Дворецкий Бидж вошел в библиотеку Бландингского замка, немного пыхтя после лестницы, поскольку он уже не был стройным лакеем, как тридцать лет назад. В руках он держал поднос, на подносе лежали письма.

– Дневная почта, милорд, – объявил он, и лорд Эмсворт, оторвавшись от книги (Уиффл, «Уход за свиньей»), сказал: «Почта, а? Э… то есть почта? Угу, угу». Сестра его, леди Констанс Кибл, нередко сетовала на его отрешенность («О Господи, Кларенс, чего ты вылупился!»), но и он мог при случае проявить быстроту ума.

– Да-да, почта, – продолжал он. – Это хорошо. Спасибо, Бидж. Положите ее на стол.

– Слушаюсь, милорд. Простите, милорд, можете вы побеседовать с сэром Грегори Парслоу?

– Нет, – сказал лорд Эмсворт, оглядев комнату. – Он же не здесь.

Горький опыт научил графа, что визиты леди Констанс – не к добру, а потому он, как обычно, решил отрицать все, в чем бы она его ни обвинила. Отрицал он мастерски и в способ этот верил.

На сей раз, однако, она вела себя мирно, даже приветливо.

– О, Кларенс! – сказала она. – Ты не видел Пенелопу?

– Э?

– Пенелопу Доналдсон.

Императрица жила в игрушечном домике, недалеко от огорода. Когда лорд Эмсворт приблизился к ее будуару, она, как почти всегда, набивала утробу теми 57 800 калориями, о которых печется Уиффл. Моника Симмонс снабдила ее картофелем, ячменной болтанкой, маисовой мукой и сепарированным молоком, а она их ела с приятной жадностью, которой восхитился бы любой ее друг и почитатель.

Когда лорд Эмсворт приблизился, у перилец стояла эта самая Моника, массивная девица в брюках, очень похожая на дочь многодетного викария, играющую, как и сестры, в летний хоккей (собственно говоря, ею она и была). Девятый граф не очень ее любил, подозревая в том, что она фамильярна с Императрицей; и получил особенно мерзкое подтверждение этого порока.

– Привет, лорд Эмсворт, – сказала она. – Жара какая! Пришли к нашей свинке-спинке? Ну, я пойду попью. Жутко пить хочется. Пока.

И удалилась, попирая большими ногами траву и сено, а лорд Эмсворт, дрожа как осиновый лист, ухватился за перильца, печально вспоминая прежних хранителей Свиньи – Джорджа Сирила, перешедшего к врагу; Перси Пербрайта, вести о котором доносились из Канады; Эдвина Потта, который ушел в частную жизнь, выиграв в лотерею. Ни один из них не назвал бы ее «свинкой-спинкой». Эдвин Потт, говоря строго, и не мог бы, поскольку у него не было нёба.

«Хуже некуда», – думал лорд Эмсворт, и его беспокойство не могла утешить даже сладчайшая из песен – хрюканье Императрицы, когда рядом с ним у перилец оказался невысокий, изящный джентльмен лет пятидесяти восьми, которому он и сказал:

Никому еще не удавалось ошеломить достопочтенного Галахада. Няни, бонны, гувернантки, учителя (домашние и школьные), профессора, шулеры, букмекеры, продавцы заливных угрей и столичные полисмены стремились к этому лет пятьдесят – и терпели поражение. Клуб «Пеликан» знал и повторял, что превратности судьбы не отнимут у Галли Трипвуда спокойной беспечности, которой обладает, к примеру, свинья на льду. Однако сейчас он так дернулся, что монокль упал, как падало обычно пенсне у брата его, Кларенса.

– Две тысячи? – переспросил он, не веря своим ушам.

– Они мне очень нужны.

Галли вздохнул и погладил ее маленькую ручку.

– Дитя мое, я – нищий, я – младший сын. Здесь, в Англии, все получает старший, а прочие подбирают крошки с его стола. Дать вам две тысячи не легче, чем балансировать этой свиньей.

Он не ошибся. Глядя на него, Галахад вспомнил Рожу Биффена, который приклеил ассирийскую бороду, чтобы спастись от букмекеров, а она упала. Такой самый вид.

– Ну, Кларенс, – воскликнул он, – ты прямо из русского романа! Что случилось? Что ты сделал с Парслоу? Гадаешь, куда деть тело?

Лорд Эмсворт обрел дар речи.

– Галахад, – начал он, – не знаю, как тебе и сказать. Во-первых, – лорд Эмсворт повис на перильцах, как мокрый носок, – этот Парслоу истинный мерзавец.

– Ничего нового. И что же?

А в замке, кое-как обувшись, сэр Грегори стоял у окна и глядел в парк.

Если вам нравятся тонкие, извилистые баронеты, вы не оцените сэра Грегори. То был высокий и толстый человек за сорок, похожий на тех вельмож, которые так расцвели во времена принца-регента (1811–1820). Как и Бидж, он утратил стройность, но вы могли бы сделать из него не двух вполне солидных дворецких, а двух солидных аристократов; утратил же он ее потому, что получил наследство и замок, которых у него не было в те дни, когда он слонялся по Лондону без гроша в кармане.

Если вы неравнодушны к яствам и винам, то, получив после тощих лет

{4}

много денег и обширный погреб, вы станете лицом к лицу с тяжкими соблазнами. В земле, текущей молоком и медом,

{5}

естественно сесть поудобней и есть, пока не лопнешь. Так и случилось с сэром Грегори. Лишь железная воля спасла бы его от излишнего веса, а железной воли у него не было. День ото дня, долю кляня, он становился все то-о-ол-ще.

Терраса за окном сверкала в солнечном свете, но у балюстрады была тень от раскидистого дерева, а в этой тени – накрытый к чаю стол, за которым сидела леди Констанс Кибл, читая письмо. Сэру Грегори захотелось выйти к ней. После такого пути чашка чаю не помешала бы.

Когда он вышел на террасу, слегка ковыляя, ибо натер ногу, всякий подумал бы, что он размышляет о чае, но это было не так. Недели две назад он обручился, и размышлял о своей невесте Глории Солт. Если кто-нибудь умилится, мы заметим, что мысли его были горьки. Он едва ли не жалел, что, сраженный ее сверкающей красотой, произнес: «Вот что, как вы насчет, а?» Мы бы не сказали, что за эти дни он прозрел, но кое-какие стороны ее характера заметно охладили его чувства.

Галли был серьезен и суров.

– Минутку, Парслоу! – сказал он.

Сэр Грегори выпрямился во все свои шесть футов с лишним. Даже в буйные дни прошлого он не любил Галли Трипвуда, а более поздний опыт никак не способствовал прекрасной дружбе.

– Мне не о чем с вами говорить, – ответил он. Из монокля вырвалось пламя.

– Ах не о чем? А мне есть о чем. Именно такие, как вы, довели до ручки и Содом с Гоморрой, и Римскую империю. Что это за штуки с новой свиньей?

Неприятно, когда тебя пугают. У Джерри Вейла есть сцена, где к герою посреди улицы подходит некий субъект и шипит ему в ухо: «Эй, вы! Сматывайтесь, а то хуже будет», – а герой выводит из этого, что Луи Черный Ус со своей шайкой прознал про его разыскания, связанные с убийством человека в зеленой шляпе, и, при всем мужестве, пугается, точнее – «по его спинному хребту пробежал холодок страха».

Именно это случилось со спинным хребтом сэра Грегори. Встреча с Галли его потрясла. Да, тот говорил лишь об ответных мерах, первым он не начнет, но несчастный баронет был не так прост. «Ответные меры, ха-ха-ха!» – думал он, прекрасно зная, что Галли Трипвуд не станет дожидаться противника.

Вернувшись домой, сэр Грегори сел в кресло и разулся, а потом позвонил и попросил дворецкого вызвать к нему Джорджа Сирила Бурбона. Через некоторое время в комнату вплыл нелегкий запах, а за ним и свинарь.

Джордж Сирил был тощ, высок, рыж, а главное – косоглаз; и мы поймем сэра Грегори, который не смотрел на него.

Но что такое красота? Правильно, суета сует. Ко всему прочему Джорджу Сирилу перебили нос во время политической дискуссии; но когда нанимаешь свинаря, не это важно. То, чего Бурбон не знал о свиньях, уместилось бы на открытке от Моди Монтроз.

Достопочтенный Галахад Трипвуд был озабочен, вставая из-за чайного стола, и не повеселел, когда шел по коридору к комнате Биджа. Борьба воль кончилась вничью. Если говорить с сестрой, как строгий дядюшка, всегда может случиться, что она заговорит, как строгая тетушка. Так и случилось, а потому Галли решил потолковать с самым умным из дворецких Шропшира.

Однако он нашел только Пенни. Написав письмо, она шла к своему лучшему другу. Младшая дочь Доналдсона Собачья Радость сразу по приезде нашла родственную душу в Себастьяне Бидже.

Поджидая его, она пыталась подружиться со снегирем, который жил в клетке на столе. Пока что это ей не удалось.

– А, Галли! – сказала она. – Что говорят снегирям?

– «Здравствуй, снегирь», должно быть.

Однако Бидж, войдя, не стал вторить ему басом. Его округлое лицо скривилось от душевной боли. Поистине, именно такой же всадник, слабый, павший духом, смертельно бледный

{9}

и т. п., во тьме ночной отдернул полог ложа царя Приама. Пенни очень испугалась. Жила она замкнуто и еще не видела дворецких во взвинченном состоянии.

– Бидж! – воскликнула она, искренне огорчаясь. – Что с вами? Ну-ну, расскажите!

– Бидж! – воскликнул и Галли. – Значит, вы слышали?

– Сэр?

– Что Моника – родственница Парслоу.