Хоть и не крепкий ветер, а в непрекращающемся – по всей площади от земли до высот, куда хватает сил запрокинуть голову, – движении стена листьев, жестких, шумных, блестящих, со скрученными волнистыми краями, их круговоротов, вращений, в них увязших сучьев, сухих, остро обломанных, скрипящих; облетающих серпантинами соцветий, – малыми и большими кругами, – сорным дождем, на воду. Сухие листья и осокоровый цвет слетают на воду – это посадки осокоров шумят на берегу. Мутная вода подмывает их корни. Осокоры накренились над водой. Этот берег крутой, а дальний берег открытый, в волнуемых ветром тростниках и камышах, протягивается широкой лентой плавно и уходит за покатые склоны. Водоемы свободно разлились. Там – в расчищенных от зарослей окнах, отвернувшись от ветра, в ветровках и брезентовых плащах сидят, кидая над волной далеко снасти. Там переговариваются тихими голосами. И одинокая фигура там – прохаживается от рыбака к рыбаку, ждет за их спинами.

Ему тридцать лет. А соседская женщина говорила, что он некрасивый: редкие зубы, неровные, нехорошая округлость в лице, тонкий ломкий волос, бесцветные глаза. Присаживается, берет по предложению удочку, перезабрасывает и – усмехнулся шутливому в его адрес замечанию. И точно, это заметно, его улыбка неприятная, случайная. «Роман Романович, ты неудачное время выбрал, сейчас будет ехать объездчик, я уже слышу в стороне мопед», – словно в насмешку к нему обратились и по отчеству. Всколыхнулись порывом тростники. Почему он пришел? – он к рыбалке не склонен, и, если на то пошло, был вчера на рыбалке. Одного раза ему достаточно. Вчера был выходной день, а сегодня рабочий. Что же он не на работе? У него что, работы нет? Чего он ждет? Но вот и дождался: спускается неторопливо с горы объездчик. Объездчик всегда после двенадцати собирает деньги, потому что эти водоемы чужие и платные, и поля вокруг и посадки чужие и платные, а бесплатные только обочины дорог и пустыри, где никто ничего не сеет, но без всякого сева и заботы восходят и множатся там дикие бурьяны. Объездчик спустился, поздоровался голосом. Стал рассказывать, широко указывая направления мест, что в ближайших селениях тоже нет нигде удачи рыбакам, а за ближними в дальних, куда овраги распространяются отраслями, и даже в самом счастливом и верном месте, куда на велосипеде ехать безнадежно, а только мотоциклом или машиной, также нет удачи рыбакам. Объездчик говорил вольно, а его слушали несвободно. Он запросил и поспешил прочь. Но едва скрылся, подошел по берегу еще один рыбак, знакомый, и, охваченный нескромной радостью, удивляется, что остался объездчиком незамечен, и вот какое ему поэтому выпало везение. Стал рассказывать смешной случай, и сам смеется больше всех. А Роман Романович веселится в полвеселья. Он думает другое, давно думает другое.

Утро накануне было не хмурое, и рыбаки, оставив ловлю, собрались кружком на берегу, и он, – Роман, – с ними. Доставали припасенное, попивали, забавлялись шутками. Посвящали друг друга в свои якобы тайны, но не искренне. Вспоминали известных подруг, и непристойно рассуждали. И задевали Романа, а он, впрочем, отвечал. И долго лицемерно смеялись. Но со временем, утомленные, притихли, потому что в душе они подобное проклинали. Солнце поднялось высоко, и откуда ни возьмись – девушки, совсем юные, почти еще девочки, – спускаются искупаться на другом берегу. И было легко от того, какие они миловидные. Одна, лет пятнадцати–шестнадцати, отважилась плыть на противоположную сторону, не смущаясь, что на обратном пути вынуждена будет пройти близко от рыбаков. Лицо ее возвышалось над водой и короткая стрижка. А потом она прошлась, неслышно ступая, и осыпалась немножко земля, где она ступала; и влажные по краям облепились пылью ступни ее ног; и она прошлась и, оправляя волосы, брызнула как раз на Романа, и при возникшем полном молчании кто-то произнес: «Вот и нашему Роману Романовичу по годам невеста». Все хохотали, и Роман Романович. Зачем же они так поступали? Девушка вернулась к подругам и улеглась загорать. А Роман Романович искоса подсматривал.

Непринужденно и легко, не вдумчиво, а с легкомысленными выходками. И он возникает, когда глупостью расцветают головы, и когда смех беспричинный, и беспричинное веселье, когда – господи, боже мой! – и если со стороны наблюдают, то удача, – бесконечный, бестолковый девичий разговор. И не нужно вслушиваться, а необходимо слышать: высокие молодые сильные голоса, гибкие как лозы. Веселость – зараза, прыгучий кузнечик – с одной на другую скачет. Восклицание – недоумение – прыскающий смех. Яркие пластмассовые очки, то снимаемые, то вновь одеваемые. Всем весело, а уже одной обидно. И встает, и хмурится, и ссора, и ругательства. Минута молчания. «Ну и иди к черту!» И натянутый смех. Одна к черту уходит, а остальным будто вопреки весело. Но возвращается, и усаживается, и вновь – дружба навеки. «Как же долго мы не дружили!»

Девушки вокруг той, что отважилась плыть, в кучку сбивались, и, как по волшебству, ей – самой видной и статной, с повелением в голосе и спокойным взглядом, – вторили. Решила она собираться, и засобирались. Вставали, одевались. Та одевала белую облегающую по моде с длинными рукавами блузку, короткую синюю с сиреневыми цветами юбку, не расклешенную, с неглубокими разрезами по бокам, черные с кожаными крест на крест лентами босоножки на толстой подошве. Встряхивала покрывало, расчесывала волосы и скрепляла их заколкою…

Пасмурно. И скрипучие ветвистые с пухом осокоры, густо обступившие водоемы и каждую тропинку к ним, волнуются. Роман оставил рыбаков и отошел, и перешел на другой берег, памятный. Те кричали ему: «Роман Романович, ты грибы надумал искать?» А он бродил взад-вперед, склонив голову, и – нашел в траве резинку для волос. Яркую. Яркого цвета. Долго вертел ее и разглядывал, а потом надел на запястье левой руки и, чтобы не видели, припрятал за манжет.

Уже нужно было куда-нибудь уходить, потому что оставаться было напрасно, и Роман Романович намерился идти. Он стал подниматься вверх по дороге, топча камешки и прижимая на обочине траву, как вдруг ему послышались переливчатые голоса. Не веря возможному счастью, он бросился бежать бегом, и, поднявшись на гору, осмотрелся с волнением. На лугу какой-то старый дед пас коз, а кроме него совершенно никого не было видно. Деду было не меньше как сто лет: горбатый, низенький, на один глаз кривой, в валенках и заношенном с овчинной оторочкой кожаном кептарике, с одного бока поросшем мхом. Столько лет он уже жил на свете, что позабыл, наверное, все, что знал прежде, даже имя собственное. И никто не мог ему напомнить: все его приятели перемерли.

– Дед! – поспешил к нему Роман, – Ты видел вот только сейчас кого-нибудь поблизости?

Старик поднял руку в немом римском приветствии и выступил навстречу. Козы тоже подняли свои морды, прекратили жевать и стали ждать, что будет. Роман приблизился и снова, – Вот только-только, где-то тут. Ты слышал?

Старик вместо ответа полез за пазуху, вынул газетный обрывок – пожухлый, с буковками (очевидно, еще с объявлением об открытии царскосельской железной дороги), с одного края сильно потрепанный, разорвал на две части и одну тычет Роману.

