Когда люди идут на мол встречать каботажный пароход, это не приносит им ровно никакой прибыли, как, впрочем, и убытка; получается то на то, если, конечно, не считать сбитых подметок. Словом, вреда от этого нет, да и пользы не больше. Может, какие-нибудь особые впечатления, зрелище для богов, другая благодать? Нет и нет. Несколько человек и ящиков — на борт, несколько человек и ящиков — на берег. Никто не произносит ни слова, ни штурману у релинга, ни экспедитору на причале говорить незачем, они смотрят каждый в свои бумаги и молча кивают.

А больше ничего и нет.

И люди каждый Божий день знают, зачем они туда идут и что увидят, но идут все равно.

И совсем-совсем ничего больше?

Ну, может, конечно, случиться, что слепого шарманщика проведут по мосткам, чем привлекут внимание детей, либо на берег сойдет в полном боевом снаряжении какой-нибудь спортсмен при лыжах и рюкзаке, хотя на дворе май и Пасха давно миновала.

Но не в этот, первый, а во второй раз он вернулся домой, совершенно изменившись внутренне и внешне, и остался таким на всю жизнь.

Впрочем, он и в первый раз вернулся не совсем таким, каким уезжал, старше на четыре года, выше ростом, опытнее, тише в повадках, да и лицом получше — веснушки все пропали. Он начал курить трубку, покачивать плечами на ходу, и порой с губ у него срывалось какое-нибудь незнакомое словцо. Да, он повидал бури и штормы, пережил кораблекрушение, сломал ребро, участвовал в драках в дальних портовых городах, все, как и положено. При этом он почти не привирал, и потому ровесники с превеликим интересом слушали его рассказы.

За эти четыре года Абель не все время провел в море, один раз он сбежал с корабля в Америке, трудился на суше, немного — в ремесленных мастерских, приучил свои руки к различным работам по дереву и по металлу. Посещал вечернюю школу, колледж, ходил в море, приторговывал, научился водить машину, боксировать и многому другому. Ненадолго попадал он и в руки полиции, например когда угнал без спроса чужую шлюпку и укатил на ней с девушкой. Лихой парень и такой молодой вдобавок!

В его манере рассказывать чувствовалось сильное влияние американского сленга и вдобавок бульварной «Полицейской газеты», все это было внове для городка, и поэтому Абелю не стоило труда завоевать слушателей.

— В жизни ничего подобного не слышал! — восклицал кто-нибудь из парней. — А как же оно все кончилось?

Жизнь в городе сложилась удачнее, чем он мог предполагать. Он написал Абелю, что снял себе комнату в мансарде и обставил ее собственной мебелью — кровать, стол и несколько стульев, точь-в-точь как выглядела его спальня на маяке. Он ничего не готовит, ест всухомятку, а обедает на стороне. Главное, уложиться в пенсию, писал он сыну.

Теперь его жизнь протекала без особых событий, но зато и без трудностей. По утрам — прогулка до рыбацкого причала, когда там пристают лодки с макрелью. На кладбище ему надо было приглядывать за могилами обеих жен, как того требует обычай. После обеда — хорошенько выспаться. Порой он встречал в городе какого-нибудь знакомца, отставного шкипера, который так же слонялся без дела, как и он сам. Шкиперов этих было изрядное количество — Кьербу, к примеру, и Крум, и еще Тенгвальд, и Рибер Карлсен, отец богослова. Если встречался Кьербу, это, пожалуй, было лучше всего, Кьербу уже столько годков прожил на этом свете, что почти ничего не смыслил, и разговор с ним совершенно не утомлял.

Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу — тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.

Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой — это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.

— А чем болела его собака?

А больше от Абеля писем не было.

Старый Бродерсен жил себе в мансарде и не слишком бедствовал, видит Бог, не слишком. День да ночь — сутки прочь. Ничего не скажешь, осень — тяжелая пора, и он невольно вспоминал молодые годы, когда и осень, и темнота, и холод были приятной забавой. Сейчас — совсем не то, но без доктора и без лекарств он до сих пор как-то обходился. Люди говорили, что он хорошо выглядит. Но про себя он считал, что в сердце у него есть какой-то изъян. Кое-что об этом говорилось в его книге «Лечебник для моряков».

Потом к нему начала захаживать Лолла. Вообще-то странно, но она захаживала, и это отнюдь не было ему неприятно. После маяка она на другое место не поступала, жила с родителями, и ничего худого про нее теперь не говорили. Мужа у нее не было, детей тоже, хотя и фармацевта при ней не было. Отошло в прошлое. Конец. Зато с ее домом дела обстояли не очень хорошо — его пришлось продать, и семейство перебралось в домик на берегу. Судьба. А тут еще среди всего этого разора всплыла неприглядная история насчет ее отца и служанки. В общем все было из рук вон плохо.

Итак, однажды под вечер Лолла заявилась в мансарду. Бродерсен только что завершил свой послеобеденный отдых и потому был довольный и умиротворенный.

— Батюшки, никак это ты, Лолла? — Таким вопросом встретил он ее.

А тут пришла Лолла.

У нее просто не осталось другого выхода, это собственный отец загнал ее в угол прежде, чем задать деру. Перед тем как покинуть дом и город, он оставил долгу на тысячу крон и фальшивую расписку в Частном банке.

