Духовная жизнь Америки

Гамсун Кнут

В настоящий комплект вошло полное (на момент издания) собрание сочинений признанного классика норвежской литературы, лауреата Нобелевской премии Кнута Гамсуна (1859 - 1952).

В своих книгах Гамсун создал сотни тончайших и живых психологических портретов, поражающих своим разнообразием. Его произведения - это не просто портреты людей, это в первую очередь поэзия, воспевание природы, ее обожествление. Неприязнь к цивилизации и технократическому процессу, изменившему уклад жизни в начале двадцатого века, привела Гамсуна к оправданию нацизма.

Условия духовной жизни

I. Патриотизм

Первое, что поражает и одуряет приехавшего в Америку иностранца, это, разумеется, сильный шум, неутомимо клокочущая жизнь на улицах, беспокойная, дерзкая торопливость движения во всех направлениях. Если он приедет в Нью-Йорк летом, его ещё несколько озадачит вид мужчин без пиджака, без жилета, в одних подтяжках поверх сорочки, прогуливающихся по улицам под руку с дамами, разодетыми в шёлковые платья. Это сразу производит чуждое впечатление, вольное впечатление; есть какая-то стремительность в такого рода этикете. И стремительность эта не исчезает, хотя бы вы путешествовали в жилете. Здесь всюду то же самое ликующее «ура» во всех вещах, та же стукотня, то же шумное движение во всём совершающемся.

Страна представляет собой союз новосёлов в первые дни его основания, мир, где люди только что начали жить, общежитие в его возникновении. Здесь царит вся та лихорадочная возня и весь тот гам, который всегда сопутствует переселению человека; каждый день — день переселения. Этот шум и гам вполне естественны у людей, едва расположившихся на новом месте и теперь пустившихся в поиски постоянного жилья для себя и своих; и вот этот-то шум и гам публицисты, писатели и поэты провозгласили и воспели у нас, как последствие свободных учреждений республики. И сами американцы убеждены, что вся эта торопливость, энергия и беспрестанная сутолока являются чертой, врезанной самой свободой в американский характер. Не возражайте! Это возвышающая сила свободы!

В два столетия Америка сделала людей из негоднейших выродков Европы; из праздношатающихся сделала она порядочных работников; все мы знаем удивительные рассказы о том, как люди, еле-еле шлёпавшие здесь в деревянных башмаках, там стали так легки на ногу, — и всё это прежде всего благодаря свободным учреждениям республики. Не возражайте! Это была возвышающая сила свободы!

Но подобное объяснение быстрого превращения эмигрантов человеку сведущему кажется слишком идеальным; причина лежит много ближе: она экономическая. То же самое семейство, которое здесь живёт на две кроны в день, там просуществует не меньше, как на полдоллара, и, по большей части, требуется разнообразнейшая деятельность, чтобы добыть эти полдоллара в день; приходится сильно побегать за деньгами. Вот почему чувствуешь себя там на чужбине, которая, как бы долго там ни прожил, всегда останется для тебя чужбиной. Весь американский строй жизни так отличен от того, к которому эмигрант привык дома, что он никогда не проникнется им кровно, он всегда будет чувствовать себя там иностранцем. Зато это должно делать людей нервными и заставляет их быть проворными. Люди ходят в беспрерывном страхе, угнетённые всеми этими непривычными условиями жизни, оглушённые новизной, сбитые с толку чужбиной. Под влиянием аффекта им уже кажется, что весь вопрос сводится к покупке пары новых башмаков, и они приходят в ужас, если недостаточно знают английский язык для того, чтобы торговаться. Сердца их трепещут при одном виде жёлтой кредитки, получаемой ими из рук местного кассира, и они что есть духу, с места в карьер бросаются бежать, чтобы уплатить подати. Покой их утрачен, зато деятельность их повышается, они становятся много легче на подъём. Пребывание в Америке действительно стимулирующее средство. Силы и мысль приведены в движение, но ведь лёгкими на подъём становятся люди здесь с того мгновения, как спускаются на берег и должны заработать деньги, чтобы снискать себе первое пропитание — следовательно, задолго до того, как войдут в соприкосновение с политической свободой республики.