Роман пошел прямиком, не сворачивая, в поселок, где окутанные вербами улицы, где густыми садами задавлены тесные улицы с переломанными заборами, где жители переглядывают поверх заборов и привстают со скамеек, здороваясь, где велосипеды под задами весело скрипят, где медленные коровы, понукаемые пастухами, растянулись в обеденное время, помахивая хвостами, длинной вереницей. Он посматривал беспрестанно по сторонам, не встретится ли где Жанна с подругами. Как начались дома, так уже и пришел Роман Романович, свернул к школьному приятелю Кавуну во двор. Он не был дружен с Кавуном, редко встречался, разговаривал принужденно, но сейчас решил зайти. Свернул во двор и никого не застал на хозяйстве: в хате Кавуна было пусто, в летней кухне пусто, за летней кухней в другой – старой летней кухне – тоже пусто. В сарае, клуне, мастерской, между прочим, никаких признаков жизни. «А есть ли тут кто-нибудь дома?» – громко спрашивал Роман, растворяя все без разбора двери, но в ответ ему пахло остро навозом, или кожами, или холодной сметаной. А дверей этих у Кавуна оказалось наставлено будь здоров, окрашенные в разные цвета, отовсюду они выступали. Скоро Роман в дверях запутался, и заблудился, и не помнил хорошо, в какую заходил, а в какую нет. Он решил на Кавуна плюнуть и на все его хозяйство, и подумал, что поторопился, заходя именно к Кавуну, раз у него тут такие дела творятся, но теперь не мог выйти на улицу: ворот не было, а были одни задворки. Стал протискиваться наугад между близко стоявшими стенами, весь испачкался в побелке. Вышел на открытое место и на небольшом приподнятии земли увидел черную дыру погреба, откуда бесшумные вылетали буряки и тяжело бухались о землю. Роман рассудил, что буряки не имеют права сами собой вылетать, и с некоторой надеждой двинулся к погребу.

– Кавуны есть или только буряки? – спросил он, просовывая голову в дыру.

– Для Романа Романовича или для кого другого? – спросила в свою очередь дыра погреба.

– Для Романа Романовича.

– На! – и внезапно вылетел настоящий арбуз, хотя им было еще не время. А Роман Романович не готов был к такому, но каким-то чудесным образом поймал.

Роман зашел на короткое время домой. Крадучись, так чтобы мать не видела, вывел из сарая велосипед и собрался ехать, но подспустили колеса, и пришлось их качать. Роман торопился, и все валилось у него из рук. А мать бы стала расспрашивать, если бы увидела. Наладив колеса, он сел на велосипед, но обнаружилось, что не закреплен руль. Тогда, пригибаясь под окнами, Роман метнулся в сарай, а оттуда в летнюю кухню, вытряхнул на пол выдвижной ящичек из стола, и принялся разыскивать среди хлама ключи. А ключей не было. Не было даже ничего похожего на ключи. Он взялся за пассатижи и поспешил назад затягивать гайку. Наконец Роман выехал на улицу и направился к Ромодану, где станция. А по пути перестала крутиться педаль, как будто в ней рассыпался на части подшипник, и всю дорогу Роман раскручивал ее, толкая ступней против хода.

