У Ноэля резко поднялось настроение. Они созванивались по несколько раз на дню. Редко случалось, чтобы они не встречались по дюжине раз в неделю на ленче, коктейле или обеде.

Они смотрели все лучшие спектакли и фильмы, ходили на лучшие концерты, обедали в лучших ресторанах. Сейчас у Ноэля была необыкновенная работа, которая стала неиссякаемым источником больших денег. Марджори казалось, что она открывает для себя Нью-Йорк. Ее студенческая жизнь шла строго по зигзагообразной тропе через город, пересекающей несколько баров, ночных клубов и ресторанов, которые молодежь считала приличными. Деловая часть Нью-Йорка была не нанесенным на карту прибежищем скуки, предназначенным для взрослых. Приближаясь к своему двадцать первому дню рождения и незаметно становясь одной из этих взрослых людей, Марджори видела, что вкусы студентов ее колледжа были в чем-то такими же наивными, как и вкусы провинциалов. Ее недолгие исследования с Машей были ограничены нехваткой денег. Но Ноэль не страдал от этого недостатка, и он любил Нью-Йорк.

Наряду с богатой волшебной страной между 59-й и 42-й Авеню, которую он знал, как экскурсовод, он любил все виды, вкусы и запахи, которые казались ему острыми и сильными. За одну ночь они могли посетить клуб Феррара с дорогими блюдами и вином, приглушенной музыкой, нарядными, красиво одетыми женщинами — и воняющий рыбой рынок в нижней части Фултон-стрит, где под ослепительным светом электрических ламп в кровавых кучах лежала живая рыба, а обросшие мужчины в рваных свитерах выкрикивали проклятия и громко бранились. Или они могли кататься на пароме, крепко обнимая друг друга, чтобы согреться от ледяного речного ветра, созерцая неровную линию черного небоскреба, плавно плывущего в лунном свете, могли смеяться над замедленным движением лодки, мерзким запахом от реки, а потом пойти в большой ночной клуб за городом, в вульгарный водоворот ярких нарядов, голых ног и невкусной еды, где тридцать долларов таяли за час. Ноэль имел неутолимый энтузиазм для таких прогулок. Когда Марджори была уже готова отступить, у него еще было страстное вдохновение.

— Боже, развлекаться так замечательно! Пойдем дальше. Ночь еще только началась.

— Ты сошел с ума, уже пятый час. У меня заплетаются ноги. А мои глаза? Они абсолютно красные. Отвези меня домой.

Телефон разбудил ее. Она посмотрела на часы. Половина десятого.

— Алло? — прошептала она.

— Ты одета? Мы отправляемся на прогулку на самолете.

— Ты что, сошел с ума, Ноэль? Я сплю. Что ты делаешь и почему так рано встал? Самолет? Я никогда не летала в самолетах…

— Ну что ж, тебе это предстоит. Я должен выполнить поручение Сэма и съездить в Олбани. Я лечу на курьерском самолете. Ты тоже. Мы уезжаем в одиннадцать, так что приготовься.

Когда миссис Моргенштерн предложила пригласить Ноэля и его родителей к седеру, семейному ужину в канун еврейской пасхи, Марджори подумала, что это была ужасная идея. Поразмыслив, однако, она решила, что в этом определенно есть какой-то здравый смысл.

У Ноэля дела в «Парамаунте» шли хорошо, их отношения с каждой неделей становились все более близкими и многообещающими, и ей показалось, что для его и ее родителей настало время предстать друг перед другом. Она также подумала, что Ноэлю лучше было бы увидеть ее семью и познакомиться с корнями ее религии. Когда ей было четырнадцать-пятнадцать лет, она ненавидела седеры, бар-митцвы и все остальное, и ей доставляло удовольствие шокировать своих родителей атеистическими разговорами. Однако в последние годы она находила седер по-своему привлекательным и хотела посмотреть, какова будет его реакция. Многочисленные праздничные ритуалы и символы еврейской пасхи — маца, хрен, четыре кубка вина, колотые орехи и яблоки, яйца, сваренные вкрутую в соленой воде, огромный бокал вина для пророка Илии — все это вместе со старыми семейными песнями и ежегодными, всегда в одно и то же время, шутками на иудейской службе вызывало в ней какое-то пленительное горько-сладкое чувство ностальгии. И кроме того, было в некотором смысле забавно встретиться с семьей раз в год и узнать, кто из кузенов и кузин женился и вышел замуж, и увидеть новых, недавно родившихся детей, и удивиться, как быстро растут старшие дети. Конечно, это был риск, седер мог не понравиться Ноэлю и его родителям и привести их в уныние. Но она не думала, что это был большой риск, и в любом случае она была готова рискнуть.

