Мы ѣдемъ съ востока и направляемся въ Константинополь. Теплый осенній вечеръ. Черное море раскинулось, гладкое, какъ металлъ. Вдоль турецко-армянскаго побережья видны люди, сидящіе въ безрукавкахъ передъ своими домами и курящіе трубки; такъ тихо, что замѣтенъ даже дымъ, поднимающійся изъ ихъ трубокъ. Весь пароходъ дрожитъ отъ толчковъ машины. Мы на марсельскомъ пароходѣ «Мемфисъ». «Мемфисъ» старается изъ послѣднихъ силъ, чтобы прибыть сегодня вечеромъ въ Константинополь. Но, чѣмъ дальше мы мчимся — тѣмъ надежда доѣхать сегодня дѣлается слабѣе; капитанъ нашъ всѣмъ отвѣчаетъ: «Нѣтъ, врядъ ли сегодня намъ удастся прійти». Дѣло въ томъ, что при входѣ въ Босфоръ на сторонѣ Скутари лежитъ маленькій городокъ подъ названіемъ Кафакъ; мы не проходили еще этотъ городъ, а въ немъ-то вся и загвоздка! Кафакъ на видъ такой невинный; громадныя стѣны старыхъ крѣпостныхъ укрѣпленій стоятъ на возвышеніи, но между развалинами спрятана сильная батарея современныхъ пушекъ, и, если мы не проѣдемъ мимо батареи до солнечнаго захода, то проходъ будетъ запертъ.

Мчимся дальше. Уже видна часть Кафака, но капитанъ нашъ снова отвѣчаетъ: «Нѣтъ, мы во время не доберемся». Капитанъ — маленькій черненькій французъ-южанинъ; лѣвый глазъ его не совсѣмъ въ порядкѣ: онъ коситъ. Не понимаю, какимъ образомъ можно быть капитаномъ большого парохода, имѣя такой глазъ!

Вотъ такъ капитанъ! думаю я и смѣюсь надъ нимъ, что онъ не можетъ достигнуть Кафака до солнечнаго заката. Онъ, навѣрное, просто слѣпъ на лѣвый глазъ — и такой субъектъ берется быть капитаномъ!

Вотъ теперь намъ осталось только нѣсколько кабельтововъ до флота. Мы стоимъ съ часами въ рукахъ и считаемъ минуты, но, такъ какъ никто изъ насъ не знакомъ съ турецкимъ временемъ, то мы, собственно говоря, считаемъ на авось. Около меня стоить японецъ. Это маленькій, живой человѣчекъ; онъ коммерческій стипендіатъ, воспитывался въ Англіи и уже не въ первый разъ совершаетъ этотъ путь; его мнѣніе очень цѣнно.

— Который сейчасъ часъ по турецкому времени?

Такъ рано, что еще темно; но уличныя собаки насъ разбудили и мы не можемъ больше спать. Мы высовываемся изъ открытыхъ оконъ, смотримъ и ждемъ. Въ городѣ уже началась трудовая жизнь; нищіе, которые лежали на скамейкахъ вдоль парка, начинаютъ шевелиться, потягиваются и встаютъ. Водоносы и торговцы овощами работаютъ во всю, кофейни открываютъ свои двери. По мѣрѣ того, какъ свѣтаетъ, становятся видны пальмовыя и кипарисовыя рощи, бѣлый свѣтъ надъ холмомъ Пера дѣлается вдругъ совершенно блестящимъ — солнце сразу появляется надъ городскими минаретами и надъ Золотымъ Рогомъ! Необычайная радость пронизываетъ насъ насквозь! Все, что спало и дремало ночью, все сразу просыпается. Оставаться долѣе дома — невозможно! Гостиница велика и устроена на европейскій ладъ; мы знаемъ, что стоитъ намъ нажать кнопку электрическаго звонка, какъ тотчасъ же явится лакей во фракѣ, но мы этого не дѣлаемъ, а предпочитаемъ взять обратно наши нечищенные башмаки и надѣваемъ ихъ. Въ такомъ видѣ мы, конечно, не можемъ пойти въ столовую, гдѣ толпятся разодѣтые американцы и американки, гдѣ англичане ходятъ въ лакированныхъ ботинкахъ; мы принуждены искать другого мѣста, гдѣ мы могли бы прокормиться. Должно быть, найдется лавочка, прилавокъ или столъ на базарѣ, гдѣ другіе люди находятъ себѣ что-нибудь съѣдобное.

Улицы быстро наполняются народомъ; послѣ прогулки по парку намъ показалось, что уже весь городъ на ногахъ. И всюду собаки и собаки, желтые псы, ублюдки; ими кишатъ всѣ улицы, всѣ они воютъ отъ голода, грызутся и кусаютъ другъ друга, какъ волки. Тутъ же толпятся лошади, ослы, верблюды и всѣ племена Востока. Входишь въ лавку, у которой только три стѣны; четвертой, обращенной на улицу, нѣтъ. Кругомъ, на обитыхъ красной матеріей скамейкахъ сидятъ люди въ тюрбанахъ и чалмахъ; они поджали подъ себя ноги, пьютъ кофе и курятъ. Выглядитъ очень уютно; на плитѣ много блестящей мѣдной посуды, въ которой, вѣроятно, много вкусныхъ вещей. Лакеи, бѣгая взадъ и впередъ, нѣтъ, нѣтъ и выкурятъ папироску. Такъ какъ я съ дамой, то мнѣ указываютъ лучшее мѣсто въ свободномъ углу.

