Обычно летом на Миссисипи можно свариться и поджариться одновременно или даже обуглиться, если рискнуть одеться во что-то потеплее, чем хлопчатобумажная футболка. Сегодня утром — дело происходит в 1989 году — я полез в ящик письменного стола и обнаружил, что почтовые марки склеились, намертво прилипнув друг к другу, и отнес их в холодильник. Мое первое воспоминание о Максе как раз и относится к одному из тех дней середины июля, когда мы все сходили с ума от неимоверной жары и влажности, когда машины, деревья и даже люди на расстоянии были неразличимы на фоне какого-то марева. Солнце казалось огромным и необъятным, — день тек своим чередом, а небо представлялось одним исполинским ярко-желтым тентом, покрывавшим все и вся. Самое лучшее, что можно сделать в такой ситуации, — это по-дурацки блаженно улыбаться, делая вид, что наслаждаешься благодатным теплом. Я и Сьюзен сидели на переднем крыльце — так мы называли несколько каменных ступенек, спускавшихся к лужайке, поросшей колючей травой и дурманом, взявшим в плен все дома нашего квартала. Для того чтобы почувствовать хоть какую-то прохладу, мы принялись обсуждать планы покупки кондиционера.

Урчание выехавшего из-за угла грузовичка заставило меня выпрямиться. Этот звук невозможно спутать ни с каким другим: мотор рычит громче, чем двигатель легковушки, но явно не дотягивает до рева настоящего грузового фургона. Судя по звуку, это был небольшой пикап, и мне стало интересно, кого же это занесло в наши края. На улицу выехал серый грузовичок и, словно испытывая сомнение, застыл на месте, как похоронный автобус, водитель которого не понял, на то ли кладбище он приехал. Порычав некоторое время на холостых оборотах, машина наконец рванулась вперед, сдала назад и с похвальным мастерством припарковалась впритирку с нашей «хондой-сивик». Двигатель умолк, и в следующий момент из кабины вылез коренастый человек в зеркальных солнцезащитных очках. Сьюзен приветственно взмахнула рукой, — как бывший северянин, я до сих пор только привыкаю к этому милому обычаю.

Человек в ответ улыбнулся, хотя я не уверен, что он сначала вообще нас заметил. Он задрал голову, рассматривая наш квартал. Дома здесь двухэтажные, впечатление высоты создается оттого, что они все построены на склоне холма, спускающегося к тротуару. Потом человек взглянул на сверкнувший в его руке какой-то предмет — наверное, на ключ. Фигура приезжего была окружена свечением — его было трудно рассмотреть до тех пор, пока он не подошел ближе.

Сьюзен толкнула меня коленом:

— Должно быть, это новый жилец из соседнего дома. Кажется, он снял его уже два месяца назад.

Большинству людей требуется некоторое время для того, чтобы окончательно переехать на новое место жительства, но Макс управился с этим за одну ночь. Ему удалось это только благодаря невероятному сочетанию целеустремленности и невероятной лени, что я про себя окрестил МАКСимальной эффективностью. Все это означало, что наш сосед вкладывал массу энергии в какое-то дело, чтобы покончить с ним, а покончив, терял всякий интерес. Как Макс позже рассказывал мне, он просто распаковал все свои вещи, не затруднив себя покупкой дополнительной мебели. Так как он последние шесть лет жил в общежитии для выпускников, то все свелось к тому, что три или четыре предмета из его мебели были теперь расставлены на восьмистах квадратных футах линолеума. Один стул стоял на кухне, а второй в кабинете. Он купил в магазине офисной мебели Дэйла металлический письменный стол и одну книжную полку. И то и другое доставили на второй же день после его приезда.

Мало того, он купил себе кондиционер, и это подвигло наконец и нас сделать то же самое. Мы купили «Водоворот» размером с небольшой холодильник. Агрегат был страшно дорогой, мощный и работал замечательно; теперь нам стало почти стыдно, потому что пришлось искать новый повод для семейных дебатов. Кроме того, получалось так, что мы взяли пример с нового соседа.

Несколько раз мы видели его в городе, когда он разъезжал по улицам на своем коричневом грузовом велосипеде. За седлом у него был вместительный широкий багажник, и мы не переставали удивляться тому, что, наверное, не было такой вещи, какую он бы не мог прикрутить к нему эластичными веревками. В первое же воскресенье по его приезде я видел, как он привез на багажнике зеркало в рост человека и складное кресло, купленные в местном «Уол-Марте». Сьюзен предложила свозить его в несколько магазинов, но он так поблагодарил ее, что впредь моя жена остереглась делать ему такие предложения.

Он так и не купил себе машину. Однажды я спросил его об этом, и он ответил, что уже добрался до «Чесвикмоторс», дилерского магазина «шевроле» в конце Университетской авеню.

— Я въехал на велосипеде прямо на стоянку, думая, что, может быть, мне повезет купить маленькую подержанную машинку и покончить с этим ко всем чертям. Но вы же понимаете, как это бывает. Я уже доехал почти до дверей, но тут меня перехватил какой-то продавец в клетчатой куртке. Он пожал мне руку, сказал, что очень рад видеть, и выразил уверенность, что и я испытываю такую же радость.