Ромодан не далекий, его мачты и в пасмурную погоду на горизонте видны. Даже днем там горят огни – осветительные большой силы, а между путей красные и зеленые, и синие; на невысоких светофорах под скошенными полукруглыми козырьками, и на высоких светофорах, мигающие и непрерывные, желтые и белые, и лунно-белые. Даже ночью там не смолкают шумы и эхом разносятся по равнинам, пугая в рощах уснувших птиц. В Ромодане под едкие запахи громыхают составы и громко переговариваются в эфире. А утром, когда воздух по всей земле прозрачен и свеж, как молочный младенец, и струятся туманы, широкими лугами, обсаженные тополями, укрепленные насыпями и рвами, с четырех сторон света к Ромодану устремляются магистрали. Они торопятся скорей сойтись по вершинам гладких зеленых откосов, оплетенные как паутиной силовыми и телеграфными проводами. Они спускаются в выемки, размечаясь километровыми столбами; перебрасываются мостами над потоками. Указатели, переезды и стрелочные посты, выбегая поспешно, приветствуют их. Рельсы дают побеги, изгибающиеся круто и пропадающие в сокрытых кустами песчаных карьерах, но, не теряя скорости, протягиваются дальше, а первые пакгаузы, транспортеры и склады, беленые кирпичи стен, бордовая черепица, закопченные осколки стекол в окошках приветствуют их. Но рельсы замедляются, расходятся, множатся, их обступают с любопытством выстроенные в ряды литые колесные пары на осях, груды душистых, пропитанных смолами шпал, шлаковые и гравиевые горы, а электробалластеры, путевые струги и путеукладчики на запасных путях приветствуют их. А иные, на заржавленных, поросших травами путях, забытые, безучастные к ним. Но вот поездные диспетчеры и дежурные по вокзалу провозглашают торжественное их прибытие, так чтобы все слышали. У диспетчеров много работы: Ромодан, обширный, занял не один гектар под свой полигон. Целый город подсобных строений и помещений станционных служб, целая страна ожидающих своей участи, бесконечных как старинная дума составов. Куда ни посмотри, – вагоны, вагоны, испещренные письменами, иссеченные дождями; под которыми перестукиваются и моргают оранжевыми фонарями обходчики, из которых вот какие-то грянули, тронувшись. И свистнул призывно маневровый. А простому человеку здесь легко затеряться и попасть туда, куда не нужно, и пропасть совсем; угодить ногой в автоматическую стрелку или наткнуться на контактный провод. Следует соблюдать осторожность и глядеть в оба, в особенности, если подлезать под вагонами на противоположную сторону. Ведь неожиданно может выкатить, гудя и тяжело давя рельсы, локомотив с маленьким подвижным помощником машиниста в высоком окне. И выпустить едкого черного дыма. Ведь может быть объявлен и подан не снижающий скорости проходящий или разогнанный проехать одинокий думпкар со сцепщиком из составительской бригады на подножке. Не случайно же повсюду во множестве предупредительные знаки и предохранительные плакаты. Это место особой бдительности.

Роман благополучно добрался до станции, повел велосипед по щебню. Невдалеке рабочие в оранжевых жилетах часто-часто как птицы расселись на шпалах. Он подошел к ним и спросил. Было не слышно, что он спрашивал, а было слышно по трансляции: «Автоматику на пятой линии готовь на продувку», – и снова, – «Автоматику на пятой линии готовь на продувку». Рабочие в ответ Роману дружно махали рукавицами в направлении вокзала, а некоторые, впрочем, махали в противоположном направлении и со своими товарищами спорили. А один даже в сильнейшем возбуждении встал. Но Роман их оставил и потащил велосипед через рельсы к вокзалу.

– Зачем тебе это? – усаживалась свекровь, поправляя скатерть и прибирая со стола газеты с очками, как будто намеревалась на освобожденном пространстве расстилать подробнейшую большого формата карту. У нее были маленькие наручные часики с черным тонким ремешком и рубиновый перстень.

– Мне это нужно.

– Ты Роман, Раин сын.

– Да.

– Я знаю ее. И Николая старшего знаю, еще по Зенькову помню. Тебя тогда и на свете не было. Что ж расскажу про Жанну, Жанну Бращенко. – Свекровь хорошенько откашлялась. – Есть Жанна Бращенко. Она проживает поблизости.

