули этот участок земли, не желая больше селиться в кронах высоких старых берез и тополей.

Снег, давно отступивший с городских улиц, все еще лежал здесь серыми ноздреватыми заплатами, прячась под корнями деревьев и у оснований памятников и оград. Асфальтированные дорожки в старой части кладбища блестели от талой воды, которая днем и ночью сочилась из пропитавшейся влагой, не до конца оттаявшей почвы и капала с нависающих ветвей. В районе новых захоронений ни асфальта, ни деревьев еще не было – только ряды могил, раскисшая глина, мертвая прошлогодняя трава, крашеный металл оградок, мокрые кресты, по-весеннему грязноватые гранитные и мраморные плиты, утопающие в венках и лентах деревянные пирамидки свежих захоронений и маячащие вдалеке корпуса новостроек, почти скрытые серым мартовским туманом, больше похожим на бессильно опустившиеся на землю облака.

Если остановиться у крайнего ряда могил, еще пестрящего не успевшими полинять и прийти в негодность искусственными цветами и пластиковыми еловыми лапками, и посмотреть через обширный пустырь на белеющие вдали коробки новых домов, возникает странное ощущение, будто стоишь на границе двух миров – мира мертвых и мира живых, а перед тобой расстилается полоса ничейной земли, делающаяся с каждым днем все более узкой. С запада в эту бесплодную глинистую землю упорно вгрызаются могильщики, ряд за рядом копая одиночные окопы полного профиля и укладывая в них молчаливых и бесстрастных обитателей – ряд за рядом, год за годом, идеально ровными шеренгами, как на каком-то зловещем параде. С востока пустырь терзают строители, возводя железобетонные и кирпичные укрепления для растущей армии живых – чуть более просторные и комфортабельные, но гораздо менее долговечные. Там, за пустырем, днем и ночью кипит людская каша, строятся и рушатся какие-то планы, рычат двигатели, звонят телефоны, мерцают, переливаясь красками, экраны телевизоров и уходят в мясорубку очередной войны набитые оружием и солдатами поезда.

Отсюда, с окраины кладбища, в этот глухой ночной час вся дневная суета кажется мелкой и почти несуществующей. О ней напоминает лишь электрическое зарево на восточном краю пустыря, похожее на россыпь светлячков. Основная громада многомиллионного города скрывается позади, за черной непрозрачной массой деревьев старого кладбища. Здесь же тихо, темно и очень уединенно, особенно теперь, в третьем часу пополуночи.

На обочине раскисшей, с глубокими глинистыми колеями дороги, тянущейся вдоль восточного края кладбища, стоит большой пятидверный джип с потушенньми фарами и габаритными огнями. В салоне темно и тихо, лишь бормочет приглушенным голосом включенное радио да равномерно вспыхивают тлеющие красноватые огоньки двух сигарет. Потом в тишине раздается дробное глухое постукивание: водитель, чьей деятельной натуре претило долгое пассивное ожидание, принялся нервно барабанить пальцами по ободу рулевого колеса. Сидящий рядом с ним подтянутый, спортивного вида, но рано облысевший мужчина лет тридцати пяти с неудовольствием покосился в его сторону, но промолчал, лишь огонек его сигареты, вспыхнув, тлел дольше и ярче обычного. Потом он погас, и лысоватого окутало густое облако дыма, который лениво потянулся в узкую щель над слегка опущенным боковым стеклом.

Глеб Сиверов с виртуозной точностью, давно ставшей одной из неконтролируемых функций организма, наподобие сердцебиения, загнал машину на место только что выехавшего со стоянки “ровера” и заглушил двигатель. Заслуженно пользующийся дурной славой старый дом, который он решил навестить сегодня, находился сейчас у него за спиной, и в зеркало заднего вида Глеб мог разглядеть только часть парадного подъезда. Сегодня здесь было оживленно: тяжелая, обитая по низу надраенной медью дверь то и дело открывалась, впуская в здание людей. На многих была форма, но еще больше было тех, кто предпочел явиться в штатском. Кое-кого Глеб знал в лицо, а кое с кем, несомненно, должен был со временем познакомиться.

Хмурясь, он закурил сигарету и откинулся на спинку сиденья. Не прийти сюда было нельзя, но от этого ситуация не становилась ни более приятной, ни менее опасной. Глеб не был новичком в конспирации и привык рисковать, но в доме, который тяжело громоздился у него за спиной, в эту игру умели играть все – кто лучше, кто хуже, но все без исключения. Это было странное место, где в один чудовищно запутанный клубок сплелись высокий профессионализм и паранойя, острый ум и непроходимая казенная глупость, мужество и подлость, высокие цели и отвратительные до тошноты способы их достижения, могущество и бессилие, добро и зло. Входить в эту дверь было опаснее, чем ковыряться пальцем в осином гнезде или разбирать противотанковую мину с помощью молотка и зубила, особенно вот так, в открытую, среди бела дня и при большом стечении народа.

Цветы лежали на соседнем сиденье. Глеб рассеянно развернул целлофан, вынул из букета одну гвоздику и, повертев ее перед собой, бросил на заднее сиденье, продолжая дымить зажатой в зубах сигаретой. Малахов настаивал на том, чтобы он приехал, и не на кладбище, а именно сюда, на Лубянку, и именно сегодня, именно в этот час… Зачем ему это понадобилось? Глеб чувствовал, что все это неспроста, и курил так, словно намеревался запастись никотином впрок: работа могла начаться буквально через несколько минут, а во время работы сигареты для агента по кличке Слепой были табу.

Позади него коротко взвыла и сразу умолкла милицейская сирена, заставив Слепого едва заметно вздрогнуть. В зеркале мелькнули красно-синие сполохи. Глеб обернулся и увидел отъезжавший от парадного подъезда старого здания кортеж: два длинных черных лимузина в сопровождении нескольких милицейских машин. Он слегка поморщился. Ситуация была двусмысленной: исполняющий обязанности главы государства мог явиться сюда, движимый вполне понятными и в высшей степени благородными чувствами, но в преддверии выборов такой жест все равно сильно отдавал популизмом. Это было ясно всем, в том числе и исполняющему обязанности, который, насколько знал Глеб, был очень неглупым человеком, и Слепой лишний раз порадовался тому, что его самого миновала чаша сия. Он улыбнулся, гася в пепельнице окурок: сложись его жизнь немного по-другому, на месте человека, укатившего сейчас с Лубянки в одном из трех сверкающих лимузинов, когда-нибудь мог бы оказаться он. Во всяком случае, в самом начале пути предпосылок к этому у него было ничуть не меньше.

Это была довольно любопытная, но уже успевшая набить оскомину тема для размышлений: как получается, что один становится президентом, другой – бомжем, а третий – платным киллером, делающим для спецслужб грязную работу? Чем руководствуется судьба, когда прокладывает для людей маршруты и обозначает места конечных остановок? Или мы просто беспорядочно суетимся, как одноклеточные в капле стоячей воды из придорожной канавы?