Несколько дней спустя я видел, как Макс, нажимая на педали, ехал на своем коричневом «грузовике» в сторону Вилла-Флэтс; к багажнику желтым эластичным шнуром был привязан букет красных цинний. В том квартале, насколько я знал, жили многие наши факультетские преподаватели, и в их числе Мэриэн. В эти выходные красный «камаро» Мэриэн приезжал на ужин — но не к нам, а к соседу. Макс, должно быть, готовил что-то совсем необычное, ибо часом позже на его кухне раздался такой взрыв, что весь наш блок затрещал по швам. Я представил себе, как они ужинают при свечах, вообразил, как они сравнивают свои голени, а потом переходят к более интимным анатомическим структурам. Но, как подметила Сьюзен, красный «камаро» не остался на ночь.

Правда, я видел, как они вместе шли в кино, но, учитывая, какое барахло показывали в нашем местном кинотеатре «Синема-3», это скорее был повод и прелюдия, нежели настоящее кинематографическое переживание. Макс и Мэриэн переживали то, что в нашей средней школе называли «любовь до гроба — дураки оба». Это было, конечно, вовсе не удивительно, но они действительно оказались необычной парочкой. Для начала они часто и громко ссорились. Обычно их споры и ссоры касались половой принадлежности, причем часто они решали, кто из них к какому полу принадлежал. Макс ухитрялся так представлять свои аргументы, что совершенно верное утверждение могло обратиться в полный абсурд и наоборот. На самом деле, я думаю, Мэриэн осталась с ним только потому, что рассчитывала победить и оказаться наверху — если не в споре, то хотя бы в постели.

Первое доказательство того, что Мэриэн делит ложе с Максом, явилось не в виде протестующих диванных пружин, а в виде протестующих голосов в спальне Макса. В тот день я допоздна засиделся в кабинете, снова и снова переписывая один параграф своей статьи о синекдохе и метонимии у Джойса. Люди очень часто путают целое с его частями или части между собой — таков мой взгляд на жизнь. Если я пишу об этих явлениях в литературе, то это называется научной работой. Когда я в ударе, то могу писать хорошую научную прозу, но в этот день мой ум блуждал очень далеко от метонимии Джойса. Я лишь усугублял свою неспособность что-либо написать, отказываясь сдаться, и не столько лепил параграф, сколько насиловал его. Сьюзен благоразумно удалилась в спальню с романом Эйна Панда. Мне было приятно, что она стала больше читать, — независимо от того, какие тексты она выбирала.

Третий раз за пять минут я уже был готов плюнуть на статью, когда в спальне сильно хлопнула дверь. Из-за стены этот звук казался похожим на приглушенный кашель. Напротив, голос Мэриэн был слышен очень отчетливо.

— Это же замещение, — вещала она. — Это оправдание, как мне кажется.

Следующая сцена с Максом: он одет в безупречный льняной серый пиджак, на нем шелковый галстук с орнаментом пейсли

[2]

и отутюженные брюки цвета хаки — брюки прижаты у обшлагов прищепками, чтобы не попали в цепь велосипеда. В первый день занятий он отправился в университет на своем коричневом мустанге. Он помахал мне, отъезжая, и я помахал в ответ, не поняв сначала, кто это такой. Я ни разу до этого не видел Макса ни в чем более парадном, чем безрукавка и слаксы. Сочетание костюма и грузового велосипеда было вопиюще нелепым, но это был Макс. Я видел, как он спускался с холма, устремившись мимо Кросби-Хилл к женскому общежитию. Там ему преградили путь две переходившие дорогу женщины, но он не стал тормозить, а, совершив пару невероятных поворотов, ухитрился проехать между четырьмя ногами.

Итак, Макс уехал, чтобы отметиться первый раз. Мое первое занятие в этом семестре должно было начаться днем, но я уже пережил тот период, когда преподавателя перед работой мучают мрачные предчувствия и терзает страх. Подобно большинству людей, выступающих по долгу службы перед аудиторией, я нервничал вплоть до наступления ночи, но потом отключался и переставал дрожать. Предыдущие несколько дней я суетился, заготовив пять вариантов вступления, перебрал все неблагоприятные сценарии: забыл дома конспект занятия, в аудитории нет мела, на штанах у меня дыра, — но потом смирился, решив: пусть будет что будет. На самом деле меня больше интересовало, как выкрутится Макс.

Я не видел его, когда приехал в Бишоп-Холл в четверть первого, зашел в мужской туалет и осмотрел себя в зеркало (однажды я провел два часа аудиторного семинара с расстегнутой ширинкой). Затем спустился в отведенную мне аудиторию, где уже толпились студенты. В прошлом году они выглядели как пятнадцатилетние подростки, в этом — помоги мне Бог — как четырнадцатилетние. Они искренне полагали, что лето еще не кончилось, в глазах рябило от шорт и рубашечек с бретельками. Тела всех мыслимых форм и размеров — от бледных очкастых эктоморфов до неуклюжих гигантов, лишенных только одной детали — лба. Свеженькие лица, стройные конечности — и я, который должен обрушить какие-то знания на их бедные головы. Тут нет места метафорам; английский-200 — обязательный курс, который надо вдолбить всем — от воротилы бизнеса до футболиста. Мой выпускной семинар — куда более малочисленная группа — соберется только на следующей неделе.

