20 апреля 1961 года в Комитете государственной безопасности было получено не совсем обычное письмо.

Бумага и продолговатый конверт заграничного производства, адрес написан так, как принято в западных странах: сначала учреждение, затем город и страна. Стиль и почерк могли принадлежать человеку, который давно начал забывать русский язык или, наоборот, недавно взялся за его изучение. Опущено письмо в Москве, но все признаки говорили за то, что его отправитель иностранец.

Содержание письма было достаточно серьезным. Неизвестный корреспондент, не ссылаясь на свои источники, писал следующее:

«С уважением, которое Вы заслуживаете, имею честь сообщить Вам одно известие. Вас прошу в его достоверность верить. Думаю, что к Вам будет отправлен южной границей опасный человек с враждебной целью. Имя – Михаил Кириллов. Выше среднего роста, густые черные брови, высокий лоб, нос тонкий, с горбинкой. Пожалуйста. Все. Ваш друг».

Генерал Иван Алексеевич Сергеев и полковник Владимир Гаврилович Марков, прочитав письмо и посоветовавшись, пришли к выводу, что автор заслуживает ответного уважения и доверия, но его сообщение все же требует дополнительной проверки.

Поезд пришел в город N поздним осенним вечером. Носильщики, расталкивая на перроне встречающих, бросились к вагонам. Один из пассажиров с чемоданом в руке не спеша вышел из вагона и, отвергнув предложение носильщика, неторопливо зашагал по перрону. Вошел в вокзал, прогулялся по залам, заглянул в киоски и остановился около буфета. Здесь он слегка перекусил и только после этого направился к выходу.

На стоянке такси неторопливый пассажир сел в машину.

– В центр, – небрежно бросил он шоферу.

Машина тронулась. Пассажир достал папиросу, закурил. Равнодушно скользил он взглядом по мелькавшим на улице освещенным витринам. Вдруг знаком руки приказал шоферу остановиться, вышел из машины, несколько минут постоял около обувного магазина. Оглядел витрину, а потом посмотрел вправо, влево. На улице было пустынно. Лишь редкие прохожие стуком каблуков нарушали тишину да время от времени шуршали шинами еще более редкие автомобили. Как бы приняв наконец решение, пассажир снова сел в такси. Не проехав и с полкилометра, он остановил машину и сказал, что хочет расплатиться. Шофер взял деньги и уехал. Пассажир остался один в полутемном переулке. Зажав в зубах папиросу, он достал из кармана спички и, прикрываясь от ветра, обернулся. Внимательный глаз и здесь ничего подозрительного не обнаружил. Пассажир направился к трамвайной остановке, на которой стояли в ожидании несколько человек. Он сел во второй вагон последним и, когда трамвай начал набирать скорость, выпрыгнул из него. Трамвай, не сбавляя хода, продолжал свой путь. Пассажир решительно свернул в переулок и, уже не задерживаясь, зашагал спокойно, фланирующей походкой. Он ходил по улицам еще минут двадцать. Наконец остановился около дома, огороженного высоким дощатым забором, еще раз осмотрелся и только после этого нажал кнопку, торчащую на доске слева от калитки. Во дворе громко залаяла собака. Через несколько минут послышались шаги, и сонный недовольный голос спросил:

– Кого тут носит?

Сегодня вечером шоферу голубой автомашины такси везло. Прошло всего два часа, как он выехал из парка, а сделал десять ездок, и выручка тянула уже на половину плана. Высадив очередного пассажира, он подкатил к стоянке такси, где скучала в ожидании очередь – человек десять-двенадцать. В очереди произошло некое нетерпеливое движение, кто-то кого-то оттеснил, кто-то сказал: «Нахалы, обязательно норовят…» Но шофер не обратил внимания на скандал – все это было ему привычно.

На заднее сиденье водворились двое, и мужской голос повелительно сказал:

– В ресторан, шеф! В самый лучший, если есть такой в этом богопротивном городе. Не обижу.

Шофер обернулся, посмотрел на пассажиров. Голос говорившего показался ему знакомым. Он поправил смотровое зеркальце и внимательно оглядел сначала ее, потом его. Девушка была сильно накрашена и, кажется, грубовата. Лицо мужчины, как и его голос, показалось шоферу знакомым. Он вгляделся и не поверил своим глазам.

– Слушай, шеф, мы когда-нибудь поедем? – спросил пассажир.

У Зарокова был сегодня выходной день, однако встал он рано. Побрился, позавтракал. Несколько раз с нетерпением взглянул на часы. Скоро десять, а Ян еще не вернулся. Что могло случиться?

Но раздался добродушный лай собаки, и Зароков вздохнул облегченно. По этому лаю он безошибочно узнавал, кто идет – хозяин дома или посторонний.

– В ресторане я его нашел сразу… – раздеваясь на ходу, начал рассказывать Дембович. – Парень стоящий, насилу уломал. Фамилия его, если не врет, Матвеев. Трижды судим. Бежал из колонии. Имел здесь явку, но хозяин завязал узелок. Отец умер в тридцать восьмом, мать пенсионерка, живет в Москве. У него свои счеты с властями. Дорожит свободой, не любит над собой начальства. Придется с ним еще повозиться, но уверен – можно обломать. Отвез к старухе.

– Идиот! – вскочил со стула Зароков. – Зачем к старухе?! Такое чистое место! Если он вор – может наследить, провалить квартиру. Лезешь напролом, как медведь…

– Но вы же сказали: надо его не упускать. Бекас – свой парень, это сразу видно. А упусти я его – у него там уже готовый клиент. И ищи ветра в поле, – обиженно сказал Дембович.

Дембович нетерпеливо посматривал на дверь комнаты Зарокова. Завтрак давно был на столе, а тот все не выходил. Он крикнул:

– Завтрак остынет!

– Зайди ко мне, – послышался из-за двери приглушенный голос.

Дембович вошел и недовольно поморщился: накурено так, что щипало глаза и за пеленой дыма Зарокова еле было видно.

– Так недолго и дом сжечь. Окурки на полу… – нерешительно, скорее механически, проворчал Дембович, оставляя дверь открытой.

Синий «Мерседес» свернул с бетонного шоссе на узкую асфальтовую дорогу, ведущую к морю, и вскоре остановился на берегу бухты. Из машины вышли двое, оба в одинаковых темных костюмах. Тот, что вел машину, был среднего роста, очень плотный. Лет под пятьдесят. Черные с проседью волосы, причесанные на косой пробор, блестели, как покрытые лаком. Второй – высокий, худой и светловолосый. И намного моложе.

Оставив машину с открытыми дверцами, двое пошли к берегу – черный впереди, блондин сзади. У деревянного пирса, длинным языком лежавшего низко над водой, они остановились. Черный поглядел на часы. Было десять. Утро стояло ясное. Солнце, забравшееся уже высоко в безоблачное небо, грело жарко их спины.

– Если все в порядке, должны скоро быть, – сказал блондин.

Черный кашлянул в кулак, но не отозвался. Он, прищурясь, глядел туда, где четкая цветовая межа отделяла стеклянно отсвечивавшую гладь залива от темной взъерошенной громады открытого моря.

– Виктор обрадуется, – снова нарушил молчание блондин.

На десятый день Виктор Круг приехал не вечером, как обычно, а перед обедом. Вид у него был озабоченный. Попросив Павла пойти погулять в саду, он подвинул стул к изголовью тахты и тихо, в самое ухо, сказал брату:

– Я задам тебе несколько вопросов. Но говори шепотом. Нас не увидят – пока что телеустановки в этом доме нет. А микрофоны есть.

Леонид кивнул.

Виктор подошел к телевизору, включил его. Заиграла музыка.

Между братьями начался разговор, больше похожий на допрос, с той лишь разницей, что допрашивающий не желал допрашиваемому ничего, кроме добра.

28 июня 1962 года около часу дня Дембович стоял на тротуаре в узкой полосе тени от вокзала, поглядывая на небольшие, львовского производства автобусы, прибывавшие время от времени к павильону, на котором было написано: «Стоянка автомашин санаториев и домов отдыха». Дембович приехал в город, чтобы встретиться с Павлом. Он ждал автобуса с табличкой «Сосновый воздух». В руке у него был чемоданчик из искусственной кожи, очень похожий на тот, с которым уезжал в дом отдыха Павел.

Старик часто доставал из кармана светлого полотняного пиджака мятый цветастый платок и, сдвинув соломенную шляпу на затылок, вытирал мокрый лоб и щеки. Он не очень нервничал. Просто ему было жарко. Ночь он провел в поезде, спал плохо – вернее, совсем не спал, – за завтраком в вокзальном ресторане ему подали несвежую рыбу, есть которую было просто невозможно, и вот теперь он чувствовал себя слабым и разбитым на этой тридцатиградусной жаре, на раскаленной, курящейся зноем площади. Тень от вокзала смещалась в сторону павильона, и вместе с тенью передвигался Дембович.

Наконец он дождался. К стоянке подошел автобус дома отдыха «Сосновый воздух». Скрипнув, разжались дверцы – передние и задние. Народу в нем было битком.

Едва первые пассажиры автобуса, загорелые и веселые, с облегченными вздохами спрыгнули на горячий асфальт, Дембович повернулся и быстро-быстро зашагал к тоннелю, где размещались камеры хранения багажа. Хотелось бы посмотреть, как Павел со знакомым чемоданчиком в руке выйдет из автобуса, а потом уже поспешить к условленному месту встречи, и ничего страшного из этого не получилось бы, потому что никто за Дембовичем не следил. Но это было бы не по инструкции, а старик стал в последнее время менее самостоятелен и боялся в чем-либо отступать от инструкции. Они с Павлом должны обменяться чемоданами в камере хранения.

Остановившись у второго окна, он начал читать правила сдачи багажа. Шумные пассажиры автобуса ввалились в прохладный, как погреб, тоннель, женский звонкий голос сказал: «Уф, как тут хорошо!» Кто-то с кем-то обсуждал, как заполнить время до поезда, что посмотреть в городе. Кто-то смеялся. Кто-то пытался установить очередь. Но беспечные курортники столпились у трех окошек как попало, и любитель порядка умолк. Дембович огляделся. Павла в тоннеле не было.

У Павла было такое ощущение, что до этого дня специально его особой никто не занимался. Конечно, он на виду у молчаливой меланхоличной Клары и у этого долговязого садовника, но они могли играть лишь роль пассивных наблюдателей. Вероятно, в их задачу ничто иное и не входило.

Как-то вечером, в сумерках, когда Леонид Круг, проглотив снотворное, тихо заснул, повернув лицо к стене, Павел почувствовал вдруг странное нетерпение. Ему показалось, что хозяева Леонида слишком долго его выдерживают. Хотелось ускорить события, побыстрее пройти сквозь все, что они там приготовили для него, хотелось двигаться им навстречу.

После он, вероятно, будет ругать себя за то, что собирался сделать, но менять решения не хотел. Впрочем, существовало одно соображение, которое вполне оправдывало этот почти импульсивный поступок: Бекас не должен проявлять столь положительный характер и выдержку, это было бы подозрительно. Бекас должен быть нетерпеливым и немного взбалмошным.

Павел спустился вниз и постучал к Кларе. Она смотрела телепередачу из Мюнхена. Павел попросил извинения за беспокойство, Клара выключила телевизор и предложила сесть. Она не задала ему ни одного вопроса. Павел сам рассказал ей все о скитаниях Бекаса, о причудливых событиях последнего месяца, о сомнениях и необъяснимой тревоге, охватившей его в этот теплый душный вечер. Она слушала, улыбаясь в тех местах его рассказа, где он, говоря о себе в третьем лице, ругал Бекаса за легкомыслие и непреодолимую тягу к бродяжничеству. Павел просидел до половины двенадцатого. Он встал лишь тогда, когда заметил, что Клара подавила зевок.

