На платформе Курского вокзала тысячная толпа пап и мам.

У перрона готовый к отправке поезд. Пионеры, уткнувшись носами в стекла, нетерпеливо посматривают на часы: нет ничего томительнее последних минут перед отправлением поезда. Родители, стараясь перекричать друг друга, дают последние наставления. Но окна вагонов закрыты, и ребята весело разводят руками: ничего, мол, не слышим… Тысячная толпа мам и пап начинает шептать, и наставления передаются знаками.

Антошка видит, как ее мама мелко-мелко пишет по воздуху указательным пальцем. Девочка кивает головой: «Буду, буду писать каждый день, сколько раз уж обещала!» А вот папа, наклонив голову, размахивает руками, словно плывет в толпе саженками, а затем грозит пальцем. Тоже понятно: «Далеко не заплывать и долго в воде не сидеть». Антошка вздохнула. Ну как папе не стыдно так кривляться, ведь люди кругом! Она обвела глазами толпу и весело рассмеялась. Не обращая внимания друг на друга, каждый уставился на свое детище, каждый превратился в мимического актера. Вон какой-то дедушка зажал пальцами нос и уши, зажмурил глаза, присел в толпе, потом вынырнул, трясет головой, приложил ладонь к уху, прыгает на одной ноге. Неужели и без этого ребята не знают, что если в ухо попала вода, то надо наклонить голову и попрыгать. А вон какая-то полная тетя пальцем чистит себе зубы и, наверно, забыла, что у нее на руке перчатка; другая женщина срывает воображаемые фрукты, наверное, абрикосы, кидает их в рот и, затем, схватившись за живот, гримасничает — не ешь, мол, неспелых абрикосов. Смешной народ родители, посмотрели бы они на себя со стороны — до чего неорганизованны! Лучше бы спели на прощание хором комсомольскую, вспомнили бы свою юность… А погода пасмурная, начал моросить дождь; может быть, он заставит родителей спуститься в тоннель? Но нет — раскрываются зонтики. Под каждый набивается человек по пять, а руки по-прежнему неустанно пишут по воздуху, грозят, машут, обнимают, поглаживают…

Наконец-то раздался долгожданный свисток локомотива. Поезд медленно тронулся. Пионеры в восторге замахали руками, мамы торопливо вытаскивают из сумочек платки, вытирают глаза, грустно помахивают вслед… Поезд ускоряет ход… Папы и мамы остаются на перроне… Теперь можно оторваться от окна, осмотреться, занять свое место, познакомиться с соседями.

У Антошки верхняя полка. Напротив устраивается рыженькая девочка с веселыми глазами.

Как давно это было! Целый год прошел с тех пор.

Антошка вздохнула, подложила под локти диванную подушку, удобнее устроилась на подоконнике.

Сегодня, как и в тот день, когда она уезжала в пионерлагерь, моросит дождь. Внизу сквозь сизую дымку пузырится раскрытыми зонтиками набережная. Черные пузыри плывут сплошным потоком: люди на велосипедах под зонтиками едут с работы. Зажатые со всех сторон автомобили вежливо гудят — просят велосипедистов уступить дорогу.

Залив только угадывается за сплошной серой непроглядной пеленой дождя и дыма.

И сколько ни лежи на подоконнике, сколько ни смотри — не дождешься, чтобы вдруг очистилась улица и по самой ее середине проехал веселый поезд из автобусов, украшенный флажками, звучащий пионерскими песнями. Милиционер взмахом палочки не прижмет легковые машины к тротуару, не улыбнется, проводив взглядом расплющенные о стекла ребячьи носы.

Антошкин папа — Анатолий Васильевич — не дипломат и даже не журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не перестает удивляться — почему ее папа, такой красивый, веселый и умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию.

Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то керосин хоть приносил пользу — не было электричества и в домах горели керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза, и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают, кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только заправлять папину зажигалку. Теперь Бензином даже пятна на платье не выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на несколько лет.

Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах, кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином.

Так думает Антошка.

А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами, экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете, как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах при-креплены пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок.

— Мы имеем время, чтобы поехать посмотреть нашу новую колонку, — сказал Анатолий Васильевич.

Выехали на шоссе. Мчались мимо богатых вилл, спрятавшихся в пышной зелени садов, затем миновали большой дачный рабочий поселок.

Анатолий Васильевич притормозил машину, чтобы Антошка и Елизавета Карповна могли получше рассмотреть дачи рабочих. Каждая величиной чуть больше газетного киоска, и вокруг каждой — крохотный огород. Дачный поселок был похож на город лилипутов.

Дальше дорога пролегала через густой прохладный лес. Теплый, душистый воздух завихрился в ветровое окно.

— Подними стекло, простудишься, — попросила мама.

Не часто выпадает человеку удовольствие провести целый день в море, на большой парусной яхте, устроить на острове пикник, вдоволь поиграть в волейбол, пошуметь и без оглядки посмеяться среди своих людей, без посторонних глаз.

День обещал быть интересным и веселым. Антошка шагала с папой и мамой по тихим, еще сонным улицам Стокгольма и с удовольствием ощущала на плече ремешок от сумки, в которую был уложен новехонький купальный костюм и резиновая шапочка, а в сетке покачивался волейбольный мяч.

С моря дул прохладный ветер, и Антошка, придерживая на голове панаму, мечтала вслух: — Как мне хочется, чтобы сегодня на море разыгралась буря — целых двенадцать баллов…

— Многовато, — перебил, смеясь, папа.

— Я хочу, чтобы море грохотало и бушевало и чтобы мы к вечеру пристали к необитаемому острову и провели там несколько дней.

На аэродром ехали поздней ночью через затихший город, освещенный только уличными фонарями. Зеркальные стекла витрин зияли темными провалами. Город спал. Такси выбралось на прямое как стрела шоссе, мотор мерно загудел, и машина словно застыла на месте. Мелькали белые столбики, деревья, опушенные инеем; под колеса машины в свете фар неслось, как туго натянутый ремень, шоссе. Редкие фонари мутными пятнами расплывались в туманном воздухе.

— Какая темень кругом! — вздохнула Антошка.

— Это последние фонари, которые мы видим с тобой, — отозвалась мама. — В Англии уже четвертый год, как погасили уличное освещение, Москва третий год затемнена.

Как это трудно было представить!

Ярко освещенный зал аэровокзала казался пустым и гулким. Дежурный по аэропорту внимательно проверил билеты у Елизаветы Карповны и пригласил пройти в служебную комнату военного атташе Великобритании.

Занималось утро. По серому небу плыли низкие дымные облака. На горизонте все резче прорисовывалась зубчатая кромка не то леса, не то далекого горного хребта.

Пассажиры, прилетевшие из Швеции, усаживались в автобус. Антошка осмотрелась вокруг. Неужели это аэродром, на который они сели ночью? По полю раскиданы небольшие копны сена, аэродромные постройки размалеваны бесформенными черными, желтыми и зелеными пятнами.

На опушке леса под таким же пестрым брезентом топорщатся угловатые громады. Пушки? Самолеты? Всё это так не похоже на стокгольмский аэродром — ровный чистый, с длинными, широкими взлетными дорожками, яркими ангарами, серебристыми самолетами.

Старый автобус с облупленными боками и вмятинами, казалось, побывал в боях. Антошка заняла место у окна. Из сиденья выпирали пружины, стекла в трещинах, а один оконный проем заделан фанерным листом, на котором наклеен плакат. С плаката на Антошку смотрели строгие глаза, палец указывал прямо на нее, из раскрытого рта вылетали строчки: «Молчи, тебя слушает враг», «Враг рядом с тобой!»

Антошка прижалась к маме и поцеловала ее в щеку.

Вечерним поездом выехали в Лондон.

В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными. Большинство пассажиров — военные в разномастных шинелях: французских, польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных офицеров разбитых гитлеровцами армий.

Почти все правительства оккупированных Германией стран перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы — норвежский, югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной стране.

Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи англичанина.

— Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, — говорил англичанин, — мы придем туда первыми.

Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы.

По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята. Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках, сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно — солнце может быть для них и завтра и послезавтра, — срывались с места, носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных — он в форме капрала, она в костюмчике, из которого явно вы-росла, — сидела, прижавшись друг к другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и улыбались — тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки.

По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако.

Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте, например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: «Как я, наверно, надоела Антошке своими нравоучениями», вдруг улыбнулась хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и влажную мягкость молодой травы.

Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические буквы «S.А.» — «Армия спасения», произносила речь. Она говорила о спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним пафосом.

— Мама!

Елизавета Карповна подняла голову — перед ней стояла Антошка и пытливо вглядывалась в ее лицо.

— Ты о чем-то все думаешь, мама?

— О многом, лапонька, о многом. И прежде всего о том, что нам давно пора быть в управлении военно-воздушного флота. Пойдем.

Вышли на улицу к остановке омнибуса. На широкой полосе тротуара, недалеко от остановки, пожилой человек, сидя на раскладном стуле, рисовал разноцветными мелками на асфальте. Влажная прядь волос отпала и обнажила бледную лысину в продольных морщинах. Возле ограды лежала опрокинутая шляпа, и в ней поблескивало несколько монет. Антошка подошла ближе. Человек рисовал карикатуру на Гитлера: изобразил фашистского главаря в виде кривляющейся испуганной обезьяны. В лапах у обезьяны два банана, сросшиеся буквой «V». Художник стал приглашать людей из очереди: