У открытого окна величественной библиотеки замка Бландингс, обвисая, точно мокрый носок, как было у него в привычке, если ничто не подпирало его позвоночник, стоял граф Эмсуорт, милейший и тупейший пэр Англии, и озирал свои владения.

Утро было прелестно, воздух напоен летним благоуханием, но бледно-голубые глаза его сиятельства полнились меланхолией. Его чело изборождали морщины, губы горько кривились. Что выглядело очень и очень странно, поскольку обычно он бывал счастлив и весел, как только может быть счастлив и весел пустоголовый человек с превосходным здоровьем и большим доходом. Журналист в статье, посвященной замку Бландингс, однажды написал: «Трещины в камнях заросли мхом, и с близкого расстояния здание кажется мохнатым». Это описание могло бы относиться и к владельцу замка: пятьдесят с лишним лет безмятежного и мирного спокойствия придали ему странно обомшелый вид. Расстроить графа было нелегко. Даже его младшему сыну, высокородному Фредди Трипвуду, это удавалось лишь изредка.

И все же лорда Эмсуорта снедала печаль. И (не станем долее делать из этого тайны) причина его печали заключалась в том, что он куда-то засунул свое пенсне, а без пенсне он — используя его собственное оригинальное сравнение — был слеп, как крот. Всеми фибрами ощущая солнечный свет, струящийся на его сады, он жаждал сигануть туда и по-шебаршиться среди своих любимых цветов. Но ни один человек, как бы ловко он ни сиганул, не сможет плодотворно шебаршиться, если мир вокруг сливается в единое неясное пятно.

Дверь позади него отворилась, и Бич, дворецкий, вступил в библиотеку торжественной процессией.

— Кто тут? — спросил лорд Эмсуорт, поворачиваясь вокруг своей оси.

Меж тем леди Констанция прошествовала вниз и вступила в величественный вестибюль, но тут приоткрылась дверь курительной и оттуда высунулась голова, круглая седая голова с приложенным к ней румяным лицом.

— Конни! — сказала голова.

— Да, Джо? — Леди Констанция остановилась.

— Зайди сюда на минутку, — сказала голова. — Мне нужно с тобой поговорить.

Леди Констанция вошла в курительную, просторную, уютно обставленную книжными шкафами комнату с окнами, выходившими в итальянский сад. Широкий камин почти целиком занимал одну из стен, и перед ним, поворачивая расставленные ляжки перед невидимым пламенем, уже стоял мистер Джозеф Кибл. Держался он небрежно, но проницательный наблюдатель подметил бы в нем тайную робость.

Мистер Кибл, красноглазый, доведенный до предела, медленно восстал из кресла и начал надуваться в зловещем молчании, но тут его племянник умоляюще поднял ладонь. До высокородного Фредди мало-помалу доходило, что он, пожалуй, не подготовил дядю к своей просьбе с необходимой деликатностью и тактом.

— Секундочку! — проблеял он умоляюще. — Погодите, не лезьте на стену. Я сейчас все объясню.

Чувства мистера Кибла нашли выход в сардоническом кряхтенье.

— Объяснишь?

— Ну да. Просто я не с того конца начал. Нельзя было так, сразу. Дело в том, дядя Джо, что у меня есть план. Честное слово, если вы минутку подождете с апоплексией, — сказал Фредди в некоторой тревоге рассматривая своего кипящего родственника, — я смогу вас выручить. Честное слово. Я просто подумал: если, по-вашему, план этот стоит тысячи, так вы ее, может быть, мне отстегнете? Я готов прямо все выложить и довериться вашей честности, если вы решите, что оно того стоит.

Радостное возбуждение — сильнейший стимулятор. Но, подобно другим стимулирующим средствам, оно имеет тот недостаток, что его действие чаще всего длится недолго. Расставшись с дядей, Фредди Трипвуд примерно десять минут пребывал в экстазе. Он сидел, развалясь, в кресле и ощущал себя могучим, энергичным, всепобеждающим. Затем мало-помалу в него, словно холодный сквозняк, начало пробираться сомнение — вначале еле заметное, оно все усиливалось, и через четверть часа он целиком разуверился в себе. Или, выражаясь не столь изящно, у него душа ушла в пятки и не желала вылезать обратно.