Поднимаясь к себе на второй этаж, Павел подумал, что этот разговор сослужит ему службу. Ведь Клара доложит все кому следует. Но, рассуждая так, он, в сущности, старался оправдать свою нетерпеливость. И понимал это. И давал себе слово больше никогда не упреждать действий своих хозяев.

План побега созрел быстро. Сейчас к Надежде вернулось то острое чувство опасности, которое прежде заставляло его больше доверять инстинкту самосохранения, а не разуму. А инстинкт требовал не доверять никому и ничему, даже собственным впечатлениям. Поэтому главным в его плане было проверить, следят ли за ним, а если да, то насколько бдительно. И потом, после проверки, действовать по обстоятельствам.

В путевке у него был записан рейс по телефонному заказу, который дала ему Мария. В два часа дня он должен подать машину по указанному адресу, а потом везти пассажиров в дачный поселок, за тридцать километров. Это кстати: на загородном шоссе легче обнаружить слежку. Нужно сменить машину, что нетрудно: в парке всегда есть несколько запасных таксомоторов, стоят на площадке под открытым небом.

На новой машине, с новым номером, если обстряпать все за несколько минут, уже из парка можно, пожалуй, выехать без «хвоста» – ведь следящие, если они есть, знают его по машине и по ее номеру так же хорошо, как и в лицо. И еще одно соображение: если он действительно на крючке у контрразведки, то можно предполагать, что где-то в чреве его машины спрятан миниатюрный радиопередатчик, посылающий в эфир непрерывные сигналы, по которым оператор на пеленгующей станции в любой момент может определить, в каком районе находится машина. Искать передатчик сейчас нет времени. Пришлось бы распотрошить автомобиль до основания.

Надежда поехал в парк. Поставив машину в угол к забору, чтобы никому не мешала, поднял капот, снял колпачок с трамблера, перепутал провода, один из них чуть зачистил, чтобы он замыкал на корпус, закрыл капот, быстро пересек двор и вошел в диспетчерскую.

Мария была на месте.

С тех пор как старший лейтенант Павел Синицын, он же Бекас, поселился в городе К. и принял на себя обязанности резидента иностранной разведки Надежды, на протяжении полутора месяцев не случилось ничего. Зато в следующую же неделю возникло два новых обстоятельства, может быть, неравнозначных по важности, но свидетельствовавших об одном и том же, а именно: разведцентр неожиданно лишил Надежду своего доверия и счел необходимым учинить ему основательную проверку. Впрочем, правильнее будет сказать, что там, за кордоном, с некоторых пор стали сомневаться, действительно ли настоящий, а не подставной Надежда действует под этой кличкой.

Строго говоря, у разведцентра могли быть некоторые причины для сомнений. Например, хозяева Надежды вправе были не слишком-то верить в то, что ему так легко удалось скрыться от советской контрразведки под именем Курнакова после далеко не безупречной операции по переправе Леонида Круга. А тот факт, что для налаживания связи с Надеждой им пришлось использовать Павла-Бекаса, вряд ли мог уменьшить беспокойство. Правда, контрольную открытку Надежда получил и связь между ним и разведцентром наладилась, но само по себе это никаких гарантий еще не давало.

В общем, два обстоятельства, возникшие в начале августа 1963 года, заставили Павла, образно выражаясь, вновь застегнуться на все пуговицы. Сказать по чести, он в эти полтора месяца, после почти двухлетней непрерывной работы, позволил себе немного расслабиться. Но ему нетрудно было быстро обрести хорошую форму – как-никак за плечами есть опыт.

Полковник Марков через связного вызвал его на дачу в субботу. Павел думал, что просто хотят дать ему возможность провести воскресный денек среди товарищей, но оказалось не так.

– Свою ответную телеграмму помнишь? – спросил полковник, еще не дав Павлу сесть за стол.

Вот выдержки из магнитофонной записи первичного допроса Надежды, который вел полковник Владимир Гаврилович Марков.

Из ленты № 4

Марков

. Насколько можно понять из сказанного раньше, вы пользовались полным доверием у руководства центра…

После памятной беседы в КГБ Алик Ступин резко переменил образ жизни и порвал все отношения с Кокой и прочими своими братьями по спекуляции. Он поступил на работу литсотрудником в многотиражку большого московского завода и начал пробовать себя в переводах с английского, которым владел довольно сносно. При воспоминаниях о тайном, пропитанном опасностью и иезуитством житье-бытье у него порою посасывало где-то в груди. Шальным, кружащим голову ветерком пробегала мысль: а не вернуть ли все? Но вспоминался разговор с усталым пожилым человеком там, на Дзержинке, ранним утром в не проветренном еще кабинете, и это сразу отрезвляло.

В новую свою жизнь из старой Алик перенес лишь любовь к новейшим магнитофонным записям, к коллекционированию этикеток от спичечных коробок, а также тесную дружбу с Юлей Фокиной, которая, он это знал, его обожает. О женитьбе они пока не говорили, но отношения их складывались таким образом, что они в любой момент могли пожениться. Юле было двадцать три, она только что окончила медицинский, но сумела каким-то образом избежать обязательного распределения и пока по настоянию родителей отдыхала от изнурительного учения в ожидании приличной вакансии в Москве. Впрочем, она была способным человеком, училась хорошо и не грешила особым легкомыслием. Одно только смущало Алика: она была знакомой престарелого Коки, он их и свел. Сама Юля объясняла знакомство с Кокой тем элементарным фактом, что жила с ним по соседству, на Большой Полянке, и, кроме всего прочего, говорила она, Кока же ей в дедушки годится. В конце концов Алик сумел подавить в себе зародыш ревности. Алику противны были даже косвенные напоминания о старом пройдохе, а Юля была самым прямым и живым напоминанием. Но Юля ему очень нравилась, и с этим он уже ничего не мог поделать.

Иногда она заезжала к Алику на работу, брала ключи от его квартиры и потом сидела одна у него дома, слушала магнитофон. В такие дни он любил приходить домой прямо с работы, не задерживаясь нигде. Было приятно знать, что Юля ждет, приготовила что-нибудь на ужин, и, когда он умоется, тут же сварит кофе, и он выпьет чашку, еще не садясь к столу, а опустившись в низкое кресло подле включенного магнитофона. Сначала это смущало его – слишком похоже на жизнь женатого человека, – но потом он подумал: а почему бы и нет? Если Юля и в замужестве останется такой, одно можно сказать: да здравствует семейная жизнь!

Близкой подруги, как она сама выражалась, подруги на каждый день, у Юли раньше никогда не было. Но в последний месяц она очень сблизилась с некой Риммой. Они были во многом похожи: обеим по двадцать три, обе высокие, прекрасно сложенные. Их вполне можно было принять даже за родных сестер.

Знакомство их произошло в кафе-мороженом на улице Горького: Римма подошла к одиноко скучавшей Юле и попросила разрешения сесть за ее столик. С первых быстрых и острых изучающих взглядов они почувствовали обоюдную симпатию, а когда, съев по две порции мороженого, покидали кафе, обе уже и представить себе не могли, что больше не встретятся.

Делегация, состоящая из трех специалистов по химическому оборудованию, улетала с Шереметьевского аэропорта. Никто из официальных лиц ее не провожал: обычное дело, обычная командировка, всякий протокол и торжественность были бы неуместны. Двоих провожали жены, а молодая высокая женщина, державшая под руку третьего, не была женой этого молодого человека, как догадывались по каким-то неуловимым признакам супруги.

Двое из троих давно знали друг друга по совместной работе в научно-исследовательском институте. Это были солидные пятидесятилетние люди, один – доктор, другой – кандидат технических наук. Третий пришел к ним полгода назад, но успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны. Он инженер-конструктор, энергичен, оригинально мыслит в своей области и вообще вызывает симпатии как товарищ. Фамилия его Борков, Владимир Сергеевич. Его работа в институте началась с того, что он сделал ценное предложение, усовершенствовавшее целый цикл производства, и коллеги относились к нему с искренним уважением, несмотря на его молодость.

Расцеловались у выхода из аэровокзала, женщины помахали на прощание, пассажиры вышли на перрон. Все как обычно.

К вечеру того же дня делегация уже была в Брюсселе. Здесь их встретили чиновник бельгийского Министерства иностранных дел и представитель крупного химического объединения – советская делегация намеревалась заключить договор на приобретение нескольких комплектов химического оборудования.

Большой черный автомобиль остановился у отеля «Плаза». Это был не самый шикарный отель Брюсселя, но и не из дешевых, как раз подходящий для солидных деловых людей. Здесь уже были забронированы номера. Старшие поселились вместе в люксе, а молодой Борков получил номер на четвертом этаже. Условились, что два часа дается на приведение себя в порядок с дороги, а затем – ужинать здесь же, в ресторане отеля. Владимир Борков управился с ванной и бритьем в полчаса, меж тем как «старики» по привычке делать все основательно и не спеша растянули эту операцию на полный обусловленный срок.

Михаил Тульев сильно изменился за три с половиной месяца, минувшие со дня ареста. В своем превращении он прошел через несколько этапов – от состояния крайней подавленности до полного душевного равновесия. Наблюдая череду этих последовательных изменений, полковник Марков находил наглядное подтверждение давно открытой истины, что для спокойствия духа человеку необходима прежде всего определенность положения, как бы плачевно оно ни было. Страшнее же всего неизвестность.

Как ни вышколен был профессиональный разведчик Тульев двадцатью годами опаснейшего риска, но внимательный человек наверняка приметил бы натяжку и нервозность, если бы понаблюдал его в обличье Зарокова или Курнакова. Ведь под маской всегда остается свое собственное лицо. Теперь перед Марковым сидел человек без маски, и человек этот был спокоен. Ничто не напоминало о его прошлом.

– Газеты, журналы вам дают регулярно? – спросил Владимир Гаврилович.

– Да, спасибо. Я читаю и книги. Уже лет пятнадцать не читал, если не больше.

– Не было времени?

Весной 1971 года в жизни Светланы Суховой произошло одно, в общем-то, маловажное событие, которое при обычных обстоятельствах ни к чему плохому привести не могло.

Но, как мы увидим несколько позже, в данном случае обстоятельства были необычными, и событие это послужило звеном в длинной цепи других, гораздо более серьезных и сложных событий, причин и следствий.

Как-то майским днем к прилавку, за которым стояла в голубом, атласно поблескивающем форменном халате Светлана, в ту редкую минуту, когда не было покупателей и проигрыватель молчал, – в эту тихую минуту к прилавку подошел молодой, лет двадцати шести – двадцати восьми, очень смуглый мужчина. Его черные густые волосы были напомажены и причесаны на косой пробор. Черные глаза с поразительно белыми белками смотрели ласково и мягко, был он невысок для мужчины, но очень стройный и оттого казался выше своего роста. Светлана уже владела профессиональным умением продавцов с одного взгляда определять категорию покупателя, и ей не нужно было даже вникать в детали костюма подошедшего мужчины, чтобы совершенно точно знать, что перед нею иностранец. Ничего особенного в этом не было: иностранцы-туристы или работавшие на городских предприятиях специалисты часто покупали в универмаге грампластинки.

– Здравствуйте! – с улыбкой сказал смуглый покупатель.

– Добрый день, – ответила Светлана, стараясь по его акценту определить, какой он национальности. – Что вам угодно?

Вера Сергеевна успела съездить на рынок за редиской и зеленым луком, когда Светлана проснулась.

Накануне они легли спать позже обычного: Светлана пожелала немного переделать свое любимое платье – синее, с черным поясом, – изменить фасон воротника. Но сама она портновским искусством не владела. Как всегда: «Мама, пожалуйста…»

– Вставай, вставай, надо платье гладить! – крикнула из кухни Вера Сергеевна.

– У тебя лучше получится, – отозвалась Светлана.

Иного ответа Вера Сергеевна и не ждала, это было в порядке вещей и не сердило ее. Она с удовольствием делала для дочери все, что могла и умела.

Чтобы избежать кривотолков, надо сразу объяснить, что слово «болван» употреблено здесь не в смысле дурак, тупой человек. У этого словечка есть еще множество других метафорических, переносных значений. Например, когда вместо чего-то делали его подобие, это называлось в народе болваном, а теперь зовется макетом.

История шпионажа насчитывает немало случаев, когда секретные службы разведцентров, засылая во вражеский стан какого-нибудь разведчика с важной миссией, одновременно другим путем, по другим каналам отправляли еще одного или даже нескольких своих людей, которые, не ведая про то, в результате иезуитских действий своих хозяев привлекали к себе внимание вражеской контрразведки. Она попадалась на удочку и отвлекала силы на борьбу или игру с подкинутым ей шпионом, а в это время настоящий разведчик без особых помех делал свое дело. Такие липовые, или, точнее, вспомогательные, шпионы и назывались агентами-болванами.

В нашем случае речь пойдет об агенте-болване, но несколько иного рода. Дело касается уже знакомого нам человека по имени Владимир Уткин, который отдал Тульеву свой контрольный талон, дающий право подняться на борт лайнера, а сам остался. Произошел, так сказать, простой обмен, правда, неравноценный.

Уткин с Тульевым поменялись не только судьбами, но и плащами. В кармане плаща, который надел Уткин, лежал билет на самолет, следующий рейсом до Москвы, а также бумажка с адресом и начерченным чернилами планом городских улиц, на котором крестиком был помечен дом под номером 27. Этот план и адрес относились к городу С.

Туда и отправился, сделав в Москве пересадку, Владимир Петрович Уткин, тридцатилетний человек, самой обыкновенной наружности, среднего роста, русоволосый, с голубыми глазами. Документы у него были в полном порядке. Но и в противном случае провал и арест не грозили ему, ибо он с первого шага на советской земле находился под надежным присмотром советских контрразведчиков.

Прежде чем приступить к последовательному изложению дальнейшего, необходимо рассказать об одной акции, осуществленной Михаилом Тульевым несколько раньше.

Вскоре по возвращении из Советского Союза в центр ему дали трехнедельный отпуск, и он отправился во Францию.

…Небольшой городок, куда теплым летним утром приехал Михаил Тульев, взяв напрокат «Ситроен», лежал в местности, располагавшей к отдыху.

Но приехал он в этот городок совсем не для того, чтобы отдыхать. То, чем он занимался, называется частным сыском. Ему хотелось выяснить обстоятельства смерти отца, и он знал, что не успокоится, пока не откроет всю правду.

Михаил и раньше подозревал, что слова в некрологе его отца «тихо скончался» – не более чем благопристойный штамп, призванный скрыть истину. В Москве полковник Марков показывал ему добытый каким-то неведомым путем фотоснимок автомобильной катастрофы, на котором в одной из жертв Михаил узнал своего отца. Тогда был разговор, что катастрофа, безусловно, подстроена. Но позже, уже перед отправкой в Одессу, Михаил попросил Маркова еще раз показать снимок и, хорошенько рассмотрев его, усомнился – отец ли лежит рядом с исковерканным автомобилем… По прибытии Михаила в центр некий болтливый старый знакомец как-то во время долгого сидения за столиком в ресторане намекнул, что Одуванчик, то есть отец Михаила граф Тульев, умер не своей смертью. Позже, уже в Париже, пообщавшись со знакомыми из древней российской эмиграции, наслушавшись двусмысленных соболезнований, Михаил разыскал человека по прозвищу Дон, которого разведцентр завербовал еще лет двадцать назад, но который по складу души не походил ни на агента, ни на провокатора и который относился к ним обоим, отцу и сыну Тульевым, с большим уважением и даже с поклонением, потому что Тульев-старший однажды заступился за него перед высоким начальством. Этот человек определенно утверждал, что старика убрали. Нет, он не имел никаких доказательств, но за две недели до смерти Тульев заходил к нему в бар, был бодр и как будто бы даже помолодел с тех пор, как ушел в отставку. Выпил две рюмки коньяку, а прощаясь, подмигнул и весело сказал: «А у тебя здесь хорошо. Буду захаживать…»

За прошедшие годы в разведцентре многое изменилось. Кто-то ушел на пенсию, появились вместо старичков молодые работники, и это вполне естественно. Но были перемены, которые говорили о ненормальности обстановки.

Дело в том, что между шефом и его главным советником шла необъявленная война. Шеф, которого сотрудники за глаза звали Монахом, был оскорблен тем непреложным фактом, что его советник Себастьян исполнял при нем обязанности контролера или ревизора и пользовался, так сказать, правом экстерриториальности. Формально он подчинялся шефу, но фактически как бы стоял над ним, ибо отчитывался за свои действия только перед высшим начальством. Монах, конечно, догадывался, что в своих отчетах Себастьян чернил его, но платить той же монетой считал ниже своего достоинства, а в отместку старался при каждом подходящем случае чинить Себастьяну препятствия. В основном это касалось кадровой политики. Если, например, Себастьян намеревался продвинуть кого-то, можно было ставить без риска сто против одного, что Монах не даст хода креатуре своего советника. И наоборот, сотрудник, снискавший чем-нибудь антипатию Себастьяна, автоматически обретал покровительство Монаха. Но бывали исключения, где и Монах вынужден был отступать перед Себастьяном.

Положение Михаила было, мягко говоря, щекотливым.

После троекратного откровенного допроса, после многочисленных бесед с различными чинами и специалистами, бесед, которые носили характер завуалированного допроса, Михаил составил подробный письменный отчет о своей деятельности на территории СССР и особенно о характере взаимоотношений с Бекасом. Он честно написал даже о том, что во время пребывания в СССР оформил законный брак с советской гражданкой, что у него есть сын Александр и в скобках – домашний адрес Марии, место ее работы и должность. Жена думает, будто он уехал на заработки в районы Крайнего Севера. Он ни разу не допустил оплошности, в его показаниях даже самый придирчивый глаз не смог бы усмотреть ни единого противоречия. И все же Себастьян, надо отдать ему должное, почувствовал к Михаилу недоверие, о чем прямо сказал Монаху. Тот саркастически заметил, что с такой способностью подозревать все и вся надо бы работать не в разведке, а в ФБР – Федеральном бюро расследований. Себастьян проглотил это молча и остался при своем мнении. Монах же всячески старался выразить Михаилу свое расположение.

Раньше кадровые вопросы – кого на какую должность поставить, кому какого рода работу поручить – решались единолично шефом. Теперь же, с тех пор как Себастьян стал советником, он имел право оспаривать решения Монаха, и при возникновении между ними разногласий арбитром выступала высшая инстанция – управление, которому подчинялся разведцентр. Там у Себастьяна были связи, поэтому не считаться с ним Монах не мог. Таким образом, получилось, что Михаил невольно сделался виновником нового обострения отношений между шефом и его твердокаменным советником. Монах намеревался поставить Михаила во главе отдела, занимавшегося подготовкой агентуры для Востока. Себастьян резко возражал. В конце концов было принято компромиссное решение, и Михаила назначили консультантом в этот отдел. В его обязанности входила корректировка планов подготовки и засылки агентов в Советский Союз. Себастьян, лично курировавший деятельность отдела, поставил условие, чтобы Михаил не имел прямого контакта с агентами, для которых отрабатывал легенды. Более того, Михаил не всегда мог знать, когда и как используются его советы и используются ли они вообще.