Стефания Олджер обеими руками вцепилась в барьер, за которым посетители «Хижины в тропиках» оставляли свои пальто и шляпы, и с ненавистью смотрела в спину удалявшемуся управляющему. Пальцы ее непроизвольно все крепче сжимались в кулаки, а щеки горели от прихлынувшей крови.

 Позади нее Эмили Керр, брюнетка с резкими чертами лица, ловкими, подвижными пальцами и тонкими губами, спокойно вешала пальто на плечики.

 — Ну,— сказала Стефания, не отрывая взгляда от спины управляющего,— это уж слишком!

 — Вежливым его не назовешь,— согласилась Эмили, разглаживая карман одного из пальто.— Просто удивительно, чего только эти мужчины не норовят запихнуть в карманы! Что ты, собственно, собираешься теперь делать?

 — Уйти из этой лавочки по собственному желанию,— ответила Стефания.

 Мужчина за рулем сказал:

 — Это Бекерсфилд. К сожалению, я туда не еду.

 — Сколько осталось до Лос-Анджелеса?

 — Чуть больше сотни миль. Если кто-нибудь подвезет вас, будете там через два часа. Но лучше бы вам не ехать на ночь глядя.

 — Ничего. У меня есть подруга в Лос-Анджелесе — я могу остановиться у нее.

Стефания смутно ощущала мерцающий свет, то приближающийся, то угасающий. Еще боль в груди и звук льющейся жидкости.

Опять свет, на этот раз он бьет прямо в глаза. Лучи его словно сверлят мозг. Мужской голос произнес:

— Она жива. Давайте попробуем вытащить.

Девушка открыла глаза. Сознание прояснилось, она видела и понимала все, что происходило вокруг. Прямо перед ней руль большого автомобиля. Ее левая рука в перчатке и обожженная правая на баранке руля. Машина лежала на боку, нависая колесами над краем шоссе. Из радиатора вытекала вода, из картера капало масло. Фары не горели, мотор заглох.

Кто-то вновь направил на нее свет карманного фонаря. Она заметила, что ветровое стекло разбито, а переднее сиденье осыпано осколками.

Орти смотрела на золотистые волосы Стефании, рассыпавшиеся по подушке.

— Да, в недурной переделке ты побывала!

Стефания улыбнулась.

— Я это чувствую. Все болит.

— Счастье еще, что ничего не сломано. Несколько здоровенных синяков и царапины на ногах. Плечо чуть порезано, но это пустяки.

 Делла Стрит, секретарь Перри Мейсона, выслушала Орти и сказала извиняющимся тоном:

 — Мистер Мейсон обычно не занимается мелкими делами и...

 — Я работаю,— прервала ее Орти.— У меня есть кое-какие деньги, так что... Кроме того, я получаю приличное жалованье. Я сама секретарша. Мой шеф близорукий,— добавила она, рассмеявшись своим булькающим смехом,— так что от меня не требуется, чтобы я служила украшением конторы, и я могу есть три раза в день. Скажите мистеру Мейсону, что если он беспокоится насчет гонорара, то...

 — Дело совсем не в этом,— улыбнулась Делла.— Мистер Мейсон берет обычно умеренную плату. Просто он не занимается такими делами. Подождите минутку, прошу вас.

 Она прошла через небольшую библиотеку в кабинет Мейсона.

Со вчерашнего дня, не переставая, лил дождь, затопляющий все вокруг. Его мягкий шум, легкое потрескивание — так иногда потрескивает шелк, когда к нему прикасаются,— в конце концов стали почти приятными. Казалось, этому не будет конца, и дождь будет идти так же настойчиво и неумолимо до скончания века.

На дорожках кладбища образовалась канавка, по которой, пузырясь, струилась желтая вода. Ничто так быстро не пропитывается водой, как кладбищенская земля.

Джузеппе Монзальви, сторож при кладбище Санта-Клара ди Пиомбино, что близ Милана, убедился в этом за двадцать шесть лет работы здесь. Один такой дождь разрушал склепы и могилы больше, чем палящие лучи солнца за тридцать лет. Размывание, оседание, просачивание — ему ли не знать их действия! Когда этот проклятый Дождь прекратится, у него будет работы по горло, особенно со свежими могилами.

Джузеппе поднял крышку кастрюли, стоящей на газу, и потыкал кончиком ножа две большие картофелины в ней. Еще не сварились. Он закрыл крышку и сел в старое кресло.

Джузеппе был вдов. В сорок шесть лет не хотел снова жениться. Было время, когда он страдал, но теперь это прошло. Он даже чувствовал себя вполне счастливым. Сторож кладбища — совсем не плохое место. Работа не слишком утомительная, довольно почитаемая. И еще есть жилье, оплачиваемое муниципалитетом. Некоторым кажется неприятным жить на кладбище, но только не ему. Он чувствовал себя стесненно в городе, с его многолюдьем и шумом.

В молчаливом саду, тишину которого оживляло лишь пение птиц, красивый мужчина, с еще черными слишком черными —- волосами, медленно прохаживался с розой в руке. Эта роза была частью его истории, его личности. Она стала символом, свидетелем всей его карьеры. И даже теперь, в изгнании, он продолжал носить красную розу.

В аллеях, несмотря на сильную летнюю мадридскую жару, царила приятная прохлада. Это было тайной испанских садов, без сомнения, унаследованной от старых арабских оазисов. В Гренаде и Кордове умели создавать эти тенистые райские сады, наполненные журчанием ручейков и фонтанов.

Эрнесто Руйц-Ибарро сел на каменную скамью в тени большого розового куста и закрыл глаза. У него было красивое лицо, едва тронутое морщинами. С черными (крашеными) волосами и высокой стройной фигурой (злые языки утверждали, что он носит корсет), Эрнесто казался не старше сорока пяти лет, тогда как ему перевалило уже за шестьдесят три. Он по-прежнему был «прекрасный Эрнесто», представительный вид которого заставлял биться сердца толпы, когда он появлялся на балконе президентского дворца в своем белом мундире, украшенном пурпурными шнурами. Только горькая складка в уголках губ и двойной подбородок утяжеляли это лицо.

Он машинально посмотрел на розу. Кто первый подумал об этой розе?.. Мерседес или он?.. Она, вероятно. Ей всегда первой приходили в голову удачные мысли. Она «чувствовала» вещи. Да, это она подумала о розе как о знаке и символе движения. И она придумала еще лозунг «Роза в каждой жизни!», который взывал со стен в течение пятнадцати лет его власти.

Эрнесто Руйц-Ибарро вспомнил еще, как огромные толпы устраивали им овации, Мерседес и ему, во время национальных митингов. Всегда множество рук потрясали розами, живыми или искусственными, приветствуя их...

У И. С. был насморк. В связи с этим его настроение постоянно менялось, что неизбежно отражалось на персонале. И. С., жертва насморка, представлял собой забавное зрелище: красный, распухший нос, слезящиеся глаза, шелушащиеся ноздри, хриплый голос... Он был похож на старое агонизирующее животное.

Кроме того, он не мог курить свои обычные окурки «Гаваны». Он удовлетворился тем, что помутневшими глазами пристально посмотрел на кружку из баварского фаянса, содержащую мерзкие отбросы рыбы — отвратительнее, чем гадюки и жабы в котле ведьмы. Потом поднял глаза и мрачно посмотрел на Гунтера.

— А когда у вас в последний раз был насморк, Фас Анж? — спросил он.

Гунтер деликатно почесал ухо и приветливо ответил:

— Не помню. Кажется, некоторое время назад...

— Люблю Италию, — заявил Коста. Он жестом указал на холмы, побуревшие от зноя, простиравшиеся вокруг.— Старая Италия, тысячелетняя, крестьянская, пло-дородная^ сохранилась еще в этой местности. И просуществует еще тысячелетия!

История никогда не выбирает страну без достаточного основания,— продолжал Бассович.— Греция и Италия — это не просто географические и античные центры. Здесь сталкиваются огромные теллурические и космические силы. Время и место рождения Рима не случайны!

Гунтер улыбнулся, но ничего не ответил. Коста любил «обсуждать главные идеи», как он сам выражался. Время от времени он философствовал на исторические темы. Гунтер— нет. Он довольствовался жизнью материальной, и это была жизнь! Ему, оперативному агенту из специальной группы IV Департамента активных действий, чужда была пространная философия.

Сейчас работа Гунтера и Бассовича состояла в том, чтобы найти забальзамированное тело жены бывшего президента Руйц-Ибарро. И это было определенное задание, срочное и без всякой метафизики. Опросить типа из полиции, ознакомиться с местностью, не подавая вида, что это важно. След, естественно, начинался здесь, в Санта-Клара ди Пиомбино, маленьком городке, где неизвестные пытались осквернить могилу некой Марии-Анжелы Доминиати, которая оказалась пустой.

Дорога, ведущая к кладбищу, теряющаяся в синей гуще кипарисов, была похожа на дорогу каникул, с ее цветущими изгородями. Птицы прыгали на ветках. Чувствовался непередаваемый запах весны, который источали земля и растения.

Палаццо было великолепным, торжественным, снабженным множеством внутренних двориков, полутемных, сырых, откуда начинались лестницы, сложенные из камня.

Только в Риме или Венеции можно встретить огромные сооружения такого рода, одновременно просторные и совершенно неудобные для жилья, где семья теряется в огромных, гулких залах. Это гигантское здание было сугубо историческим и повидало на своем веку множество тайн. Курносая Флора посередине обширной зеленой площади, как раз в центре того, что должно быть «курдонером». Теперь от него остались лишь камни да обломки рухнувшей лестницы.

Гунтер и Бассович встретили толстую женщину с седыми волосами, которая несла сумку с томатами. Ее усталый взгляд задержался на обоих мужчинах.

— Синьора Магистрис? — спросил Бассович.

— В глубине двора, вторая лестница слева, третий этаж,— сказала толстуха.