Скорее она боялась завести об этом разговор с Ноэлем. Но, к ее удивлению, он очень охотно согласился прийти. Он не имел ни малейшего представления о седерах, знал только, что маца — это то, что едят. Но когда она описала ему все церемонии и обряды, он сказал:

— О, это звучит очень интересно, наверняка это красочное и оживленное зрелище. Мой отец, несомненно, сваляет дурака, как обычно, но это может оказаться забавным.

— Я должна предупредить тебя, что все родственники из всех близлежащих окрестностей собираются в этот день, и дети, и бабушки, и дедушки, и это довольно шумное сборище.

Он не звонил, и в течение трех дней Марджори беспокойства не испытывала. После его такого внезапного ухода с седера ей не хотелось звонить ему первой. Пожалуй, она не сердилась на Ноэля. Для него это был трудный вечер, и в целом он неплохо себя показал, размышляла Марджори, было бы хуже, если бы он не пришел вовсе. Но его манера уходить — это уж слишком! Теперь он сам должен сделать следующий ход.

Но на четвертое утро Марджори проснулась с тревожной мыслью: не обидела ли она его? А может, и в самом деле он напыщенный сноб, и она пала в его глазах — ведь у нее родственники небогатые, да еще странные, такие, как тетя Двоша и Саперстины?

Наконец в десять минут двенадцатого, обычно Ноэль выбирал именно это время, раздался звонок.

— Мисс Моргенштерн? Минутку, пожалуйста, — холодноватый ровный голос оператора со станции «Парамаунт».

— Алло? Марджори? Как поживаешь?

— Нет, ты чувствуешь, какой воздух! — воскликнул Ноэль, стоя на ступеньках крыльца. Он глубоко вдохнул. — Кто это, интересно, на Одиннадцатой улице разводит нарциссы? Марджори, почему ты не сказала, что на улице такая теплынь? Я бы вполне обошелся без пальто.

— Тепло? Я замерзаю.

— Еще один апрель пришел к нам, — задумчиво произнес Ноэль. Он взял Марджори под руку, и они спустились вниз по ступенькам.

— Знаешь, в такое время в Нью-Йорке делать нечего, — сказал Ноэль. — Люди здесь ничего не замечают, носятся туда-сюда через турникеты. А вот в Париже или, скажем, в Мехико был бы настоящий праздник: все гуляют, на углах юные парочки целуются, везде тележки, полные цветов…

— Мне больше нравится Нью-Йорк, — тихо, но твердо сказала Марджори, — не люблю целоваться на людях.

Год спустя, почти день в день, Марджори Моргенштерн неистово пробивала себе путь вверх по трапу третьего класса на пароходе «Мавритания» сквозь сплошной поток людей, покидающих корабль. Она хваталась за перила, тяжело дыша, бормоча извинения и прощения на каждом шагу, вдыхая сырой, пропахший рыбой воздух. Она не была и на середине трапа, когда прозвучал гонг и репродуктор прокричал: «Последний звонок». Капитан корабля наверху трапа протянул руку, чтобы остановить ее, когда она поставила ногу на палубу.

— Очень сожалею, мисс. Вы слишком опоздали.

Акцент был, как у англичанина из кино, а манера приятная, но твердая.

Она посмотрела прямо в его красное лицо. Капитан был худощавым, ростом не выше, чем она.

— Мне нужно поговорить с моим… моим женихом. Только минутку. Но я должна поговорить с ним.

Письмо Ноэля, вероятно, заинтересовало бы мать Марджори.

Вот оно:

Был постскриптум, написанный от руки:

Когда Марджори пришла на репетицию в тот день, ее поджидал еще один удар, злобно подготовленный, а впереди были еще худшие новости.

Пьеса, в которой она была занята, называлась «Плохой год». Марджори досталась роль проститутки. Пьеса была фарсом о старой деве тридцати пяти лет из маленького городка, которая унаследовала состояние и приехала в Нью-Йорк, чтобы разгульно жить там в течение года, прежде чем осесть в своем небольшом городке. Получились осложнения, вовлекшие городских гангстеров и доктора из небольшого городка, любившего старую деву. Главная комическая идея пьесы была такова: старая дева арендовала комнату в борделе на Манхэттене, считая, что это пансион. Почти вся пьеса была посвящена тому, как старой деве открывают глаза. Все, что Марджори надо было делать на сцене, — это сидеть в нижнем белье с пятью другими девушками по несколько минут в каждом акте, куря, выпивая и вообще выражая порочность, насколько возможно с помощью пантомимы.

