Почти весь день Андрейка провел в церкви Иоанна Лествичника у икон и фресок, которые расписывала при великом князе Московском Симеоне Гордом и митрополите Феогносте артель русских живописцев.

«Как несхожи, как отличны их росписи от тех, что в то же время рисовали в Успенском соборе грек Гойтан и его ученики!.. – думал он. – Отчего у гречинов ангелы, и пророки, и праотцы повернуты друг к другу, изгибаются, одежда, будто по ветру, вьется? У наших же недвижны, глядят прямо, вроде бы на тебя смотрят. Только лики добрее, чем в Успении расписаны. А краски… У Гойтана серо-синие да розово-зеленые, переходы между ними неприметны. У наших – красные, коричневые, алые, выделяются на златом или синем поле… А как лучше? Сказывают, в Новгороде Великом искусный гречин по прозвищу Феофан объявился, рисует дивно. От бы поглядеть!..»

Раздумывая над этим, Андрейка направлялся к Фроловским воротам на выход из Кремля, когда его окликнул брат Иван. Старший еще издали узнал меньшого. При ходьбе Андрейка почти не сгибал колени, ноги выбрасывал в стороны, сильно размахивал руками. Бывало, станет Иван в шутку подражать его походке – у домашних от смеха слезы на глазах выступают.

Старший молча кивнул отроку, едва улыбнулся уголками плотно сжатого рта. Он был хмур, расстроен. В доме гостя сурожского Елферьева, откуда шел Иван, беда. Купца уже с месяц не было в Москве – уехал в Орду торговать; среди товаров несколько кольчуг работы оружейников Рублевых. И вот весть печальная: убили будто бы ордынцы гостя сурожского в Булгарах. Елферьев приходился Рублевым кумом – был крестным Андрейке, сбывал сработанные ими товары в Сарае и Кафе. По совету именитого купца многие московские бояре облачались перед боем в их кольчуги. Андрейка, когда Иван рассказал ему о гибели благодетеля, поскучнел сразу, отвернулся – не хотел, чтобы брат видел слезинки, набежавшие на глаза. Но на этот раз молодой оружейник, который посмеивался обычно над жалостливым отроком – тот уходил со двора, когда кололи кабана, разделял огорчение меньшого. Привлек к себе, крепко обнял за плечи.

Братья покинули Кремль, стали спускаться к Москве-реке, но тут с Пожарской площади неожиданно послышались шум, крики. Вмиг среди горожан разнесся слух: «Великий князь с Москвы отъезжает!..» Рублевы бросились вверх по Варьской улице…

Спустившись по Варьской улице к Москве-реке, братья на пароме переправились на другой берег. Миновав Балчуг, кривыми улочками и переулками вышли в Кузнецкую слободу. По обеим сторонам тянулись огороженные заборами дворы слобожан. Над крышами и деревьями стелился дым из кузниц, слышался перестук молотков. Во дворе сотского плавильщика Никиты Лопухова трясли груши. Одна упала в бурьян за забор. Иван проворно поднял ее, передал меньшому… У степенного, хозяйственного Лопухова был лучший сад в Заречье – яблони, груши, сливы, и, вовсе уж диковинные для многих в Москве, созревали в огороде завезенные не то из Крыма, не то из Хоросана дыни.

«Верх шершавый, будто живое что, а пахнет! Говорят, самому великому князю носил Лопухов в дар дыни те!»

Андрейка даже от грустных мыслей отвлекся, вспомнив о кусочке чудного лакомства, которым его как-то угостили.

Непоодаль уже виднелся срубленный из сосновых бревен на подклете их дом. Длинный фасад без окон выходил к улице, над двухскатной тесовой крышей – пестро разрисованный Андрейкой конек, несколько резных досок для украшения прибиты к фасаду и воротам.

Зарычав, рванулась к калитке большая собака, угрожающе рявкнула раз-другой. Узнав своих, завиляла хвостом, приветливо ткнула лобастой головой Андрейку. Отрок рассеянно потрепал пса по мохнатой морде, вслед за братом вошел во двор. Большую часть его занимал огород. Тускло поблескивали окруженные сочными зелеными листьями голубоватые шары капусты, краснела выступавшая из земли свекла, лук и чеснок темнели опущенными книзу увядшими стеблями. Окаймляя двор, кустились заросли шиповника, малины, черемухи. Справа от дома, у сарая с соломенной крышей, где оружейники работали летом, росло несколько чахлых яблонь, рядом стоял горн.

Прошло несколько тревожных дней. С утра до позднего вечера над Москвой висел томительный перезвон колоколов: в храмах служили молебны об отведении беды нежданной от стольного града. Тяжелыми раскатами бухали большие, недавно отлитые фряжским мастером Борисом-римлянином колокола Архангельского и Успенского соборов. Сумрачно, тоном повыше, вторили им церкви и монастыри. Гулкие, протяжные звуки, рождаясь на звонницах под куполами, медью растекались над великокняжьими хоромами, боярскими и купеческими дворами, улицами и площадями Кремля. Они переливались через его белокаменные стены, плыли над убогими домишками и избами чернослободских ремесленников и монастырских крестьян, усадьбами вольных слуг, над полями, песками, болотами, лужниками, оврагами, борами и садами Великого посада, Загородья и Заречья. Оттуда поднимались переливчато-звонкие голоса деревянных церквей и церквушек. А на городских, уже незаселенных рубежах навстречу несся тревожный благовест Андроникова, Симонова, Данилова монастырей.

Большинство купцов закрыли лавки, стали припрятывать в надежные места ткани, кожи, одежды и другие товары. Опустели палатки мясников, хлебников, рыбников, масленников – не стало подвоза из окрестных сел и деревень. Лишь изредка еще встречались торговцы с лотка вразнос. На улицах и площадях прыгали, гремели веригами юродивые, закатывая глаза, хрипели, предвещали конец света. Гнусавила нищая братия, что еще пуще, чем всегда, заполняла паперти храмов и подходы к ним. Даже появление странствующих веселых молодцов – скоморохов в пестрых шутовских одеждах с домрами, гудками, волынками, с учеными собаками и медведями на поводу, которых в обычное время толпой сопровождал московский люд, оживления не вызывало.

Почти все слободские ремесленники бросили работу, и только в мастерских кузнецов и оружейников еще стучали молотки. Но вскоре и они умолкли – окончились запасы железа и стали-уклада, что ввозились из Серпухова и Новгородской земли.

Бояре большие, городовые, нарочитые и другие люди великие тайком покидали Москву. Напрасно старосты и сотские чернослободцев ждали, что их позовут в Кремль и дадут наказ собирать полки московской земщины. Там и не помышляли об этом. Осадный воевода Свибл не показывался на людях – не то прикидывался, не то и взаправду был хвор. Помощник его, боярин Морозов, целыми днями бражничал с братьями Свибла Александром и Иваном. Одетый в расшитый золотом и жемчугом атласный саккос митрополит Киприан служил попеременно то в Архангельском, то в Успенском соборе, а по ночам тайно готовился к отъезду.

От Дмитрия Ивановича не было никаких вестей, зато по городу распространились слухи, что ордынцы уже переправились через Оку и подступили к Серпухову. А Москва все еще не была готова к обороне. Стены Кремля в отдельных местах оставались недостроены, деревянные крыши над ними прохудились и нуждались в починке. Кое-где перекрытия и вовсе отсутствовали. Даже новое оружие – великие пушки и тюфяки, незадолго до того приобретенные великим князем у фрягов, – не удосужились поднять на крепостные стены.

Андрейке только сейчас удалось улизнуть из дома и пробраться в Кремль. Отъезда великой княгини и митрополита отрок не видел, в стычках горожан с бегущими из Москвы боярами ему не довелось участвовать. Сердясь на себя и мать, шныряет он между людьми в толпе. Жадно прислушивается, выспрашивает знакомых, огорчается, что Киприану разрешили увезти книги, негодует на бросивших город бояр. Вокруг Андрейки раздаются возбужденные, взволнованные голоса.

– Будем насмерть стоять, но не пустим в стольный град ордынцев! – кричит какой-то слобожанин в набойчатой косоворотке.

– Пусть только сунутся!.. – угрожающе трясет кулаком другой. – Не поможет клятым, хоть и крадутся, яко тать в ночи!

– Шиш Тохтамышу! Шиш! – тонким голоском вопит подвыпивший пожилой сирота в длинной рубахе; взобравшись на телегу, притопывает ногами в лаптях, тычет во все стороны сморщенной рукой – показывает кукиш.

– Устоим, не опасайсь, люд московский, ходили на Москву и Ольгерд и Мамай, да едва ноги унесли!.. – несется над толпой громкий, уверенный голос сына боярского в бархатном кафтане.

Бурлит, волнуется вече. Адам-суконник давно уже речь свою кончил, а на Ивановской площади, не смолкая, крутится, гремит вихрь слов, восклицаний, других каких-то звуков.

Переминаются с ноги на ногу, молчат на помосте гости торговые и старосты слободские, поглядывают в сторону Фроловской улицы – бояр ждут…

А время не ждет, идет себе. Вот уже солнце высоту потеряло, к закату клонится. Устали все, голодны, да и вече затянувшееся надоело. То тут, то там раздаются нетерпеливые, недовольные голоса:

– Эй, господа старосты и сотские, сколько мы еще тут стоять будем? Люди-то изморились, с утра не емши!

– Давай сказывай кто, как, Москву оборонять станем! Что молчите?

Был вечер поздней осени. Моросил мелкий холодный дождь, постанывая, качались на ветру огромные сосны, с вековых дубов облетали последние пожухлые листья. По раскисшей тропе, ведущей в Троице-Сергиевый монастырь, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи, шли два путника – старик и отрок. Особенно тяжело шагалось первому; опираясь на тяжелую сучковатую палку, он сильно хромал, мужичьи порты и рваный кафтан его были замызганы серо-желтой жижей. Молодой, одетый в зипун, двигался легче, но чувствовалось, что и он ступает из последних сил. Но вот между деревьями засеребрился покрытый осиновым лемехом купол небольшой, тронутой временем церкви, показалась высокая стена потемневшего частокола. У закрытых дубовых ворот странники остановились, старик постучал в калитку. Открыли не сразу. Наконец кто-то подошел к воротам, выглянул в смотровое оконце и стал возиться с засовом.

– Входите, божьи люди, – хриплым, простуженным голосом пригласил путников монах в бурой, линялой рясе. – Издалече? – вопросил он, пристально разглядывая их.

– Из Москвы.

– О… – протянул инок. – И пошто пожаловали?

– Пристанища ищем, отче, – ответил старик. – Я великокняжий дружинник, Кремник боронил от татар, да вот ранен. А отрока звать Андрейка Рублев, – показал он на молодого. Все его родичи в Москве погибли, лишь он уцелел, бедолага. – И доверительно добавил: – Больно охоч к малеванию, может, найдет в обители свое место.

От мужичка, заехавшего в обитель с гостинцами от Лукинича, Андрейка узнал, что дядечку снова позвали на службу в великокняжью дружину и потому неведомо, когда он снова появится в монастыре.

И тогда отрок загрустил и вовсе. Но что было делать сиротинке? Подчиняясь строгому уставу обители, он вставал вместе со всеми затемно, после заутрени ел в трапезной толокняную кашу с кусочком хлеба, а то и пустую, и шел трудиться, куда посылали. Он стал еще больше молчалив, а ведь ему было всего четырнадцать годков. Андрейка жил в прошлом, горевал об убиенных родных и об ушедшей былой жизни. Ни с кем не заговаривал, если кто о чем спрашивал, отвечал односложно. Монахи только головами качали, видя, что отрок весь в земной горести, а взор его, отрешенный, говорил о тяжком недуге, поселившемся в юной душе.

– Господь не без милости, молись, отроче, молись! – убеждали Андрейку седовласые старцы и крепкие в вере молодые чернецы, и он истово молился за души убиенных.

Савва, доверенный старец Сергия Радонежского и первый помощник ему, званием благочинный, все уговаривал преподобного поспешить с пострижением отрока в первый чин – в рясу, но тот не соглашался.

– Не готова душа юнца к многотрудному подвигу – помыслы свои обратить к Господу, не достоин он еще сей крест нести, – кротко глядя на благочинного выцветшими от старости голубыми глазами, повторял каждый раз игумен.

Минули весна и лето, наступила осень, а Лукинич все не появлялся в Троице-Сергиевой обители. Андрейка уже не так скучал, как поначалу, а все ж не проходило дня, чтобы не вспоминал о дядечке. Вот и сейчас, лежа на залитой солнцем лесной поляне, они с Данилкой говорили о нем. Стоял воскресный погожий день теплого бабьего лета. Поев в трапезной после обедни, они побрели в лес и, найдя тихое место, окруженное старыми дубами с молодой порослью дубков, высокими соснами и разлапистыми огромными елями, расположились там. Пахло увядающей травой, медом поздних цветов, в синем безоблачном небе, поблескивая в солнечных лучах, летели паутинки.

От Лукинича разговор незаметно перекинулся на воинов, на недавнюю Куликовскую битву, на былые сражения. И Андрейка, и Данилка были грамотны. В конце XIV века, когда после многих лет отчаяния и упадка, вызванного татаро-монгольским нашествием, понемногу началось возрождение, обучение детей письму, чтению и счету было делом нередким и велось с семи-восьми лет. Но если Данилка, как многие его сверстники, лишь едва умел читать да нацарапать несколько слов писалом на бересте, то Андрейка был истинно грамотен. В Чудовом монастыре при митрополите Алексии было собрано множество книг и летописей. «Повесть временных лет» стала любимой книгой отрока. Он знал историю Киевской Руси со времен первых Рюриковичей, когда страна была единой и могучей и с ее правителями почитали за честь породниться иноземные государи.

– Как же так учинилось, что не стало Киевской Руси, а окаянные нехристи так запросто завоевали нашу землю? – хмуря высокий белый лоб, взволнованно спрашивал Данилка.

– Не так-то уж оно было просто, много врагов полегло тогда, сам об сем в летописях читал. Вся беда в том, что не стало в тот час единой Руси, князья ее по уделам растащили. Били татары русских поодиночке. Вначале Рязань, потом Володимир, после Киев, а князья все никак между собой договориться не могли.

– И ныне такое. Как стали князья воедино против Мамая, так сразу побили ордынцев! – подхватил Данилка. – А как снова пошли врозь, татарва Тохтамышева тут же одолела.

По дороге из Москвы в Пермскую землю, куда он был поставлен митрополитом Пименом в епископы, Стефан намеревался заехать в Троице-Сергиеву обитель повидаться с преподобным, да не сложилось. Бабье лето неожиданно сменилось ненастьем, развезло дороги, а дождь все лил и лил, то и дело переходя в хлесткий холодный ливень.

Лет двадцать тому Стефан, уроженец Великого Устюга, что расположен на северо-востоке Русской земли при впадении Сухоны в Северную Двину, проведав о дивовижной обители отца Сергия, отправился туда. Сын бедного соборного причетника, но великого книгочея, он рано научился грамоте и прочел множество духовных и мирских книг, собранных в устюжских монастырях. Перед любознательным отроком открылись события великой и трагичной вселенской истории, в центре которой была жизнь Иисуса Христа и все, что связано с ней. Стефан ощущал себя в сем мире пылинкой, но в то же время в глубине сознания ощущал свою значимость, как участник всего, что происходило ныне вокруг.

Уже в отрочьем возрасте, когда Стефану не нравилось, как и что написано в книгах или летописях, он пытался подправлять их, а то и переписывать по своему разумению. Делал он это на чистом листе пергамента, который подарил ему монастырский летописец. В Троице Стефан со временем подружился с другим иноком, Епифанием, младше его лет на семь-восемь. Подобно Стефану Епифаний тоже был одержим книгами, но еще больше сочинительством. Они писали и смывали написанное, благо орешковые чернила легко сходили с пергамента, который изготавливался из кожи телят и ягнят. Особенно увлекались оба плетением словес, когда многократно написанные с одинаковым смысловым значением разные слова характеризовали образ или деяния человека.