Ночью слышно в степи, как поезд проносится; вспарывает – как ножом брюхо кита – тишину, острым легчайше разводя ее края. Они сами собой расходятся, разбегаются, податливые, – не постигнуть, как далеко! – по океану степи. Края дребезгов, перестуков, стыков путей, колес, буксов, перекатывающихся, крошась (ломкие!); оранжевых, смазанных окон, прыгающих кочками, дыхания гари топленых печей, искр – курящих, сыплющихся на небесно тихие украинские в зеркалах вод равнины. Поезд проносится, и близлежащее охвачено как пожаром: кусты и гравий, разлетающийся, закопченный, и для ближайших окрестностей он как ночное бедствие, ночное чудище с тысячью из зева адских огней! Но для отдаленных окрестностей он уже как беспокойство – беспокойный сон – проходящее. И для тех полей и усадеб с ажурными силуэтами садов, которым все донеслось из-за темного горизонта, он уже как упоминание, условное. И для недосягаемых, за тысячью горизонтами, которым едва что донеслось, он уже как смутная греза, навеваемая движением теплого воздуха и растворяющаяся. И растворившаяся в не нарушаемой ничем более тишине.

Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.

Романа послали обрывать вишни, дали провожатого – хлопчика, что смотрит за наглой кобылой. Хлопчик далеко не ходил, показал дорогу и повернул назад. И показал, как нарочно, самую неудобную, где граница ячменного и гречишного полей, где рождается овраг, где травы путанные: березка, вьюн, череда, где душистый горошек и колыханное море крапивы. Поначалу, пока не встречался кустарник, Роман еще справлялся кое-как с крапивой, а потом и вовсе увяз, и ведра ему сквозь заросли стало не протащить. Обманул его хлопчик, сроду люди не ходили здесь, и даже видимости какой-нибудь тропинки не было. Цвела белоснежно полосами гречиха, волновался ячмень, а за ним выстраивались высокие и стройные вдалеке клены. Роман оставил крапиву и пошел в ячмень, хрустя колосками. А ему было теперь безразлично, и даже не пугал объездчик, что вот – вот мог нагрянуть, а тот бы не простил. Клены во всей красе и величественности осанки, – так что ни с какой другой породой не спутаешь, – сколько гордости и света в острых листах! – представали. Они шумели на самом краю оврага, который, совершив гигантский обход широкими долинами, выворачивал к ним, углубившись и расширившись до невозможных расстояний. Здесь открывались окрестности для обозрения. От края до края весь противоположный склон, нежно зеленый, гладкий как воловий бок, покрывали маленькие изящные, словно искусно сотворенные, деревца, целые армии их, размещенные в шахматном порядке. Они занимали гектары во все направления. Они удивительно правильными шарообразными кронами касались у голубого горизонта неба и сбегали по склону в овраг. Это были вишни, яблони, груши, абрикосы. Это были прежде колхозные сады, и всякий умел обворовывать их, а сейчас они были чужие. Все они принадлежали Мазепе. Чтобы оборвать хотя бы десятую долю вишен, понадобилась бы не одна неделя для всего поселка и окружающих его хуторов, но Роман Романович уже не задумывался. Спустился в овраг и стал крохотный; поднялся там, углубился в сады и пропал совсем.

Было тихо, безветренно, обширный склон загораживал ветер. Роман влез на вишневое дерево, потому что нижние ветви он оборвал и наполнил почти ведра. Он не метался между деревьями, но выбрал одно и положил, не очистив его от ягод совершенно, к другому не переходить. Но шумели оставленные по ту сторону клены. Чудно так: всюду безветрие, а они шумят, – чудно и завораживающе; и вправду поверишь, что они сами, что переполняет их, и – выговариваются, что у них своя собственная дума. Спустя некоторое время послышались рядом переливчатые резкие голоса и показались здесь неправдоподобными. Роман притих в зелени, полагая сперва, что почудилось, а потом все больше уверяясь, что они настоящие. Шли молодые, школьники: девушки и хлопцы. Хлопцы быстро на природе развиваются, мужают, голоса их крепнут и голоса из грубеют. Девушки веселились, беззастенчиво и раскованно. Хлопцы веселили их. Там, среди них, была и Жанна. Вот подошли к романову дереву. А Роман Романович наверху как будто бы умер. Один из хлопцев обнаружил ведра и возле них ботинки, которые Роман скинул, чтобы не мешались, стал подбрасывать их, как жонглер, а потом с силой зашвырнул один ботинок в овраг, а другой совсем в противоположном направлении. Девушки вспыхнули смехом. Они как будто бы угадали, чьи были ботинки, и как будто бы знали, что будет дальше. Роману захотелось заорать, чтобы вернули на место, он почти двинулся, чтобы спуститься и надавать сосункам по шеям, но отчего-то не двинулся. А хлопцы потешались:

– У Мазепы хорошие вишни, с них ботинки падают.

– Да, и ведра тоже.

Над горизонтами стелилась мара и дымка укрывала вполовину переливы холмов и неровный клубистый лесной край в лощине, и дугу острую поля, как предвестие великого дождя или сырое рождение ветра. Но это – далеко-далеко, так, что никакого опасения, – только предвидение и только предчувствие; кто его знает, может, пройдет стороной или не сбудется вовсе, или почудилось, – глаза заслезились, – или выдумки. Потому что уже по мере приближения облака высветлялись, как выходили из погреба, яснее очерчивались; мясистыми боками бухались, головами, лбами бились, громоздились рваные, с растрепанными полами, – минутные сменяющиеся образы; а еще ближе – поднимались и в широчайший фронт растягивались, в гряду, набухающую, разную, – оттенки грязно радужные и те, какие у художника от пастельной пыли на пальцах. И перед облаками – синий, не возмущаемый ничем и никем купол, – голова идет кругом! Синие небо как врата, окаймленные белыми барашками – на фоне столпившихся туч суетливыми, перебегающими и стремящимися от крадущихся волками рыжих. Мимо пронеслись смазанные, быстрые клоки, как упряжки. И все пронзали солнечные, – никто не укроется от них, – лучи и поджигали вершины облаков и склоны, инкрустируя тенями впадины. И весь небесный купол, бесстрастно, бесчувственно, вечно, – голова идет кругом, – пронзали солнечные лучи.

Вечером был сильный дождь. Что живое обитало на земле, попряталось. Всякий укрылся в своем убежище. У кого бы в мыслях возник овраг в сумерках, мокрые, – где капли сваливаются с листа на лист и просачиваются в траву без счета, – продрогшие сады и Роман Романович, поскальзывающийся на ветвях, рвущий вишни?

«Куда ты их прешь! Где мне их девать? Ирод!» – отворяла хозяйка дверь веранды с ярким оранжевым светом в льющийся дождем мрак. Роман стоял оторопелый с ведрами, а по лицу его и по рукам сочилась вода. «Забери их себе! Всю усадьбу засыпал теми вишнями». «Сдохни!» – вскричал Роман, и ведра бряцнули о крыльцо. «Гнат! Гнат!» – заголосила хозяйка, – «Поди сюда! Люди добрые! Хлопцы!» Романа Романовича немножко побили за не хорошее поведение и объяснили, что впредь не следует так поступать, и рассказали, что теперь предстоит вишни убирать. Завтра же утром нужно будет очистить их от косточек и закатать в банки, а для которых банок не хватит, – распродать на рынке. Мазепа был столь любезен, что даже определил Роману место ночлега – сарай поблизости от коровника и конюшни. Для чего тот сарай предназначался, Роман не мог догадаться: куча хлама бестолкового, покрышки от машин, цепи свисающие. Совсем рядом, за стенкой, кобыла фыркала и прядала ушами, вероятно, улыбаясь зло. В углу сарая, в потемках, угадывалась словно расставленная какого-то рода клетка, за которой некто пошевеливался, терся боком и посапывал. А порой и постанывал. Но так невыразительно, что Роману не хотелось разведывать. Он устал. Вскоре он уснул, промокший и продрогший.

Посреди ночи Роман проснулся и вышел из сарая. Мельчайшим ветром из-за поля доносило запахи полыни. Вся усадьба почивала. Хлопцы, оставленные на всякий случай у въездных ворот, спали, положив головы друг на друга. Тогда Роман схватился за металлические поручни и стал взбираться по лестнице на второй этаж хаты. Тронул дверцу, и та поддалась. Он проник в комнаты и в полумраке, – а светлые разводы на стенах рождали только сквозь тюли звезды, – наткнулся на кровать. Там, в подушках и простынях спала Жанна. Одеяло тяжелыми, многоветвистыми складками изминалось, и, богатое тенями, хорошо драпировало ее. Самый кончик ее ступни выглянул как-то так прекрасно в своей непреднамеренности и был призрачно освещен. Пальчики крохотные, один к одному, ноготки блестят. Жанна спала в просторной рубашке с кружевной оторочкой. Кружева не пошлые, не аляповатые, а такие – как раз в тон, умеренные по вычурности. Полюбовавшись, Роман Романович покинул ее, спустился на землю и поплелся обратно в сарай. Даже никто не кашлянул. Ночь стояла тихая какая.

Утром за ним пришли. Один из хлопцев просунулся в нутро сарая и напомнил о вишнях, и сказал, зевая широко, что если рано встать и приняться сразу же за работу, то многое можно успеть, и что, мол, тому, кто рано встает, тому даже бог дает. Острые солнечные лучи прорезались в щели и выщербины. Роман, отряхивая солому со штанов и головы, подался было к выходу, как припомнил что-то вчерашнее, возвратился и приблизился к клетке. Стал вглядываться, – темное и непонятное. Опустился на колени и в самые щели между прутьев смотрит: лежит что-то. Выбрал из торчащих под ногами соломинок длинную, протянул и тычет ее в это самое. Вдруг, что лежало, вздрогнуло, стало пятиться, вывернулась, откуда ни возьмись, грязная рука, и оказалось, что это – человек! Роман не закричал, – крик провалился ему внутрь. Он выполз на свет и бежать. Сердце сильно билось. А на дворе все присутствуют: Мазепа, в белой праздничной рубашке, его хозяйка, хлопцы, какие-то заезжие: толстомордые, усатые, весьма с довольными мордами. Жанна спускается по лестнице, причесанная, с подведенными глазами. И все смотрят на Романа, а он, испуганный, не знает, что предпринять.

– Дурное что-то приснилось? – спрашивает Мазепа ласково. – Нужно вовремя ложиться, нельзя полуночничать. А ты, Ромаша, возвращаешься поздно. Так не надо.

Когда знойно и жжется полуденное солнце, того, кто необходим, следует искать в тени: в хате или в летней кухне, или на стульчике под вишнями, где ветер возникает и прогоняет на какое-то мгновение душный жар. Но под вишнями, на свободной от хозяйственной утвари лужайке, поросшей хорошим высоким cпорышом – никого. Покинутый лежит велосипед – прислонился к козлам. В хате сквозь окна видно, что пусто. В летней кухне тоже. В саду, в огороде, в палисаднике, у тыльной калитки, где сложены, а частью и раскиданы беспорядочно дрова – безмолвие. Молчат и прыщавые гарбузы, сваленные у забора. Как будто бы радио прорывается – из старой хаты, но сказать с уверенностью и определенностью нельзя: слишком далеко для слуха. Старая хата за новой и, – пообросла чуть-чуть лопухами. Над ее порогом завеса, простелки ведут в комнату. В комнате пусто. Через тяжелую густо окрашенную с кованным крючком дверь – в следующую. Пусто и там. Поднимая легкую запону, в третью – как небольшой закуток, – в ней с громоздкой, иссеченной временем столешницей стол. Бумаги разложены, амбарные книги с желтыми разлинованными страницами. Влажная здесь прохлада, и даже какое-то дуновение трогает листы, подворачивая слегка с краев. Но Роман Романович прижимает их ладонью. Роман Романович здесь, одинокий.