Я взошел на кафедру и поставил сумку себе под ноги, потом наклонился и достал оттуда журнал посещаемости, заметки и нужный текст. Это помогает аудитории понять, что преподаватель не окостенел и может согнуться в поясе. Выпрямившись, я улыбнулся аудитории и сразу же вспомнил, почему мне нравится преподавать на Юге: студенты обязательно улыбаются в ответ. Возможно, они не испытывают никакой симпатии, но это многое говорит об их вежливости, даже если вы определите ее как цивилизованную ложь. Или деревенскую светскость.

Я не придерживаюсь того мнения, что в первый день студенты и преподаватели могут ничего не делать, отметил отсутствующих, достал план и прочел вводную лекцию по курсу. Так как одного слова

Вскоре мне представился случай понаблюдать отношения Макса и Мэриэн вблизи; произошло это два воскресенья спустя, на одной из вечеринок у Вернона Ноулза. Жуткая скука посиделок у Вернона могла вызвать приступ болезни — Эд Шемли утверждал, что это молниеносная кататония, за что был навеки вычеркнут из списка гостей. Конечно, для того, чтобы понять, какая причина скрывается за скукой воскресных вечеров Вернона, надо было заодно понять кое-что и в самом Верноне, но я не уверен, что в данном случае понять — значит простить.

Профессор Вернон Ноулз, заслуженный ученый в отставке, на звучной латыни

emeritus

, был когда-то преподавателем нашей богоспасаемой кафедры английской филологии; в те дни само собой подразумевалось, что профессору этой кафедры полагается быть культурным джентльменом — опять эта деревенская светскость. Он носил титул emeritus как некий почетный знак, хотя Эд Шемли переводил это слово как «заслуг не имеющий». Вернон был неиссякаемым кладезем литературных анекдотов XVIII столетия, коими регулярно погружал в оцепенение и сон студенческую аудиторию: что Босуэлл сказал Джонсону, что Джонсон ему ответил и так далее. К концу срока пребывания в должности Вернона выпихнули наверх — в администраторы, и теперь он стал деканом, рассказывающим литературные анекдоты. Самой страшной его привычкой была привычка читать лекции — она выработалась годами преподавания перед аудиторией. Он не говорил, как все прочие люди, — нет, он вещал, он проповедовал… но что хорошо в соборе, не годится для супермаркета или какого-нибудь иного места, где вам случалось его встретить. Супруга Вернона Айрис несколько лет назад начала прикладываться к рюмке, и, как мне думается, поступила весьма разумно.

В какой-то степени все это было даже трогательно и печально: теперь, когда Ноулз был в отставке, ему просто стало некому читать лекции. Несколько лет назад он начал устраивать свои воскресные вечера только для того, чтобы снова обрести аудиторию. За «Кровавой Мэри» и крекерами с сыром, которые Айрис называла розетками, кворум из семи-восьми человек терпеливо слушал перлы южного неоклассицизма. В конце концов Вернон распоясался до того, что начал неверно цитировать двустишия Александра Попа. Над всем собранием нависло что-то тусклое, — это нечто душило, как тяжелая влажная гардина. Как однажды выразился Т. С. Элиот по поводу садовых вечеров у леди Ротермир, они покажутся интересными, «если вы сумеете как следует сосредоточиться на ужасе происходящего».

В действительности в узкий круг избранных было не так-то легко попасть. Для этого в первую очередь надо было быть благодарным слушателем, быть, кроме того, знатоком погоды и других главных тем южной беседы. Поверхностные знания литературы могли принести пользу, но глубоко знать предмет было неразумно. Наш нынешний специалист по XVIII веку, скрупулезная дама по имени Элейн Добсон, однажды имела неосторожность исправить неточность, допущенную Верноном, процитировавшим Свифта, — в наказание ей пришлось выслушать три неприличных лимерика — Вернону просто необходимо было реабилитироваться.

Общение с Верноном помогало ближе познакомиться с «Оле Мисс», проникнуться его духом, так как отставной профессор знал множество историй о прежних сотрудниках кафедры, малоприметных, эксцентричных и, как правило, уже отошедших в мир иной. Один из них, например, держал лошадь, живя в пансионе, а другой ухитрился трижды жениться в течение одного семестра. Странно, самые неприличные и цветистые рассказы Вернона были самыми бесцветными из всего, что он говорил, но многие женщины возмущались тем, что Джина называла вербальным щипком за задницу. Элейн заходила еще дальше, сказав как-то раз Джине (которая затем передала ее слова мне): «Когда он подобным образом шутит, мне кажется, что он мастурбирует у меня на глазах».