Мы находимся въ кофейнѣ и потому спрашиваемъ себѣ кофе. Никто изъ присутствующихъ не высказываетъ удивленія по случаю нашего прихода, хотя, можетъ быть, впервые сюда входитъ женщина. Какъ будто посѣтители дали себѣ слово не глазѣть на насъ. Восточный человѣкъ считаетъ ниже своего достоинства высказывать чувство удивленія; мы бывали во многихъ лавкахъ на Востокѣ, насъ угощали кофе и папиросами и только послѣ расчета, когда мы уходили, торговецъ спрашивалъ: «откуда мы и куда идемъ?» Такъ мало мы его интересовали.

Намъ подаютъ кофе въ маленькихъ чашечкахъ; онъ черенъ, какъ деготь. Мы поступаемъ, какъ другіе: каждый разъ передъ тѣмъ, какъ дѣлать глотокъ, мы предварительно встряхиваемъ чашку, чтобы гуща попадала въ рогъ. Такъ же, какъ другіе, мы запрокидываемъ туловище немного назадъ и уставляемся глазами въ потолокъ; вѣдь тотъ божественный напитокъ, который мы пьемъ, мокка! Мы принуждены признаться другъ другу, что никогда не пили подобнаго кофе. Но для насъ онъ слишкомъ сладокъ. Нельзя ли его намъ получить безъ сахара? Мы дѣлаемъ слугѣ знакъ, но онъ насъ не понимаетъ. Sans sucre! говоримъ мы ему. Тогда сидящій у другой стѣны турокъ что-то тихо говоритъ слугѣ; оказывается, онъ насъ понялъ. Человѣкъ приноситъ намъ кофе безъ сахара. Я встаю, кланяюсь турку и благодарю его; онъ тоже кланяется, но не встаетъ и потомъ не обращаетъ на насъ никакого вниманія. По настоящему, это благородная точка зрѣнія; если бы онъ тоже всталъ и поклонился, это было бы не стильно. И какое ему до васъ, туристовъ, дѣло? Какое ему дѣло до насъ европейцевъ-варваровъ? Слуга съ наргилэ въ рукахъ смотритъ на меня вопросительно. Я утвердительно киваю ему головой. Слуга приготовляетъ все, что нужно, зажигаетъ наргилэ раскаленнымъ углемъ и передаетъ мнѣ трубку. Мундштукъ у этихъ трубокъ черезчуръ великъ, чтобы взять его въ зубы; его только прикладываютъ къ губамъ. Я курю. Но я уже раньше курилъ по турецкому способу и въ Лондонѣ и въ Парижѣ, такъ что это не является для меня новостью. Я бросаю трубку, которая мнѣ не особенно нравится и закуриваю сигару. Приходить труппа музыкантовъ со струнными инструментами и барабаномъ. Музыканты входятъ съ папиросками въ зубахъ, располагаются на полу и начинаютъ, покуривая, играть. Эта музыка намъ также непонятна, какъ и та, которую мы слышали въ продолженіе нашего путешествія; она ужасна и перещеголяла все, что доселѣ слышали наши уши. Вдругъ одинъ изъ музыкантовъ начинаетъ дѣлать гримасы и танцовать. Этотъ старый важный турокъ въ тюрбанѣ очень комиченъ со своими нелѣпыми прыжками, и веселый смѣхъ раздается въ кофейнѣ. Тогда барабанщикъ хочетъ сдѣлать то же самое — вскакиваетъ и начинаетъ прыгать на одномъ мѣстѣ, барабаня въ то же самое время изо всѣхъ силъ. Вдругъ музыка умолкаетъ и старый танцоръ внезапно останавливается въ вывихнутой позѣ. По рукамъ ходить жестяная миска. Мы не знаемъ цѣны этой музыки, очевидцами которой, если можно такъ выразиться, мы только что были, но мы также кладемъ въ миску немного денегъ. Не знаю, мы ли это или кто другой заплатилъ очень щедро, но только теперь вся труппа смѣется отъ радости и танцоръ въ благодарность хочетъ сдѣлать еще большее; онъ вновь начинаетъ танцовать. Онъ приближается къ намъ такъ, что мы принуждены отодвинуться въ самый уголъ, чтобъ дать ему возможность исполнить что-то особенное! Мы никогда еще не видѣли старика, который берегъ бы себя такъ мало. Послѣ этого музыканты закуриваютъ новыя папироски и уходятъ. Никому они не кланяются, никого не благодарятъ; они играли — имъ заплатили, и дѣлу конецъ.