Чем больше он размышлял о деле, за которое взялся, тем менее заманчивым оно ему представлялось. Он не обладал богатой фантазией и все-таки с жуткой ясностью сумел нарисовать картину устрашающего скандала, которого не миновать, если он будет застигнут за похищением брильянтового колье его тети Констанции. Простая порядочность запечатает его уста насчет роли дяди Джозефа. И даже если (как все-таки могло произойти) простая порядочность в критический момент его подведет, рассудок подсказывал ему, что дядя Джозеф незамедлительно отречется от своей причастности к столь опрометчивому поступку. И в каком он тогда окажется положении? Безвыходном. Ибо Фредди не мог скрыть от себя, что его прошлое навряд ли убедило его родных и близких, будто он не способен украсть драгоценности тетки или иной родственницы исключительно в личных целях. Если его застигнут, никакие оправдания во внимание приняты не будут.

Но ему было невыносимо горько при мысли, что он без сопротивления позволит двум тысячам ускользнуть из его когтей…

Молодой человек на распутье.

Фредди вышел в сад. И почти сразу же ветерок донес до него пронзительный голос, сетовавший на шотландское упрямство. Источник этого голоса мог быть только один, и Фредди ускорил шаги.

— Папаша!

— Что, Фредерик?

Фредди переступил с ноги на ногу.

— Папаша, нельзя мне сегодня поехать с вами в город, а?

Примерно в тот час, когда поезд, уносивший лорда Эмсуорта в Лондон вместе с его сыном Фредди, достиг поло-вины пути, очень высокий, очень худой, очень серьезный молодой человек, сверкая безупречным цилиндром и сюртуком элегантнейшего покроя, поднялся по ступенькам дома номер восемнадцать на Уоллингфорд-стрит в Западном Кенсингтоне и позвонил. Сделав это, он снял цилиндр, слегка провел по лбу шелковым платком, ибо солнце пекло довольно сильно, и поглядел вокруг с суровым неодобрением.

— Чешуйчатый район, — пробормотал он.

С этим суждением согласились бы все истинные ценители красоты. Когда разразится наконец великий мятеж против лондонского уродства и вопящие орды художников и архитекторов не в силах долее терпеть учинят самосуд и бешено промчатся по столице, круша и поджигая, Уоллинг-форд-стрит (Западный Кенсингтон), уж конечно, не избежит огня. Несомненно, эта улица уже давно намечена для уничтожения. Ибо, обладая кое-какими низменными практическими удобствами — невысокой квартирной платой, близостью к автобусам и метро, — она остается мерзейшей улочкой. Расположенная в одном из тех районов, где Лондон прыщавится красными кирпичными домами, она состоит из двух рядов одноэтажных домов, похожих друг на друга как две капли воды, — каждый за облезлой живой изгородью, каждый с цветными стеклами наиболее гнусной разновидности во входных дверях. И порой можно видеть, как точно посередине, спотыкаясь, прикрывая глаза ладонью, бредут юные впечатлительные импрессионисты из колонии художников в Холланд-парке, и слышно, как они шепчут сквозь стиснутые зубы: «Доколе! Доколе!»

Маленькая служанка открыла дверь и окаменела: посетитель достал монокль и вставил его в глаз.

— Жаркий день, — сказал он любезно, оглядев ее. — Да, сэр.

После того как Псмит удалил свою яркую личность с тротуаров Уоллингфорд-стрит, прошло минут двадцать, а затем ее унылость вновь была несколько скрашена. Улицу сковывала летаргия второй половины дня. Иногда из-за угла, погромыхивая, появлялась тележка торговца, и время от времени под сенью вечнозеленых кустов куда-то целенаправленно пробирались кошки. Но без десяти пять по ступенькам номера восемнадцатого взбежала девушка и позвонила.

Это была девушка среднего роста, стройная, тоненькая, а светлые волосы, радостная улыбка и мальчишеская гибкость фигуры вносили свою лепту в общее впечатление бодрой веселости, которое подкреплялось тем, что, как все девушки в этом сезоне, черпающие идеи своих туалетов в Париже, одета она была в черное.

Снова дверь открыла маленькая служанка.

— Миссис Джексон дома? — спросила девушка. — Она меня ждет. Я мисс Халлидей.

— Да, мисс.