Другое впечатление, останавливающее на себе внимание иностранца, как только он начнёт разбираться в отдельных явлениях этой шумной жизни, — это американский патриотизм. Неожиданно попадается ему навстречу на улице процессия заслуженных воинов, странно разукрашенных людей с пёстрыми бантами, с маленькими флажками на шляпах, медными медалями на груди, марширующих в такт под звуки жестяных дудочек, в которые они сами же и дуют. И в этом марше нет иного значения, — просто демонстративное шествие в такт вдоль по улицам, под звуки сотни жестяных дудочек. Никакого иного значения. Это торжественно движущаяся процессия есть выражение тёплой любви американцев к своему отечеству.

II. Ненависть к иностранному

Какова же культура у этого народа, знающего только самого себя? Как протекает духовная жизнь в этой стране, обладающей в лице граждан такими патриотами?

Если бы Америка была старым государством, у которого позади долгая история, положившая свою печать на характер людей, вложившая в народ свою, оригинальную жизненную идею, — у Америки, быть может, была бы формальная причина довольствоваться самой собою и изгонять всё иноземное. В наше время это составило бы аналогию, например, китайщины парижской литературы, Но в стране, подобной Америке, где всё до такой степени пестро и лишено гармонии, в этом союзе новосёлов, в котором никакие особенности культуры ещё не успели пустить корни, в котором ещё не утвердился никакой определённый духовный облик, — в такой стране эта самостоятельность и самодовольство создают много препятствий к прогрессу в его новейших проявлениях. Они составляют для него своего рода вето, своего рода запрет, переступить который нельзя безнаказанно. Поэтому часто бывало, что произведения, оказавшие сильнейшее влияние на духовную жизнь в Европе, встретили в Америке жесточайшие пинки со стороны местных разгневанных патриотов. Писатель Уолт Уитмен

[6]

в 1868 году был свергнут со своего поста в департаменте внутренних дел в Вашингтоне за литературную дерзость, допущенную им в его книге «Листья травы», дерзость, которая у нас однако же допускается даже в рождественских рассказах. Что Уитмен позднее впал в милость и получил место в другом департаменте, объясняется отнюдь не тем, что обратили, наконец, внимание на его литературные заслуги, а единственно только неожиданным соображением о том, что ведь Уитмен оказывал помощь больным и раненым, он явился патриотом во время войны за освобождение

[7]

. Вот чем он взял, и не чем иным. В действительности он и до сего дня пребывает в той же немилости у американской литературной критики; его бойкотируют, его книг никто не покупает, семидесятилетний старик-писатель существует теперь исключительно только добровольными пожертвованиями из Англии… Молодой американец Уэлльс издал в 1878 году сборник стихов под заглавием «Boheme». Уэлльс обладал весьма изящным талантом, это был мерцающий лирик, заря чего-то ещё неопределившегося, но прекрасного, и вот его живо заставили замолчать. Обнаружено было, что он находится под влиянием европейской литературы, этот юноша, его лирика отзывала чужбиной, это был поэтический вызов американским стихоплётам. Он был вынужден умолкнуть, крупные журналы заставили его замолчать. Он читал Шелли

Что было ещё хуже; надо удивляться, зачем это когда-то была напечатана такая чуждая стране шумиха. Этот человек был попросту вышвырнут из американской литературы… Чарльз Стюарт Уэлльс, вот как его звали.