Приняв постриг в Троице-Сергиевой обители, Стефан и Епифаний все свободное время посвящали творению и совершенствованию этого малоизвестного до той поры на Руси способа писания, пока не достигли высот невиданных в нем. Но, в отличие от друга, Стефан не довольствовался этим. Встречаясь с болгарами, сербами, греками, живущими в монастыре или посещавшими преподобного, читая в подлинниках книги на их языках, которые, хоть и в скудном количестве, были в монастырской библиотеке, он изучил болгарский, сербский и греческий.

Приметив усердного, способного инока, отец Сергий поощрял Стефана в его трудах. Позже, по совету преподобного, его позвал в Москву владыка Алексий. И после смерти митрополита он оставался в стольном граде при Киприане, который еще больше приблизил к себе одаренного монаха. Стефан помогал ему переводить по-новому Четвероевангелие и Апостол, Псалтырь и Служебные Минеи, Шестоднев Иоанна Экзарха Болгарского и другое. Благоволил к нему и митрополит Пимен. Стефан, которому еще не минуло сорока лет, был рукоположен им в епископы Пермской земли. Великий Устюг лежал на границе с Пермью, и Стефан хорошо знал своих незлобивых, однако легко загорающихся соседей. Он знал их язык и обычаи, встречался с ними не только в городе, но бывал в их затерянных среди дремучей тайги городках и починках. Пермяки были язычниками, поклонялись идолам, не имели своей письменности. Стефан видел перед собой великую цель обратить их в христианство и дать им грамоту. Воодушевляемый мыслями о задуманном богоугодном деле, епископ ощущал в своей душе необычный прилив вдохновения, сил и уверенности, что исполнит это. И сейчас, трясясь в возке по унылому осеннему бездорожью, он не обращал внимания на то, что продрог и промок. Огорчало его лишь то, что, видно, не приведется ему на сей раз встретиться с отцом Сергием…

– Выбирайте доски, иноки, как я поучал! – наказал старшой дружины иконописцев Исакий.

Худющий, с костлявым лицом и впалыми щеками, с красноватыми пятнами на скулах, он был еще далеко не стар. Темно-русые волосы и бородку едва тронула седина, но его съедала чахотка. Исакий был одним из любимых учеников отца Сергия, наделенный многими добродетелями – терпением, кротостью, трудолюбием, присущими самому преподобному. Монастырская братия почитала его, не говоря уже об учениках-иконописцах, большинство которых за доброту и заботы относились к старцу с приязнью и даже любовью.

Исакий расхаживал между рядами столов, расставленных в мастерской, давал советы молодым, а порой и сам показывал, что и как надо делать. Даже подготовка к изготовлению икон требовала большой тщательности и умельства. Все начиналось с выбора досок. Вытесанные из липы, они лежали ровными рядами на холсте, которым был застелен бревенчатый пол.

Андрейка, Данилка и другие ученики выбирали ровные, гладкие, без единого сучка доски. Еще в Москве, в Чудовом монастыре, Андрейка кое-чему научился у монахов-иконописцев, да и Данилка перенял малость умельства у старшего брата, Симеона, поэтому они легче справлялись со сложным делом. Точными ударами тесла выбирали пазы для скрепления нескольких досок воедино. Им даже доверяли выдалбливать углубление, ковчег, на лицевой стороне будущих икон. Другим ученикам это не всегда удавалось, и ковчеги делали старцы Мисаил и Антоний. Работа предстояла большая и важная – сотворить новый иконостас для недавно отстроенной церкви Владычного монастыря в Серпухове, разрушенной во время нашествия Тохтамыша.

В пристройке под мастерскую, которую недавно поставили монастырские трудники и монахи рядом с трапезной, пахло свежесрубленной сосной, рыбьим клеем, мокрым мелом. Весна, не в пример прошлому году, выдалась ранняя, в апреле месяце было тепло, порой жарко. Через оконца, с которых сняли бычьи пузыри, в мастерскую вливался пряный весенний воздух, студивший влажные от жары и усердия лица иноков. Из леса, подступавшего вплотную к обители, доносилось пение птиц, гудение шмелей и пчел. Иногда в помещение врывались со зловещим жужжанием уже появившиеся слепни и оводы, норовя усесться на потных людей, и тогда ученики, побросав работу, изгоняли или убивали их припасенными ветками.