Лоллу словно током ударило, когда мать рассказала ей об этом несчастье, но она была сильная и бесстрашная и тотчас поступила в услужение к молодым Клеменсам. Работы почти никакой, но и жалованья тоже никакого, чтобы рассчитаться с банком, словом, у нее были все основания в свободный вечер ходить и «думать». Думала она, думала и придумала, что надо заставить Бродерсена выручить фальшивую расписку. Тогда она пошла к нему и у него осталась. Вот как было в первый раз.

Потом она надумала, что не надо спешить к нему второй раз — пусть ждет, пусть томится. Но, повстречав таможенника Робертсена, она поняла, что ей грозит опасность.

Робертсен сказал:

А время между тем шло, и Абель все больше обращался в ничто. Он не посадил картошку, как собирался, потому что вдруг надумал сходить на железную дорогу и попросить там разрешения вскопать насыпь, а ему, конечно, запретили. Значит, он стал вполне свободен и избавил себя от лишней работы, а вины при этом на нем не было. Дела обстояли совсем плохо, но у него была крыша над головой, да и не составляло труда при удаче стащить чужую рыбину. Случалось, его видели за этим занятием. «Ты что мою рыбу таскаешь, скотина?» — «На, бери свою рыбу!» — «Да уж ладно, оставь себе».

Или похожие разговоры у мясника на окраине: «Можно мне взять кусочек печенки для кошки?» — «А у тебя разве есть кошка?» — «И кошка есть, и собака». — «А где же ты живешь?» — «Где склады». — «А разве там есть дома?» — «Я живу в одном из сараев». — «Странный ты тип, ну бери, бери свою печенку».

Жизнь его становилась все более нереальной, внутренней правды в ней больше не осталось. Он, верно, не выдержал бы, не будь такая жизнь привычной для него с кентуккских времен, а так дни виделись ему добрыми и приятными. Зимой, когда ночи были благодатно темными, он совершал длительные прогулки по округе и находил в погребах морковь и картошку, сейчас ночи стали светлые, и это мешало ему добывать пропитание. Но жизнь шла своим чередом, на землю пришла весна, а за ней лето, в лесу теперь роились парочки, и Абелю на редкость повезло: как раз перед своим сараем, на рельсах, он обнаружил незапертый товарный вагон. Был вечер, и была тишина, никакого движения. Он наскоро обшарил вагон, и ему было легко и в охотку скатиться по насыпи с ящиком консервов. Причем все рядом — никаких транспортных издержек. Вернувшись к себе в халупу, он прочел на ящике: «Лосось норвежский». Просто дьявольское везение, что может сравниться с лососем? А может, в вагоне есть также и мясные консервы? На фабриках много чего делают, сосиски, как он слышал, окорок. Теперь Абель отбросил лень, голова у него работает, он уже снова у вагона, влезает наверх и читает надписи на ящиках: «Лосось», «Лосось». В вагоне полно и других вещей, так что Абелю приходится кое-что сдвигать в сторону, деревянный товар, стулья, кожи, меха, надгробные камни из мастерской. Наконец он находит ящики с сосисками и подталкивает один из них к двери.

Но тут какой-то человек с окладистой рыжей бородой прямо от глаз заглядывает в дверь вагона.

— Караулишь, значит? — говорит ему Абель.

К нему пришел мальчик с пакетом — большая такая картонка, аккуратно завязанная и с четко написанным адресом.

Абель не испытывал любопытства и потому не стал резать бечевку, а принялся развязывать ее. При этом он нашел ярлычок — ах, так, от портного. Значит, Лолла опять проявила инициативу.

Он опять завязал бечевку и отложил картонку в сторону.

Затем прибыла коробка из обувного магазина и, наконец, большой пакет от Фольмера Хенриксена, АО «Мужская конфекция».

Так дальше продолжаться не может. Он все хорошенько для себя обдумал и решил бежать. Но в дверях столкнулся с Лоллой.

Но тут настало интересное время.

Чего, собственно, понадобилось Лили на борту? Мало разве, что они взяли сюда Алекса, ее мужа?

Нет, она, видите ли, пришла и спросила, где Абель. Официантки знали Лили и знали ее репутацию, они были не прочь покалякать с ней и выкроили время для увлекательной беседы о всякой всячине подозрительного толка.

Но тут подоспела буфетчица, она удивилась и спросила:

— В чем дело?

Буфетчица принялась доказывать капитану, что ему нужна новая форма. Самая мрачная часть зимы уже осталась позади, так что лучше не терять времени — скоро Пасха, когда всем понадобятся обновки.

Капитан снисходительно усмехнулся. Его теперешняя форма достаточно хороша для молоковоза.

Да, но ему нужно иметь еще одну, на смену, так сказать, парадную.

— Нет.

До чего она приставучая, эта Лолла, со своими выдумками. На какие шиши ему справлять себе новую форму, когда он, во-первых, должен помогать Алексу выплачивать ссуду за дом, а во-вторых, каждый месяц немножко откладывать для себя.

Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость — опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.

Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье

[7]

, «Воробей» целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно — с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.

Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.

— Почему это я не могу получить номер один?

— Потому что он занят.