Прямо невероятно, до чего Америка стремится стать своим собственным, особым миром в мире. То, что у неё достаточно народу, должно обозначать, что у неё достаточно ума; и в этом блаженном убеждении она задерживает наплыв всякого плодотворного влияния извне; ни в коем случае не желают американцы пользоваться новыми влияниями из других стран. Это не сразу бросается в глаза, этого не заметишь проездом. Это узнаётся при ежедневном общении, при посещении судебных заседаний и церковных служб, при изучении театров и литературы, при поездках на восток и запад, когда проникаешь в общественную жизнь, в школу, в семью, читаешь их газеты и прислушиваешься к их беседам на улицах, поплаваешь под парусами на их реках вместе с ними и поработаешь вместе в прериях, — только сплавившись таким образом в одну массу с ними, получаешь до некоторой степени полное представление, до чего всеобъемлюще в американцах это китайское чувство. В Америке, безусловно, больше, чем в какой бы то ни было стране на свете, скрещивается космополитических элементов; этих элементов в ней слишком много, чтобы она могла последовательно держаться в стороне от современных культурных течений внешнего мира. Её культура отмечена веками и трудом другого народа, это заимствованная культура, привезённая в страну вместе с первыми колонизаторами, культура, процветавшая когда-то в Европе и теперь умирающая в Америке, это старая английская культура. «Воспитанные, как большинство из нас, на английском образе мыслей, — говорит один редко самоотверженный американский писатель, — мы всё ещё не приспособили свою натуру к новым условиям, в которых живём теперь. Наши философы всё ещё не научили нас, что есть лучшего, а поэты наши всё ещё не воспели нам, что есть прекраснейшего в той жизни, которой живём мы. А потому мы всё ещё питаемся старой английской мудростью и всё ещё тянем старозаветную песню».

Воспринять влияние иностранной культуры Америка отнюдь не может даже в том, в чём, как ей самой известно, Европа опередила её. Помириться с этим ей не позволяет её честь. Та же самая идея, которая сказалась в воспрещении иммиграции, породила таможенный сбор Соединённых Штатов на произведения литературы и искусства. В прошлом году Европа уплатила 625 тысяч долларов за разрешение показать американцам современное искусство — 2,5 миллиона крон, ни больше, ни меньше. Вот как принимают искусство по ту сторону океана, — не говоря уже о худших таможенных стеснениях, которым подвергается современная литература. В то самое время, как американская государственная казна переполнена деньгами, с которыми не знают, что делать, современное искусство обложено 35 процентов таможенного сбора. Из этого тотчас же видно, что культура в Америке умирает, наверняка, — наверняка от ветхости. Как можно было оставить в покое Уолта Уитмена, раз он написал книгу, содержащую хоть одно человеческое слово об одном человеческом деянии! Как мог Уэлльс безнаказанно написать стихи под влиянием европейской поэзии! Замечательно, что американский таможенный закон допускает в своих постановлениях два исключения относительно искусства; первое — это достойно внимания — патриотического характера: американские художники, живущие за границей, могут присылать свои произведения в Америку беспошлинно; тем не менее, если картина в раме, они обязаны особо уплатить пошлину за раму, потому что рамы заграничные так плохи! Другое исключение — это опять знаменательно — касается антикварных вещей. Министерство финансов (!) издало в 1887 году постановление, впоследствии утверждённое, в силу которого живопись, относящаяся ко времени ранее 1700 года, может ввозиться беспошлинно — в качестве антикварной вещи. Этот характерный факт указывает степень усердия американцев к прогрессу. Культура, вновь и вновь изучаемая Америкой, — это культура, ставшая древностью, культура до 1700 года. Но как бы янки не испортили свою душу этим дерзким искусством старого времени!

Литература

I. Журналистика

Имеют ли возможность американское искусство и литература существовать при таком таможенном стеснении иностранных искусства и литературы? Могут ли они без вредных последствий отклонять влияние иностранного искусства?

Если бы Америка была старым государством, со своей собственной долгой историей и своим прошлым в развитии искусства, если бы у неё были предки, на которых она могла бы сослаться, то это стеснение имело бы какое-нибудь формальное основание, если не оправдание. Но следует помнить, что Америка есть союз новосёлов в самом его возникновении, который ещё ни в едином роде искусства не создал своей собственной школы. Американцы — народ практического дела, а не искусства, — за некоторыми исключениями, разумеется. За искусство нужно заплатить, искусство им непонятно, они равнодушны к искусству. С литературой дело обстоит приблизительно так же. Как в живописи видят они только смешение красок, которое можно видеть и на олеографии

[12]

, так и в книге они совершенно равнодушны к тому, художественное ли это произведение или нет, говорится ли в ней о любви или стрельбе из револьвера. Литература не играет никакой роли в Америке, она не является каким либо средством развития, а лишь более или менее забавным развлечением. Читают не для развития, а лишь чтобы позабавиться уличными происшествиями в газетах, поволноваться кровавыми сценами из истории процесса, растрогаться до слёз любовью в романах Шарлотты Бреме, вечером убаюкать себя растянутым снотворным Лонгфелло. Газеты американцы читают, чтобы быть au caurant городских происшествий, зоркими глазами проследить результаты последнего состязания бегунов в Нью-Йорке или узнать что-нибудь о новом железнодорожном крахе Джея Гульда

[13]

; они не читают ни слова о новейших веяниях в литературе и искусстве, не читают и о науке, потому что этого и нет в газетах. Главнейшим содержанием американских газетных листков служат практические сведения и преступления.

Продавец газет в американском городе служит весьма назидательным показателем культуры. Если в качестве постороннего наблюдателя изучать его выкрики в продолжение недели, то получишь ключ к жизни всего города. Это профессиональный выразитель настроения, своего рода барометр, он умеет своими оповещениями угодить текущим интересам публики, он не пропагандирует книгу, картину, драму, когда знает, что публика интересуется крушением поезда или тройным убийством. Раз газеты в Америке прежде всего являются провозвестницами практических сведений, и раз они больше интересуются тройным убийством, нежели духовной и умственной жизнью, то и содержание их бывает соответственно этому. Поэтому, когда продавцы газет выкрикивают о пожаре в Вашингтоне, о драке на 17-й улице, снежной буре в Монтане и изнасиловании в Массачусетсе, то этим самым возвещают они всё главнейшее содержание своих листков. Таким образом, эти маленькие газетчики, чьи понятия опять-таки образуются согласно господствующим интересам публики, являются главнейшими редакторами американской журналистики.

Удивительная журналистика, шумная, скандальная, кулачно-дикая, — журналистика, полная револьверного дыма, подкупа избирателей, покупной железнодорожной рекламы, объявлений в стихах, городских сплетен; удивительная журналистика скандалов в избирательных залах, звона бокалов, криков «ура!» на патриотических банкетах, стона железнодорожных крушений, стука и пара крупных фабрик, слова Божия собственного пастыря — потому что у каждого листка есть свой собственный пастырь, — дамской поэзии о лунном свете в Теннеси и любви в Бостоне, двух столбцов прелюбодеяний, трёх столбцов банковых мошенничеств, четырёх столбцов медицинских патентов, — удивительная журналистика, воплощение гама целой армии крикливых пиратов, которые пишут её.

Известный всей Америке бруклинский священник де Витт-Тальмедж недавно высказал следующие положения об американской прессе в одной статье воскресного листка: «Всё установилось. И реформаторы, как в самой журналистике, так и вне её должны бы удвоить старание всё больше и больше совершенствовать её, подымать её нравственный уровень и сделать из неё орудие к исправлению. Наши газеты более нежели не отставали от века. Если сравнить одну из распространённейших наших газет с таковой же за 35 лет тому назад, то будешь поражён огромной разницей в отношении литературного содержания, которое становится всё лучше и лучше. Люди, служащие печати, теперь лучше, нежели были журналисты 35 лет назад. Произведения их здоровее, дух даже светских газет становится всё более и более религиозным и нравственным. Мораль в газетах так же высоко стоит, как и на церковных кафедрах. Да, пресса установилась».

II. Поэты и писатели

Американская литература безнадёжно отстала и бездарна. В ней есть любовь и револьверные выстрелы, но в ней нет самого живого дыхания жизни, в ней нет пульсирующей полноты жизни, в ней нет настроения. Я исключаю, само собою разумеется, двух-трёх писателей, чьи книги современный человек может прочитать, не чувствуя угнетения, я исключаю Марка Твена, этого бледного пессимиста, который со своим действительно великолепным остроумием и юмором не имеет ни предшественников ни преемников в Америке; я кое-что исключаю из По, Хоторна

[16]

, и Гарта

[17]

. Но в общем американская литература не служит отражением жизни американской, подобно газетам. Она не производит впечатления, в ней слишком мало земного, она много разглагольствует, но мало чувствует; в ней слишком много поэзии и слишком мало действительности; она не описывает, она воспевает, говорит, подняв очи к небу, возится с добродетелью и бостонской моралью, проповедует, увещевает и налагает мароккские повязки на непоколебимую честность и на чету индейских героев.

Это поэзия, которая беззвучно прошла через мои мозги, которая ни разу не возбудила ни малейшего отзвука в моей душе и никогда не заставила меня к ней прислушаться. С книгой янки в руках всегда чувствуешь, что, если бы налетел ураган, если бы дуновение современности ударило в эту жалкую поэзию, она стала бы лучше. Но на подобные ураганы наложен таможенный сбор, и к тому же они не играют в патриотические жестяные дудочки. Американская литература совершенно бессильна и безжизненна, она отстала от европейской литературы на целых три фазы развития.

Диккенс и Скотт раз навсегда определили, каковы должны быть романы, Мильтон

[18]

и Лонгфелло — каковы должны быть стихи, и баста. Никакого влияния литературы нашего времени и следа нет в американской литературе. В этих поэтах не бьётся жажда движения вперёд; они раз навсегда обучились своему делу и знают его. Какое им дело до того, что есть на свете люди иных великих культурных народов, которые научились писать о жизни, о жизни новой, изменившей лик свой, что есть другие, научившиеся отражать малейшие движения души — мимозы? Это им решительно ни по чём, — они американцы, они патриоты, они певцы, мечтатели. Теперь в Америке считается за стыд знать чужой язык; если два иммигранта заговорят между собой на своём родном языке, их осмеют; если американец изучит чужой язык, то уж наверное не иначе, как мёртвый. Таким образом, американцы лишены возможности познакомиться с современной литературой в оригиналах. Но даже и в переводах не стараются они узнать, что представляет собою современная беллетристика и поэзия. Если они переведут книгу Золя ради спекуляции, то они извлекут из неё лишь грубейшую основу, скелет, они «просеют» книгу, как говорится у них в предисловии; она выходит неузнаваема, даже имена действующих лиц переиначены. Иисус Христос в американском переводе «Земли»

Что же есть в этих книжных лавках? Возьмём такой город, как Миннеаполис

Но я охотнее прочитаю сборник проповедей, нежели записки генерала Гранта. Грант был человеком, не умевшим писать без ошибок даже на родном языке; и до сей поры не забыто, сколько стилистических курьёзов извлечено было из писем этого генерала. Я также с большим удовольствием от доски до доски прочту адрес-календарь, нежели эти американские сыщичьи похождения. Они хуже «песенников», хуже «небесных писем», хуже всего, что я когда-либо видел в печати. Пока не познакомишься с ними, не можешь даже представить себе, какие похождения сыщика может создать человек. А между тем и эти литературные произведения так же патриотичны, как некоторые народные песни, прославляющие отечество; как великолепно, например, описывается юноша-янки из агентов сыскной полиции, который в 16–17 лет сражается с целой толпой иностранных жидов-контрабандистов и всех их перестреливает.