Давненько ночное литературное кафе «Авторская глухота» не видывало такого наплыва публики. Охрана перекрыла вход, каждый пригласительный проверяли ультрафиолетом. Оставшиеся снаружи топтались под фонарем или сидели на корточках возле утопленных чуть ли не вровень с тротуаром окон, хотя различить, что там творится в полуподвальчике, заведомо не представлялось возможным: чуть приоткинутые стекла были зеркальными, а звук, проходя сквозь тесные щели, искажался немилосердно.

— Ауа… ауы… — глухо доносилось оттуда.

— Ауы… — расстроенно передразнил кто-то из неудачников, с болезненным коленным хрустом выпрямляясь во весь рост. — Ну и что это значит? То и значило.

— Ауа, ауы! — проникновенно выдохнул там, внутри, бледный одутловатый юноша заключительную строку — и замер в ожидании. Кафе откликнулось аплодисментами и тоненьким девичьим воем. Классики баклужинской поэзии, стеснившиеся за двумя столиками в углу, хранили надменное выражение на несколько искривленных липах. Рукоплескали вяло.

Два месяца назад бледного одутловатого пробило на Космический Разум — и он начал вдруг сочинять стихи, правда из одних гласных. С концертов его выходили просветленными.

Прикладная эзотерика сплошь и рядом сталкивается с такими загадочными, на первый взгляд, явлениями, как пробой и замыкание, когда отдельная особь оказывается вдруг закорочена на людскую массу, а то и вовсе на космические силы, что, собственно, и произошло с бледным одутловатым юношей, ставшим вдруг сочинять стихи из одних гласных.

Простейший пример: если, допустим, ваша сослуживица, добрейшей души человек, с неожиданной свирепостью заявляет, что, будь ее воля, всех бы умников перебила, вряд ли она могла сама додуматься до такого зверства. Скорее всего, имело место мимолетное замыкание на социум — и устами женщины высказался народ в целом.

Как известно, каждый человек разумен и глубок, в чем легко убедиться, обсуждая что-либо вдвоем-втроем. Сами, наверное, замечали: стоит вмешаться четвертому — происходит замыкание и разговор немедленно глупеет, вырождается, теряет связность, сползает в цинизм. Поэтому классический способ распития поллитровой бутылки водки требует именно трех участников. Не зря же заповедал Христос: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Если уж на то пошло, что такое традиционно проклинаемый принцип тоталитарных режимов «больше трех не собираться», как не проявление заботы о поддержании интеллекта и совести граждан на должном уровне!

И чем больше людское скопление, тем меньше проскакивает в нем искорок разума и добра. Изложите вкратце мировую историю, и окажется, что все нации без исключения вели и ведут себя подобно группе дебильных подростков, по каждому из которых давно плачет либо психушка, либо детская комната милиции.

А теперь несколько слов о Глебе Портнягине, том самом ораторе, на которого молилось теперь все Баклужино (разумеется, за исключением политических противников) и которого, затаив дыхание, только что слушали в «Авторской глухоте».

С виду не подумаешь, но дубрава была реликтовой. Ахнешь — и тут же смекнешь, что отголосок, загулявший меж стволов, никакое тебе не эхо.

Собственно, что есть эхо? Слышимое свидетельство извечной нашей забитости и нищеты. Век за веком сдвигал мужичонка рваную шапку на унылые брови и, скребя в затылке, исторгал нутряное «эх», гулко отзывавшееся в лугах и перелесках. А эта, видать, дубрава как-то вот ухитрилась затаиться, не тронутая ни татарским игом, ни крепостным правом, ни лесоповалами советских времен, ни ужасами приватизации.

Ахо в отличие от эха звучит язычески ликующе и в то же время несколько затаенно. Есть еще, говорят, такие чащобы, где отголоски не ахают и не эхают, а жутко молвить — ухают. Но в подобные дебри лучше не соваться, а то, не приведи Господь, набредешь ненароком на какого-нибудь покойного атамана Уракова, в чьей шайке сам Стенька Разин состоял в кашеварах, покуда не застрелил своего учителя разряженным пистолетом.

В городе давно бесчинствует апрель, а здесь еще держит оборону март. Правда, из последних сил. Бугорки просохли, в низинках изнывает слоистый, слежавшийся снег. Серая прошлогодняя трава свалялась, как шерсть на дохлой собаке, хотя уже пробивается кое-где ярко-зеленая щетинка.

Обернулись. Рядом с каменным столпом, опираясь на батожок, стоял некто бомжеватой наружности и щурил на троицу недобрые охальные глазенки. Откуда взялся, неясно. Впору было усомниться в естественном происхождении пришельца. Не зря же баклужинская желтая пресса то и дело публиковала сообщения о древнем хранителе Секондхенджа, что показывался порой грибникам.

Но нет, уж больно одет современно. То есть относительно современно: ветхая шубейка из Чебурашки и такая же шапчонка.

— Ты из местных, что ли, дед? — оправившись от неожиданности, спросил сухопарый Арсений.

Однако местные, по данным той же баклужинской прессы, реликтовой дубравы боялись до дрожи. Старожилы, ежели их расспросить, выложат как на духу: кто сюда из сельских когда ходил (пьяный или на спор) и кто на каком дубу потом петельку себе ладил.

— А сами-то вы, я гляжу, не местные, — прозвучало в ответ.