В первоначальной рукописи у каждой проститутки было несколько фраз. Но Гай Фламм указал автору, что актрисе, произносившей на сцене хотя бы слог, нужно платить минимальную зарплату за все репетиции и пробные выступления, тогда как актрису, не говорившую ничего, можно нанять на работу как статистку за часть оплаты. Автор — печальный маленький лысый человек с безвольно висящими длинными руками — вкладывал все деньги, чтобы поставить шоу самому. Это был его дебют на Бродвее, хотя он написал (так говорили в труппе) семнадцать непоставленных пьес. Он получал доход от партнерства в фирме, производившей поливочные машины для газонов. Автор всячески экономил на постановке и с готовностью переделал рукопись так, что теперь существовали пять молчаливых проституток и одна болтливая проститутка, которая говорила весь первоначальный текст. Роль Марджори была без слов.

Играть было нечего, как Марджори искренне призналась Ноэлю. Но она прошла большой путь со дня окончания колледжа, когда колебалась: взять ли роль Кларисы в постановке Гая Фламма «Одолеть две пары»? Ее единственным опасением перед первой пробой «Плохого года» было то, что Фламм мог смутиться, увидев ее. Но он выбрал Марджори из шеренги девушек на сцене вместе с несколькими другими, а впоследствии на репетициях делал вид, что не знает ее. Очевидно, Фламм забыл свою короткую встречу с ней.

— Папа, я хотела бы работать у тебя. Есть ли еще то место?

Деловая страница воскресной газеты выпала из рук мистера Моргенштерна на пол, и он поставил чашку кофе на стол, щурясь на свою дочь, как будто она слишком ярко сверкала.

— Что?

Миссис Моргенштерн, безмятежно наливая кофе для Марджори, проговорила:

— Назмимова в юмористическом настроении этим утром.

«Куин Мэри» отошла от пристани под вой гудка и гром духового оркестра. Последними, кого Марджори могла различить в толпе на расплывающейся вдали пристани, были Сет и Уолли Ронкен, которые, стоя плечом к плечу, махали ей шляпами. Казалось, все произошло слишком быстро. Скоро огромный корабль уже плыл по реке и она не могла различить пристань в черном дыму труб буксиров, толкавших корабль, пронзительно крича. Она была на пути к Ноэлю. Корабль начал двигаться самостоятельно без помощи буксира. Марджори прогуливалась по палубе. Ни сырой ветер, теребивший ее одежду, ни тревожные звуки гудка, раздававшиеся с высоты огромной красно-черной трубы, ни легкая неустойчивость выскобленной добела деревянной палубы под ногами не могли сообщить ей чувства пребывания на корабле, настоящего пребывания. Они оставили позади Эмпайр-Билдинг, и Марджори казалось, что она находится там, провожая глазами уходящий корабль, а не наоборот. За всю свою жизнь она никогда не чувствовала себя такой ошарашенной, а происходящее таким нереальным. Она думала, что испытает сильные чувства, когда они будут проплывать мимо статуи Свободы. Но статуя уже осталась позади, огромная зеленая статуя, как на почтовой открытке, и пока все на палубе кричали, указывая на нее, и болтали, Марджори уже успела забыть о ней, наблюдая за чайкой, кружившей не далее чем в десяти футах от ее лица и печально кричавшей.

Там, где Лауэр Бэй расширялся, пейзаж стал плоским и скучным. Над тяжелой серой водой моря нависали серые тучи. Тихо движущийся корабль стало качать сильней. Ветер посвежел, и стало холодней. Пассажиры отошли от борта. Марджори заметила, что стоит примерно в шести футах от стройного человека среднего роста с довольно молодым лицом и аккуратно подстриженными седыми волосами. Он оперся на перила и курил длинную сигару. Сложенный плащ свисал с его руки. Когда вокруг никого не осталось, он взглянул на нее с легкой добродушной усмешкой. Она ответила ему полуулыбкой и продолжала смотреть на море.

Она заметила этого человека еще на сходнях. Он предъявлял билет прямо перед ней. Внимание Марджори привлекли его уверенное обращение с путевыми документами, прямая осанка, опрятный серый плащ и серая гамбургская шляпа и пересекающий лоб голубой шрам. Она определила его в соответствии с ходом своих мыслей как дипломата или какого-то известного драматурга, или журналиста. Тогда же она мысленно сравнила его с Ноэлем — она всегда так делала, увидев интересного мужчину. Худой, с загорелым костлявым лицом, он был совсем непохож на Ноэля. Он казался ниже ростом и более хрупким, чем тот. Он был и вполовину не так красив, как Ноэль, но у него был такой вид, что, посмотрев на него снова, она перестала размышлять о Ноэле. Возможно, дело было в том, что этот человек не еврей, а он явно им не был.

В Ноэле всегда было что-то экзотическое. Курчавые тонкие светлые волосы, большие синие глаза, высокий рост и энергичная жестикуляция придавали ему экстравагантный вид. Этот человек выглядел суховатым, скромным, очень веселым. Он не мог оставаться незамеченным в толпе. Контраст между седыми волосами и молодым лицом, шрам и странная жесткость в лице выделяли его.

Он взглянул на нее снова, улыбнулся, поймав ее взгляд, и произнес: