Несколько детских своих лет провёл я у своего дяди, в Нурланне

[1]

, в пасторском поместье. Это было трудное время для меня: много работы, много побоев, изредка какой-нибудь час игры и веселья. Такая суровая жизнь, в которой держал меня дядя, мало-помалу сделала то, что единственной моей радостью стало прятаться и быть одному; улучив свободную минуту, я убегал в лес или шёл на кладбище блуждать среди крестов и памятников, мечтать, думать и громко говорить сам с собой.

Пасторское поместье лежало в необыкновенно красивом месте у морской, стремительной реки Глиммы, широкой, с большими порогами, шумящей днём и ночью, днём и ночью. Глимма текла часть дня на юг, часть дня на север, в зависимости от того, был ли прилив или отлив, но непрестанно звучала вечная её песня, и вода неслась с такой же стремительностью, летом или зимой, в ту или другую сторону.

Вверху на горе были церковь и кладбище. Церковь была старая, деревянная, в виде креста, и кладбище без растений, и без цветов могилы; но совсем близко у каменной ограды росла сильная малина, принося крупные, сочные ягоды, высасывая себе питательную влагу из тучной земли мертвецов. Я знал каждую могилу и каждую надпись, и я переживал кресты, которые ставились при мне, потом кренились на бок и падали, наконец, в бурную ночь.

Но если не было цветов на могилах, то летом мощная трава покрывала всё кладбище. Она была такая высокая и такая жёсткая, и я часто сидел в ней, слушая ветер, шелестящий в этой жутко жёсткой траве, мне по пояс. В этот шелест вторгался флюгер с церковной колокольни.

И жалобный звук ржавого железа носился над всем пасторским поместьем. Как будто этот кусок железа скрежетал зубами на другой кусок железа.